Курьер
из Москвы поставил кофр на стол и пояснил:
- Три четверти суммы переведете на известные вам счета...
остальное...
- Я знаю, - перебил посол, - через две недели официальный визит члена
пэбэ.
- Вот именно, - подтвердил Седой, - остальное ему на руки без
оформления и расписок.
Посол кивнул:
- Когда домой?
- Завтра днем, теперь через Хельсинки, есть дела в представительстве
Аэрофлота.
Чин улыбнулся.
Маршал авиации с сожалением и сочувствием изучал генерал-полковника
Лаврова.
Маршал вертел очки за дужку, скреб изогнутой заушиной по листу на
столе с резолюцией министра обороны о переводе генерала Лаврова в
тьмуторакань.
- Вот так... - маршал водрузил очки на переносицу. - Министр орал,
как резанная свинья, но это для отвода глаз... Потом спросил тихо: что там
натворил, твой Лавров? Знаешь, что сказал?.. - маршал тронул ладонью
редеющую макушку. - Хороший офицер, но... дурак!
Лавров поднялся, глядя под ноги:
- Обнаглели они!
- Ну... ну... не кипятись, - маршал тоже поднялся. - Пересидишь
там... на воздухе мозги проветришь... пройдет полгодика, все уляжется и...
я тебя отзову на Пироговку... Там сиди тихо, не бузотерь. Эх, мать
честная, я тебя готовил начальником группы инструкторов в теплые края. Эх,
мать честная! - упрятал очки в футляр, как многие военные, стесняясь
утраты остроты зрения. - С ними связываться... не моги!
Лавров согласно кивнул:
- Не моги!
- Давай, не тужи, - не скрывая смущения, подбодрил маршал, - я звонил
командующему округом, все будет в порядке.
Лавров вышел из кабинета. Маршал поднял "вертушку":
- Герман Сергеевич, ну я ему дал проср..., возомнил о себе невесть
что, понимаешь... Округ?.. Жуткий! Хуже не бывает. Средняя годовая
температура минус сто! - маршал хохотнул, как видно, получив одобрение
собеседника, и положил трубку.
К восточному подъезду гостиницы "Россия" подъехала "чайка". Сановник
и сопровождающий проскользнули в стеклянные двери, поднялись на лифте,
прошли по коридору, остановились у номера 17.
- Жди в машине... ровно через час спущусь.
- Слушаю, Герман Сергеич, - сопровождающий тихо, по-кошачьи зашагал
по ковровой дорожке к лифтам, Сановник без стука толкнул дверь, вошел в
роскошный люкс, сияющий хрустальной люстрой, хрусталем в шкафах и на
обильном столе.
За столом восседали в томительном ожидании Седой и... секретарь
Черкащенко - Мария Павловна.
Седой поднялся, поднялась и женщина. Сановник враз оценил стать, а
также готовность статью и прочими прелестями распорядиться, поцеловал руку
женщине, мягкую, приятно пахнущую горьковатым кремом.
- Садитесь! - царственно повелел и поддержал женщину за локоть. -
Зовите меня просто Герман Сергеевич.
Седой разлил мужчинам коньяк, женщине шампанское, поднял рюмку,
пожевал губами, сосредотачиваясь:
- Мария Пална наш человек в банке, в святая святых, она одна стоит
десятков людей.
Мужчины выпили, женщина пригубила.
- Мы ценим ваши услуги, - Сановник ухватил дольку лимона, - ваши
сведения незаменимо исчерпывающи и точны... облегчают нам решение
множества задач. Вы давно сотрудничаете? - обратился к Седому.
- Мы?.. - Седой, похоже, погрузился в прошлое. - С мятежной юности
Марии Палны... райком комсомола, ЦК ВЛКСМ, комитет молодежных организаций,
Гена Янаев, между прочим, с ума сходил...
- Гена по ком только с ума не сходил... было б с чего сходить, -
оборвал Сановник, показывая, что ему эта тема неинтересна и неприятна.
Женщина предусмотрительно молчала, однако ловкие руки успели
неуловимым движением потянуть юбку на себя, так что круглые, налитые
колени почти вплотную притиснулись к столу.
Сановник обратился к Седому:
- У вас тут, поди, полгостиницы застолблено?..
- Пол... не пол, - улыбнулся Седой, - но... приют всегда найти можно,
плюс легкая закуска и щадящая выпивка.
Стол ломился деликатесами и напитками: трели Седого насчет "легкой
закуски и щадящей выпивки" являлись неприкрытым шутовством.
Сановник намазал хлеб толстым слоем черной икры, сжевал немалый кус,
вытер рот льняной салфеткой:
- Так что, если возникают проблемы, Марь Пална, обращайтесь... без
стеснения... мы помогаем надежным людям...
- И нужным! - ввернул Седой, колдуя над нежнейшей семужьей тешей.
- И нужным, - поддержал Сановник, гримасой дав понять, что в
подсказках со стороны не нуждается.
Седой рассказал анекдот, еще и еще... не слишком дружно посмеялись.
Сановник обратился к женщине:
- Ваши отношения с Черкащенко?
- Ровные, - односложно ответила женщина.
Сановник рассмеялся:
- Наконец-то услышал ваш голос. - Посмотрел на часы. - Пора. Рад был
познакомиться. Теперь знаю кому лично обязан неоценимой... не то чтоб
информацией, не люблю это слово, скорее... неоценимой поддержкой. -
Сановник еще раз поцеловал мягкую, теплую руку, уперев оба глаза в манящие
колени...
Седой проводил гостя, постоял у двери, убедился, что важная птица
улетела и заметил с нескрываемым облегчением:
- Блядь продувная! На ходу подметки рвет. Но... все у него
получается, всегда масть знает и козырей полна пазуха, как у тебя цицек.
Женщина помрачнела:
- Зачем знакомил?
- С женой он недавно разошелся, за бугром заквасил столько, что не
привидится в страшном сне, я-то в курсе. - Опорожнил рюмку коньяка. -
Охомутаешь его, считай куш сорвала, да какой... Это тебе не Мастодонту на
подоконнике отпускать. - Перехватил гневный взгляд женщины. - Ну, молчу...
молчу... одно не пойму, у меня глаз-ватерпас, память будь-будь, у вас там
на подоконнике кактусы есть... как ты не боишься? Вдруг иголка да в такое
роскошное мясо?..
Женщина залепила в Седого шкурку мандарина.
- Щадишь, - отметила "жертва", - могла и шампанским плеснуть.
Седой отодвинулся от стола, явно захмелев:
- Ну, "источник"... "источничек"... успокойся. Подоконник - это твое
дело, а этого карася упускать грех. Я ж видел... у него чуть из глаз не
брызнуло! Опять же мне погонишь информацию от него... меня-то информация
не раздражает... Подумай! - Седой раскрыл неизменный кофр, вынул сумку
Гуччи с гобеленом и флакон мадам Роша. - Тебе!
Женщина упрятала дары, чмокнула Седого в щеку:
- А ты представляешь, сколько у него?.. - Кивок в сторону двери, за
которой скрылся Сановник.
- Гостайна, милочка. - Хмельно осклабился Седой. - Одно скажу... тебе
на четыре жизни хватит.
- Это как жить?
- Да хоть как!
Неожиданно дружелюбие погасло в глазах Седого, достал бумагу, ручку,
положил перед женщиной на тумбочку:
- Давно ты мне автографов не оставляла. Все только устно, а бумага
свою прелесть имеет... от нее вечностью веет, как ни жгут бумаги, как не
рубят в труху, а они все на свет божий вылезают. Пиши!
- Что? - взвизгнула женщина.
- Что хочешь! - Седой растянул губы в нитку. - Хоть как Мастодонту в
последний раз давала, в подробностях... ребята обхохочутся, подробности,
мил человек, великая штука.
Женщина облизнула губы, потянулась к ручке - случались минуты, когда
ярить Седого глупее глупого.
Ребров навестил мать после работы. Мать лежала одна в своей
единственной комнатенке в коммуналке. На белой подушке ее, бесспорно,
красивое, хотя и посеченное морщинами лицо свидетельствовало, как
бессмысленно сопротивление времени.
Ребров поцеловал мать, она погладила жесткие, на затылке короткие
волосы сына высохшей рукой, тонкой, изящной, более всего рассказывающей о
непростом происхождении.
- Как дела, ма? - Ребров присел на край кровати.
Женщина смутилась: отрывает сына, взрослого, занятого человека своими
старческими хворями.
- Как дела, ма? - Повторил Ребров и сжал сухую ладошку матери в своих
руках.
- А... да... - смущенно залепетала больная, - уже лучше... намного...
со вчерашним днем не сравнить...
- Врешь, ма! - Смеясь, Ребров достал лекарства в иностранных
упаковках. - Представляешь вчера шеф расщедрился, отвалил валюты - откуда
только прознал, что ты болеешь? - на покупку лекарств. Странно... никто
никогда за ним такого не замечал...
- Странно. - Прошелестела мать растрескавшимися губами, в глазах ее
блеснули слезинки.
От слабости, подумал Ребров и отчего-то поразился, что поведение
Мастодонта, похоже, вовсе не странно.
Ребров налил матери чай, положил варенье и терпеливо поддерживал
подушку, пока она пила.
- Как же ты здесь управляешься... без меня? - не слишком уверенно
вопросил Ребров.
- Соседки помогают... для нормального человека коммуналка - ад, для
немощного и одинокого - рай...
- Ты, ма, не одна, я-то, какой-никакой, есть. Даже плохие сыновья
лучше, чем несуществующие. Молчишь?.. - Ребров поцеловал мать и неловко
по-мужски принялся за уборку - гоняя несмоченным веником пыль из угла в
угол, полил цветы через край так, что закапал паркет, разбил чашку...
Мать терпеливо наблюдала за сыном: пусть крушит, лишь бы побыл хоть
полчаса, хоть на пять минут подольше.
Наконец Ребров вынес совок с мусором и веник, вернулся, снова сел на
край кровати, вскочил проверил холодильник:
- Что ж ты не ешь, ма? Я тебе столько натащил...
Женщина протянула руку к сыну, с трудом приподнялась на подушке,
поцеловала родное лицо:
- Расскажи, как он дал деньги?
- Какие деньги? - Изумился сын. - Кто?
- Твой начальник.
- Зачем тебе это, ма? Дал и дал.
- Интересно, - прошептала женщина, и Ребров поразился: мать впервые в
жизни лгала.
- Интересно?.. Тебе?.. Убей Бог не пойму! Чужой человек, меня хочет
приручить, чтоб был ему обязан, чтоб ценил и не предавал... Так рассуждают
доброхоты?..
- Нет, не так! - Отчетливо и даже с ожесточением возразила больная,
из глаз хлынули слезы. Ребров долго успокаивал мать, наконец глаза женщины
высохли и, омытые слезами, даже помолодели.
- Вот ты сказал: чужой человек... это не чужой человек.
- Что? - опешил Ребров.
- Не чужой, - отчетливо повторила мать. - Я знала его много лет
назад...
- Что? - тупо твердил Ребров, чувствуя как земля уходит из-под ног. -
Что?..
Седой пребывал в служебном кабинете, аскетическом, ничего лишнего -
графин, два граненых стакана, по стенам под потолок сплошь глухие
деревянные стеллажи.
Седой внимательно изучал списки книжного и пластиночного дефицита,
распространяемые для ублажения начальников и скромного продвижения членов
вельможных семей по пути духовного развития. Перьевая китайская ручка с
золотым пером ставила крестики напротив позиций сообразно вкусам Седого.
Вошел мозгляк лет тридцати, таких в любом комсомольском РК пруд
пруди: безликий, постоянно готовый на любую подлость, с неизменной, криво
приклеенной улыбочкой, плохо скрывающей острые клыки... улыбочкой,
трогательно объединяющей фашистов всего света: если приглядеться, на лицах
фашистов живут всего два выражения - звериная злоба и фальшивая улыбка,
большего разнообразия для ликов улюлюкающих обещателей всеобщего
благоденствия природа не предусмотрела.
Мозгляк выложил на стол пачку книг и стопку пластинок:
- Из прошлого списка.
- Проверять не надо? - Не поднимая головы, уточнил Седой.
Мозгляк замер.
Седой методично проставлял крестики.
Мозгляк обратился в статую, лишь подрагивание ресниц и трепет кадыка
выдавали живого.
Седой швырнул колпачок, отложил ручку, еще раз стеганул
пренебрежительно:
- Проверять не надо?
Злоба на лице мозгляка вмиг сменилась прилепленной улыбкой, тело
завибрировало, кожа, будто размягчилась, на миг показалось, что мозгляк -
фигура для украшения торта, отформованная из масла, к которой поднесли
паяльную лампу, и которая вот-вот на глазах начнет оплывать, растекаясь по
полу жирно блестящей лужей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24
из Москвы поставил кофр на стол и пояснил:
- Три четверти суммы переведете на известные вам счета...
остальное...
- Я знаю, - перебил посол, - через две недели официальный визит члена
пэбэ.
- Вот именно, - подтвердил Седой, - остальное ему на руки без
оформления и расписок.
Посол кивнул:
- Когда домой?
- Завтра днем, теперь через Хельсинки, есть дела в представительстве
Аэрофлота.
Чин улыбнулся.
Маршал авиации с сожалением и сочувствием изучал генерал-полковника
Лаврова.
Маршал вертел очки за дужку, скреб изогнутой заушиной по листу на
столе с резолюцией министра обороны о переводе генерала Лаврова в
тьмуторакань.
- Вот так... - маршал водрузил очки на переносицу. - Министр орал,
как резанная свинья, но это для отвода глаз... Потом спросил тихо: что там
натворил, твой Лавров? Знаешь, что сказал?.. - маршал тронул ладонью
редеющую макушку. - Хороший офицер, но... дурак!
Лавров поднялся, глядя под ноги:
- Обнаглели они!
- Ну... ну... не кипятись, - маршал тоже поднялся. - Пересидишь
там... на воздухе мозги проветришь... пройдет полгодика, все уляжется и...
я тебя отзову на Пироговку... Там сиди тихо, не бузотерь. Эх, мать
честная, я тебя готовил начальником группы инструкторов в теплые края. Эх,
мать честная! - упрятал очки в футляр, как многие военные, стесняясь
утраты остроты зрения. - С ними связываться... не моги!
Лавров согласно кивнул:
- Не моги!
- Давай, не тужи, - не скрывая смущения, подбодрил маршал, - я звонил
командующему округом, все будет в порядке.
Лавров вышел из кабинета. Маршал поднял "вертушку":
- Герман Сергеевич, ну я ему дал проср..., возомнил о себе невесть
что, понимаешь... Округ?.. Жуткий! Хуже не бывает. Средняя годовая
температура минус сто! - маршал хохотнул, как видно, получив одобрение
собеседника, и положил трубку.
К восточному подъезду гостиницы "Россия" подъехала "чайка". Сановник
и сопровождающий проскользнули в стеклянные двери, поднялись на лифте,
прошли по коридору, остановились у номера 17.
- Жди в машине... ровно через час спущусь.
- Слушаю, Герман Сергеич, - сопровождающий тихо, по-кошачьи зашагал
по ковровой дорожке к лифтам, Сановник без стука толкнул дверь, вошел в
роскошный люкс, сияющий хрустальной люстрой, хрусталем в шкафах и на
обильном столе.
За столом восседали в томительном ожидании Седой и... секретарь
Черкащенко - Мария Павловна.
Седой поднялся, поднялась и женщина. Сановник враз оценил стать, а
также готовность статью и прочими прелестями распорядиться, поцеловал руку
женщине, мягкую, приятно пахнущую горьковатым кремом.
- Садитесь! - царственно повелел и поддержал женщину за локоть. -
Зовите меня просто Герман Сергеевич.
Седой разлил мужчинам коньяк, женщине шампанское, поднял рюмку,
пожевал губами, сосредотачиваясь:
- Мария Пална наш человек в банке, в святая святых, она одна стоит
десятков людей.
Мужчины выпили, женщина пригубила.
- Мы ценим ваши услуги, - Сановник ухватил дольку лимона, - ваши
сведения незаменимо исчерпывающи и точны... облегчают нам решение
множества задач. Вы давно сотрудничаете? - обратился к Седому.
- Мы?.. - Седой, похоже, погрузился в прошлое. - С мятежной юности
Марии Палны... райком комсомола, ЦК ВЛКСМ, комитет молодежных организаций,
Гена Янаев, между прочим, с ума сходил...
- Гена по ком только с ума не сходил... было б с чего сходить, -
оборвал Сановник, показывая, что ему эта тема неинтересна и неприятна.
Женщина предусмотрительно молчала, однако ловкие руки успели
неуловимым движением потянуть юбку на себя, так что круглые, налитые
колени почти вплотную притиснулись к столу.
Сановник обратился к Седому:
- У вас тут, поди, полгостиницы застолблено?..
- Пол... не пол, - улыбнулся Седой, - но... приют всегда найти можно,
плюс легкая закуска и щадящая выпивка.
Стол ломился деликатесами и напитками: трели Седого насчет "легкой
закуски и щадящей выпивки" являлись неприкрытым шутовством.
Сановник намазал хлеб толстым слоем черной икры, сжевал немалый кус,
вытер рот льняной салфеткой:
- Так что, если возникают проблемы, Марь Пална, обращайтесь... без
стеснения... мы помогаем надежным людям...
- И нужным! - ввернул Седой, колдуя над нежнейшей семужьей тешей.
- И нужным, - поддержал Сановник, гримасой дав понять, что в
подсказках со стороны не нуждается.
Седой рассказал анекдот, еще и еще... не слишком дружно посмеялись.
Сановник обратился к женщине:
- Ваши отношения с Черкащенко?
- Ровные, - односложно ответила женщина.
Сановник рассмеялся:
- Наконец-то услышал ваш голос. - Посмотрел на часы. - Пора. Рад был
познакомиться. Теперь знаю кому лично обязан неоценимой... не то чтоб
информацией, не люблю это слово, скорее... неоценимой поддержкой. -
Сановник еще раз поцеловал мягкую, теплую руку, уперев оба глаза в манящие
колени...
Седой проводил гостя, постоял у двери, убедился, что важная птица
улетела и заметил с нескрываемым облегчением:
- Блядь продувная! На ходу подметки рвет. Но... все у него
получается, всегда масть знает и козырей полна пазуха, как у тебя цицек.
Женщина помрачнела:
- Зачем знакомил?
- С женой он недавно разошелся, за бугром заквасил столько, что не
привидится в страшном сне, я-то в курсе. - Опорожнил рюмку коньяка. -
Охомутаешь его, считай куш сорвала, да какой... Это тебе не Мастодонту на
подоконнике отпускать. - Перехватил гневный взгляд женщины. - Ну, молчу...
молчу... одно не пойму, у меня глаз-ватерпас, память будь-будь, у вас там
на подоконнике кактусы есть... как ты не боишься? Вдруг иголка да в такое
роскошное мясо?..
Женщина залепила в Седого шкурку мандарина.
- Щадишь, - отметила "жертва", - могла и шампанским плеснуть.
Седой отодвинулся от стола, явно захмелев:
- Ну, "источник"... "источничек"... успокойся. Подоконник - это твое
дело, а этого карася упускать грех. Я ж видел... у него чуть из глаз не
брызнуло! Опять же мне погонишь информацию от него... меня-то информация
не раздражает... Подумай! - Седой раскрыл неизменный кофр, вынул сумку
Гуччи с гобеленом и флакон мадам Роша. - Тебе!
Женщина упрятала дары, чмокнула Седого в щеку:
- А ты представляешь, сколько у него?.. - Кивок в сторону двери, за
которой скрылся Сановник.
- Гостайна, милочка. - Хмельно осклабился Седой. - Одно скажу... тебе
на четыре жизни хватит.
- Это как жить?
- Да хоть как!
Неожиданно дружелюбие погасло в глазах Седого, достал бумагу, ручку,
положил перед женщиной на тумбочку:
- Давно ты мне автографов не оставляла. Все только устно, а бумага
свою прелесть имеет... от нее вечностью веет, как ни жгут бумаги, как не
рубят в труху, а они все на свет божий вылезают. Пиши!
- Что? - взвизгнула женщина.
- Что хочешь! - Седой растянул губы в нитку. - Хоть как Мастодонту в
последний раз давала, в подробностях... ребята обхохочутся, подробности,
мил человек, великая штука.
Женщина облизнула губы, потянулась к ручке - случались минуты, когда
ярить Седого глупее глупого.
Ребров навестил мать после работы. Мать лежала одна в своей
единственной комнатенке в коммуналке. На белой подушке ее, бесспорно,
красивое, хотя и посеченное морщинами лицо свидетельствовало, как
бессмысленно сопротивление времени.
Ребров поцеловал мать, она погладила жесткие, на затылке короткие
волосы сына высохшей рукой, тонкой, изящной, более всего рассказывающей о
непростом происхождении.
- Как дела, ма? - Ребров присел на край кровати.
Женщина смутилась: отрывает сына, взрослого, занятого человека своими
старческими хворями.
- Как дела, ма? - Повторил Ребров и сжал сухую ладошку матери в своих
руках.
- А... да... - смущенно залепетала больная, - уже лучше... намного...
со вчерашним днем не сравнить...
- Врешь, ма! - Смеясь, Ребров достал лекарства в иностранных
упаковках. - Представляешь вчера шеф расщедрился, отвалил валюты - откуда
только прознал, что ты болеешь? - на покупку лекарств. Странно... никто
никогда за ним такого не замечал...
- Странно. - Прошелестела мать растрескавшимися губами, в глазах ее
блеснули слезинки.
От слабости, подумал Ребров и отчего-то поразился, что поведение
Мастодонта, похоже, вовсе не странно.
Ребров налил матери чай, положил варенье и терпеливо поддерживал
подушку, пока она пила.
- Как же ты здесь управляешься... без меня? - не слишком уверенно
вопросил Ребров.
- Соседки помогают... для нормального человека коммуналка - ад, для
немощного и одинокого - рай...
- Ты, ма, не одна, я-то, какой-никакой, есть. Даже плохие сыновья
лучше, чем несуществующие. Молчишь?.. - Ребров поцеловал мать и неловко
по-мужски принялся за уборку - гоняя несмоченным веником пыль из угла в
угол, полил цветы через край так, что закапал паркет, разбил чашку...
Мать терпеливо наблюдала за сыном: пусть крушит, лишь бы побыл хоть
полчаса, хоть на пять минут подольше.
Наконец Ребров вынес совок с мусором и веник, вернулся, снова сел на
край кровати, вскочил проверил холодильник:
- Что ж ты не ешь, ма? Я тебе столько натащил...
Женщина протянула руку к сыну, с трудом приподнялась на подушке,
поцеловала родное лицо:
- Расскажи, как он дал деньги?
- Какие деньги? - Изумился сын. - Кто?
- Твой начальник.
- Зачем тебе это, ма? Дал и дал.
- Интересно, - прошептала женщина, и Ребров поразился: мать впервые в
жизни лгала.
- Интересно?.. Тебе?.. Убей Бог не пойму! Чужой человек, меня хочет
приручить, чтоб был ему обязан, чтоб ценил и не предавал... Так рассуждают
доброхоты?..
- Нет, не так! - Отчетливо и даже с ожесточением возразила больная,
из глаз хлынули слезы. Ребров долго успокаивал мать, наконец глаза женщины
высохли и, омытые слезами, даже помолодели.
- Вот ты сказал: чужой человек... это не чужой человек.
- Что? - опешил Ребров.
- Не чужой, - отчетливо повторила мать. - Я знала его много лет
назад...
- Что? - тупо твердил Ребров, чувствуя как земля уходит из-под ног. -
Что?..
Седой пребывал в служебном кабинете, аскетическом, ничего лишнего -
графин, два граненых стакана, по стенам под потолок сплошь глухие
деревянные стеллажи.
Седой внимательно изучал списки книжного и пластиночного дефицита,
распространяемые для ублажения начальников и скромного продвижения членов
вельможных семей по пути духовного развития. Перьевая китайская ручка с
золотым пером ставила крестики напротив позиций сообразно вкусам Седого.
Вошел мозгляк лет тридцати, таких в любом комсомольском РК пруд
пруди: безликий, постоянно готовый на любую подлость, с неизменной, криво
приклеенной улыбочкой, плохо скрывающей острые клыки... улыбочкой,
трогательно объединяющей фашистов всего света: если приглядеться, на лицах
фашистов живут всего два выражения - звериная злоба и фальшивая улыбка,
большего разнообразия для ликов улюлюкающих обещателей всеобщего
благоденствия природа не предусмотрела.
Мозгляк выложил на стол пачку книг и стопку пластинок:
- Из прошлого списка.
- Проверять не надо? - Не поднимая головы, уточнил Седой.
Мозгляк замер.
Седой методично проставлял крестики.
Мозгляк обратился в статую, лишь подрагивание ресниц и трепет кадыка
выдавали живого.
Седой швырнул колпачок, отложил ручку, еще раз стеганул
пренебрежительно:
- Проверять не надо?
Злоба на лице мозгляка вмиг сменилась прилепленной улыбкой, тело
завибрировало, кожа, будто размягчилась, на миг показалось, что мозгляк -
фигура для украшения торта, отформованная из масла, к которой поднесли
паяльную лампу, и которая вот-вот на глазах начнет оплывать, растекаясь по
полу жирно блестящей лужей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24