— Ступайте откуда пришли и передайте своим дружкам из полиции, что я больше ни слова не скажу. Все, что хотела, я уже сказала: мой брат Стэнли Бена не убивал. А клеветать на покойника...
— Я совершенно с вами согласен.
Салли не поверила своим ушам:
— Вы хотите сказать, что вы, легавые, образумились?
— Я не легавый, — обиделся я и сообщил ей свое имя и профессию. Эта информация не способствовала нашему сближению.
— Выходит, ты топтун, самый обыкновенный топтун!
— Топтун высокого класса! — поправил ее я. — Так вот, Салли, я пришел к выводу, что ответ на вопрос «кто убийца мужа» находится в его сейфе, в конторе.
Салли разинула от удивления рот и, не успев его захлопнуть, ахнула — актриса она была никудышная.
— В сейфе, — продолжал я, — находится магнитофонная пленка, которую твой брат записал весной для твоего мужа. Вчера твой брат попытался у тебя эту пленку выпросить.
— Тебя навела на меня Джесси Дрейк?
— Нет, но я бы хотел снять с нее подозрение.
— И ты считаешь, что я стану тебе помогать? Как бы не так. Да я рукой не пошевелю, чтобы спасти ее от петли.
— А разве тебе не интересно, кто убил твоего мужа?
— Конечно, интересно.
— А если интересно, поезжай в контору и добудь мне эту пленку.
— Я не знаю кода.
— Очень сомневаюсь — ты же помогала мужу вести дела.
— Законные дела — да. А с незаконными я не желаю иметь ничего общего. — Салли прищурилась и напустила на себя умный вид. — Что это за пленка? Она действительно денег стоит?
— Да, но на твоем месте я бы не пытался ею торговать. Твой муж и брат попробовали — и где они теперь?
Салли вздрогнула: ей явно не хотелось думать о том, где теперь ее брат и муж.
— Их убили из-за этой пленки?
— Да, из-за пленки тоже.
— Откуда ты знаешь?
— Говорю же, я топтун высокого класса.
Салли даже не улыбнулась.
— Темнишь.
— Тебе же все равно терять нечего.
— Что верно, то верно, уже все, что можно, потеряно. — Выражение ее лица немного смягчилось. — Ты думаешь, Бена убили те, кого Стэнли записал на магнитофон?
— А ты сама эту пленку слушала?
Салли Мерримен на мгновение замерла, уставилась на меня остекленевшим взглядом и наконец созналась:
— Да, слушала. Только не подумай, что я была заодно с Беном и Стэнли. Я в дела Бена никогда не лезла. Денег он зарабатывал кучу, да и тратил не меньше — только денежки эти были не про мою честь. Он за один вечер мог спустить несколько тысяч, а меня оставил ни с чем. Легавые еще имели наглость конфисковать деньги, которые они нашли у него в магазине. А ведь деньги эти принадлежат мне по праву.
— Забудь ты про них. Это грязные деньги.
— Бен кого-то шантажировал?
— Похоже, что да. Скажи лучше, что записано на пленке?
— Я точно не помню. Вроде бы разговор мужчины и женщины. В постели.
— Когда ты эту пленку слушала?
— Вчера вечером. Брат ведь сказал, что она стоит денег, вот я и поехала в контору, достала из сейфа пленку, взяла напрокат магнитофон и ее прослушала, но я же не знаю даже, чьи это голоса. Кому эту пленку продать?
— Мне.
— За какую цену?
— Сначала надо бы ее послушать. Пленка здесь?
— Да, — нехотя ответила Салли, — здесь. Я ее на кухне припрятала.
— Давай-ка ее прокрутим.
Салли пошла на кухню и, погремев кастрюлями, вернулась, неся магнитофонную ленту на вытянутых руках, словно сделана она была из чистого золота. Я сел на табуретку перед чайным столиком, а она поставила кассету и включила перемотку.
«В машине сидела Феба», — заговорил магнитофон голосом Тревора.
«Я ее не видела», — ответил ему женский голос.
«Зато я ее видел. А она — нас».
«Ну и что с того? Она уже не маленькая — должна понимать. Я, черт возьми, была на два года моложе Фебы, когда ее рожала. Забыл уже?»
«Не ругайся».
«Господи, какие мы нежные. Верующим стал, что ли, на старости лет? Под влиянием Элен, не иначе».
«Элен тут ни при чем. Я просто не люблю, когда женщины ругаются. Тем более — в постели».
«По-твоему, в постели женщины должны другим делом заниматься?»
«Речь идет не о всех женщинах, а только о тебе одной. Короче, впредь нам следует вести себя осмотрительнее. Если Феба проговорится Гомеру...»
«Не проговорится. У нее ума хватит».
«А вдруг?»
«Плевать».
«Тебе, может, и плевать, а мне — нет. Мне в отличие от тебя есть что терять».
«Меня ж ты не потеряешь». — В женском голосе прозвучала мрачная ирония.
«Тебя — да. Но Элен заберет у меня все. Работы я тоже, разумеется, лишусь. А на другую — но крайней мере приличную — в моем возрасте и с моим здоровьем рассчитывать не приходится».
«Ничего, как-нибудь проживем. Возьму деньги у Гомера».
«Даже если он и будет платить тебе алименты, существовать на них вдвоем невозможно. Кроме того, жить на деньги Гомера я не хочу».
«Сейчас ты же на них живешь».
«Да, но я эти деньги отрабатываю».
«У тебя одно на уме: деньги, деньги, деньги! Если любишь по-настоящему, деньги не нужны. Можно уехать в Мексику, на Таити, жить очень скромно...»
«Да, пить воду из ручья и есть кокосовые орехи — старая песня! Я не Гоген, да и ты тоже».
«Ты же сам говорил, что хорошо бы отсюда уехать».
«Мало ли что я говорил».
«Но ты же хочешь жить со мной».
«Сейчас уже поздно об этом говорить».
«Послушать тебя, так всегда было поздно. А все потому, что ты не очень меня любишь. Иногда мне кажется, не любишь вообще. Пользуешься мной, как подстилкой».
«Бескорыстной любви не бывает».
«Бывает».
«Нет, не бывает, — настаивал на своем Тревор. — Прекрасно знаешь, что тебя я люблю больше всех на свете».
«Да, если не считать работы, будь она проклята, доходов, дома, лошадей, да и селедки-жены тоже. Еще бы — всю ведь жизнь вместе прожили!»
«Не твое дело».
«Только и слышишь: дело, дело. — Женщина горько рассмеялась. — Больно деловой ты у меня, Карлик. И рыбку хочешь съесть, и костью не подавиться».
«Оставь свои шуточки. Не забудь, я всего добился своим трудом и терять того, что у меня есть, не намерен».
«Даже если ради этого придется расстаться со мной?»
«С чего ты взяла, что я собираюсь с тобой расстаться? Ладно, хватит препираться, крошка. Давай-ка лучше подумаем, как нам быть».
«Нашел время думать!»
«Другого времени у нас нет».
«И не будет. — Женщина помолчала, а потом добавила: — Вот бы они вместе куда-нибудь полетели, а самолет разбился!»
«Гомер и Элен — не из тех, кто разбивается в самолете. Они еще нас с тобой переживут».
«Это верно, Карлик. Знаешь, уж лучше бы мы с тобой вообще не встречались. Когда тебя нет, я ужасно без тебя скучаю, а потом, когда ты наконец приезжаешь, только и разговоров что о делах, деньгах, проблемах».
«Сегодняшняя встреча с Фебой — это не только моя проблема».
«А чья же?»
«Наша общая. Неужели непонятно: сегодня вечером Феба видела нас с тобой при компрометирующих обстоятельствах».
«Ну и пусть. Мне не впервой».
«Ты удивительно легкомысленна, — рассердился он. — В любой момент все может раскрыться».
«И пусть раскрывается».
«Нет, не пусть! — огрызнулся Тревор. — Все должно оставаться в тайне».
«Почему, собственно?»
«А потому, что в этом заинтересованы мы все. И Феба, кстати, тоже».
«Ладно, я поговорю с ней».
«Что ж ты ей скажешь?»
«Пусть узнает правду. Если я скажу Фебе, что ты — ее отец, она голову потеряет».
«Сказать ей, что она незаконнорожденная?!»
«А что ж тут такого? Она же плод нашей любви — что может быть законнее? Теперь она уже взрослая, сама все понимает и должна знать, кто ее отец».
«Ни в коем случае. Если Феба об этом узнает, если хоть кто-то об этом узнает, вся история вылезет наружу».
«Ну и что?»
«Это исключено. Я не за тем двадцать лет жил двойной жизнью, лгал, скрывал свои чувства, чтобы стать теперь предметом гадких сплетен».
«Ты просто хочешь, чтобы ей по наследству достались деньги Гомера».
«Естественно, я хочу, чтобы моя дочь была обеспечена. Что ж тут удивительного?»
«Только о деньгах и думаешь. Неужели ты до сих пор не уяснил себе, что деньги — не самое главное в жизни?»
«Ты так говоришь, потому что сама никогда не нуждалась».
«Неправда, я, как и ты, не родилась богатой. Впрочем, Феба станет наследницей Гомера независимо от того, раскрою я ей тайну ее рождения или нет».
«Ошибаешься. Ты не знаешь Фебу».
«Как же я могу не знать собственную дочь?»
«Она не только твоя дочь, но и моя. В каком-то отношении я знаю ее даже лучше, чем ты. Она ведь на ложь неспособна...»
«И поэтому ты хочешь, чтобы мы продолжали врать за нее?»
«Я хочу одного: чтобы вся эта история осталась в тайне. Я понимаю, если раскроется правда, ты рассчитываешь получить развод. Ерунда! Чем меньше правды, тем лучше!» — с болью в голосе воскликнул Тревор.
«Ладно, Карлик, не накручивай себя. Я ничего ей не расскажу. Пусть все будет по-старому. А теперь давай подумаем о чем-нибудь более приятном. Хорошо? — Последовала пауза. — Подумай обо мне».
«О тебе я думаю всегда».
«То-то же. И ты правда меня любишь? Скажи, что любишь».
«Люблю безумно», — сказал Тревор, довольно, впрочем, равнодушным голосом.
«Покажи, Карлик, как ты меня любишь».
Кровать скрипнула. Салли Мерримен нагнулась и выключила магнитофон. Глаза у нее горели.
— Вот, собственно, и все. Скажи, кто это такие?
— Немолодые Паоло и Франческа.
— Паоло и Франческа? Смотри-ка, а говорят без акцента, не скажешь, что иностранцы.
Я промолчал.
— Это Карлик Бена убил?
— Не знаю.
— Ты же сам сказал, что послушаешь пленку и скажешь, кто убил Бена!
— Я сказал?
— Ты мне мозги не пудри. Наверняка знаешь, кто эти люди.
— Может, и знаю, но тебе не скажу. Одного из них уже нет в живых, другой, возможно, тоже умер.
— Кого нет в живых?
— Женщины.
Глаза Салли потемнели.
— А голос такой живой.
— Зато лицо — мертвей не бывает.
Эти слова она почему-то восприняла как угрозу.
— Я смотрю, все кругом умирают.
Я поднял голову и через ее плечо посмотрел на наши отражения в стеклянной двери: комната погружена во мрак, лица расплываются при слабом свете лампы.
— Рано или поздно, — отозвался я.
— Сколько ей было лет?
— Тридцать девять или сорок.
— Отчего она умерла?
— От жизни.
— Шутишь?
— Какие там шутки.
Салли некоторое время сидела молча, затем встала и потянулась, под платьем обозначились тугие груди.
— Действительно, какие уж тут шутки. Если вся история всплыла, я ей не завидую. Слушай, может, выпьем? У меня на кухне осталось немного джина.
Магнитофонная запись явно ее возбудила — во всяком случае, она очень похорошела: огромные подведенные глаза лихорадочно сверкали в темноте. Вероятно, она была бы не прочь получить с меня «натурой».
— Благодарю. Мне пора.
— Но мы ведь еще не договорились о цене. Я думала, посидим за бутылочкой, поговорим по душам...
— О какой еще цене?
— За пленку. Ты же мне обещал за нее заплатить.
— А, вспомнил.
Я встал, достал бумажник и пересчитал его содержимое: двести девяносто восемь долларов. Потом вынул двести пятьдесят и вручил ей:
— Держи. Тебе двести пятьдесят, мне сорок восемь — на обратную дорогу в Лос-Анджелес хватит.
Салли смяла банкноты в кулаке:
— Расщедрился! Дал каких-то жалких двести пятьдесят долларов, а сам-то небось собираешься продать ленту за двадцать пять тысяч!
— Продавать ее я не собираюсь.
— А что ты с ней будешь делать?
— Повешу кого-нибудь.
— А меня ты случаем повесить не собираешься? — спросила Салли, обхватив рукой горло, изяществом, увы, не отличавшееся. — Я же тебе нравлюсь.
— Нравишься, поэтому я и ухожу. Если б я хотел тебя повесить, то позвонил бы в полицию или же отобрал у тебя эту пленку, А я плачу тебе за нее, причем наличными.
С этими словами я перемотал ленту и сунул кассету в карман пиджака.
— Что прикажешь делать с этими вшивыми двумя сотнями? — спросила она.
— Можешь устроить пышные похороны мужу и брату. Или же купить билет на самолет.
— И куда же мне ехать?
— Обратись в бюро путешествий, — отрезал я, двинувшись к двери.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40