Зонт великолепен. Длинная ручка позволяет держать его высоко и не
сталкиваться с другими зонтами. К тому же он так объемен, что ни одна
капля не попадает на меня, хоть дождь косой, с порывами ветра
неустойчивого направления. Наверное, я комичен, на меня смотрят с
изумлением и провожают взглядами, но все они, смотрящие и провожающие,
мокры под своими изящными зонтиками, я же как под дланью Господней. На
углу парень-грузин тщетно пытается спасти от дождя хорошенькую черноглазую
девчушку. "Дорогой, - кричит он мне, - махнемся, а? Полтинник в придачу!"
"Подарок от тещи!" - кричу ему в ответ, махнув рукой в сочувствие.
Я спешу на Овражью улицу. Больше мне и некуда спешить. Конечно, я
помню слова Людмилы о том, что дом опечатали, но часто опечатываются
некоторые комнаты, куда стаскиваются вещи, описанные для предстоящей
конфискации, и оставляют помещение для проживания. Едва ли Людмила живет
там, в опечатанном коттедже, скорее всего она у Валеры. Но не имея выбора,
спешу вниз, под мост, затем по тропинке, которая теперь русло ручья,
конечно, по колено вымокаю, еще и скользко, и мой парашют над головой
цепляется за деревья, но все же скоро оказываюсь перед дверью не просто
замкнутой, но заколоченной двумя штакетинами крест-накрест. Рядом с
калиткой то самое место, откуда эти штакетины выломаны. Не очень-то
вдохновляет меня представшая перед глазами картинка. Заколоченный дом -
это всегда неправильно и некрасиво даже просто по форме, если не говорить
больше. Конечно, крест на дверях - это жест бывшего хозяина. То есть
вполне в стиле Людмилы. Милиции нет нужды выламывать штакетины. А если
Людмила, то это крест не только на бывшую собственность. Хочется думать,
что и на прошлую жизнь тоже. Но Людмила и какая-то новая жизнь - это тоже
пока непредставимо для меня. Но крест неспроста. В том я уверен.
Идти назад вверх по скользкой и мокрой тропе не решаюсь и направляюсь
вниз к морю, а по набережной вернусь в санаторий и буду пребывать там
безвыходно неопределенное время, потому что это единственный шанс: если я
не могу найти Людмилу, то мне только и остается, что ждать, когда она
найдет меня, я надеюсь на это, потому что никак не могу думать совсем
плохо о моих новых знакомых.
Только небывалого объема зонт спасает меня, поскольку дождь все
расходится и расходится, и ветер, как хмельной, мечется в разные стороны
по побережью и швыряет водяные потоки в разные стороны, так что уклониться
от них не удается никому, кроме меня. Набережная почти пуста, и если
встречаются, то в основном бегущие. Ливень. Я же могу не спешить и
постоять у штормующего моря. Сколько там баллов - пять, шесть? Ничего в
этом не понимаю. Но зловеще. Только все равно не вижу, не чувствую
инициативы, и морс мне видится не действующим, а страдающим. Некто, более
могущественный, чем морс, проделывает с ним нечто жестокое и
бессмысленное: вздымает валы, пенит воду, накидывает на берег и в общем-то
баламутит, баламутит! А море, как безынициативная масса материи, мечется,
кружится, топорщится, издаст мертвые шумы, и оттого в душе не то жалость,
не то сочувствие, а через пять минут созерцания просто скука, как скучно,
например, долго слушать человека, подражающего соловьиному пению. Воздашь
должное искусству имитации - и скорей бы хлопать в ладоши.
Мелькает мысль: а может быть, они уже ищут меня? Ведь наверняка
деньги они сдали с утра. Сидеть где бы то ни было с полумиллионом в
кармане - занятие, прямо скажем, неспокойное. Возможно даже, что сейчас,
когда им уже известен результат, то есть что деньги мать не спасают, а что
это так, я не сомневаюсь, сейчас, возможно, я им и нужен, с кем они еще
могут советоваться, не боясь огласки. Я уже вижу их обескураженные
физиономии и еще не знаю, что скажу им, но предчувствую, как это часто
бывает со мной, что найдутся и нужные слова и уместные идеи, и, как знать,
может быть, когда-нибудь мы еще посидим все вчетвером за бутылкой коньяка,
потому что каждый из них уже пережил нечто, что способно очень определенно
повлиять на отношение к жизни. Вон ведь их сколько, незаурядных событий,
за короткий промежуток времени: самоубийство и возвращение к жизни, тюрьма
и полная потеря сомнительным образом приобретенных благ, наша таинственная
ночная авантюра, и даже непорядочность по отношению ко мне - это тоже
нечто, что каким-то образом должно переживаться и оставить след в душах.
Разумеется, объяснения не избежать, я просто должен его потребовать, я
обязан видеть их раскаяние, но знаю, чего там! моя суровость будет
недолгой, не враги они мне, а всего лишь люди, живущие или жившие до сих
пор по иным правилам. Мне их не судить. Мне им помогать.
Сворачивая с набережной на улицу, ведущую к санаторию, я уже убежден,
что в эти минуты Людмила и Валера ищут меня, а когда за спиной раздастся
голос (ей-Богу, чуть ли не родной!), обращающийся ко мне по имени, я не
радуюсь, я ликую, я торжествую, я испытываю чувство победы, начисто
затмевающее все неприятные нюансы наших прежних взаимоотношений.
Оглянувшись, однако, я замираю в растерянности и недоумении. Из
полуоткрытой дверцы машины мне нетерпеливо машет рукой женщина кавказских
кровей, и за рулем совершенно незнакомый человек, насколько мне удается
рассмотреть сквозь дождь, не то грузин, не то абхазец. Но женщина машет
требовательно, и я направляюсь к машине.
- Ну, наконец-то, слава Богу! - говорит женщина голосом Людмилы и
распахивает дверцу. - Садитесь же!
Торопливо и неловко я собираю свой зонт, стряхиваю с него воду и
всовываюсь вовнутрь, натыкаясь длинной палкой зонта то в переднее сиденье,
то в какие-то предметы, которыми завален до отказа внутренний багажник
"жигулей"-пикапа.
- Осторожней, пожалуйста, я ведь вам не шашлык!
Это, конечно, Людмила. Она в черном парике, брови ее подведены и
затемнены, кажется, еще какие-то косметические наложения присутствуют на
ее лице, так что узнать ее невозможно. Только голос...
- Давай! - кричит она шоферу впереди нас, он лишь на мгновение
оборачивается, и это, конечно, Валера, еще более неузнаваемый, потому что
грим его выполнен с исключительным профессионализмом. Кондовый славянин
стал породистым кавказцем.
Машина срывается с места, и мы несемся сквозь дождь. Зонт по-прежнему
не пристроен и весьма опасен из-за острого наконечника. Людмила зло
вырывает его у меня из рук и сует куда-то за спину.
- Вы что, ограбили антикварный магазин?
Нет, это не юмор. Это мимоходом. Лицо ее напряжено, и я не могу
оторвать от нес глаз, потому что, отвернувшись, затем вынужден
настраиваться, чтобы узнать ее, и что-то неприятное есть в этой
необходимости вглядываться в изменившиеся черты, чтобы восстановить образ
и отношение к нему.
Мы уже за чертой городи, по в машине молчание. Признаюсь, мне немного
не по себе от той лихости, с которой Валера гонит машину сквозь ливень, но
Людмила спокойна, успокаиваюсь и я. Нужно привыкать к сюрпризам моих
друзей, а на сюрпризы они не скудеют, и будь я проклят, если это мне не
нравится. Все-таки в глубине души я не принимаю их всерьез и словно
присутствую при играх детей не моего поколения и потому для меня
любопытных. Любопытство это небезопасно, о чем и свидетельствует царапина
на моей скуле. Но игры детей всегда небезопасны для взрослых.
Город позади. Нарушая правила, Валера выкручивает руль влево, и мы
оказываемся в небольшом тупичке под скалой. Справа от нас сплошная завеса
дождя, а мы будто в полупещере. Валера выключает зажигание и
поворачивается ко мне. Пауза чуть-чуть затягивается. На загримированных
лицах трудно угадать выражение, и я все пне нахожусь в стадии узнавания,
ведь передо мной совсем другие лица, к каким я уже привык, я ловлю себя на
желании активно разгримировать их, чтобы предугадать характер предстоящего
разговора.
- Вы, конечно, считаете нас подонками?
Это Людмила. Она нервничает, и это мне нравится.
- Валерка, он известная свинья, он хотел, чтоб мы смотались без
объяснений. Но вы мне нравитесь. Вы мне очень нравитесь. Валерка не даст
соврать. Будь все по-другому...
- Но все не по-другому, - мягко одергивает ее Валера.
- А ты вообще... Это ты должен говорить, а я молчать.
- Давай, я буду говорить, - вяло предлагает он.
- Нет уж! Я знаю, ты будешь говорить, как робот.
Валера пожимает плечами, но продолжает сидеть, облокотившись на
спинку своего сиденья, и смотрит на меня своим типичным взглядом, в
котором в искуснейшей пропорции замешаны любопытство и равнодушие. А мне
кажется, что я имею дело не с двумя, а с четырьмя человеками, потому что
на каждую фразу, чтобы откликнуться сознанием, мне нужно условно
разгримировать каждого, и только тогда фраза полностью доходит до меня.
Это, однако же, утомительно и неприятно. Решаюсь брать инициативу в свои
руки.
- Давайте-ка по порядку. Деньги сдали?
Людмила смотрит мне в глаза. А я смотрю в ее глаза, и будь, как она
сказала, все по-другому, я бы решил, что люблю эту женщину. Но я не люблю
ее, потому что взгляды наши хотя и ладонь к ладони, но не рукопожатие...
- Мы не собирались этого делать.
Ну, вот. А я вовсе не в школе. Где-то в глухих запасниках мозга,
значит, уже вызрела догадка, а я лишь упорно навешивал замки.
- А мать? - спрашиваю.
- Понимаете, у вас, конечно, свой большой жизненный опыт. Но в нашей
жизни вы ничего не понимаете. Не обижайтесь. Если бы мы сдали все, что там
взяли, то это те самые улики, которые нужны ментам, чтобы законопатить
мамашу до старости. Если она будет молчать и не назовет боссов, они
вытащат ее из лагеря года через два и устроят прилично. Это же мафия. Они
скоты, но своих в обиду не дают. И никакие перестройки не справятся с
ними, потому что все хотят жить, как хотят, а не как это нужно каким-то
там идеологиям.
- А если все-таки ваша мама по каким-то соображениям назовет и
боссов, и про деньги...
- Про деньги? - На лице Людмилы улыбка. - Да она понятия об этом не
имеет! Ни где, ни сколько...
- А как вы узнали?
И снова она смотрит мне в глаза прямым и чистым взглядом
серо-зеленых, а может, голубых глаз. Потом вдруг срывает парик. Ее
чудесные русые волосы, словно освободившись от пут, распадаются по плечам,
и кажется, будто они жмутся, прижимаются к ним, обиженные насилием парика.
- Для того чтобы узнать, где их тайник, милый вы мой человек, мне
всего лишь пришлось переспать кое с кем.
Машинально кидаю взгляд на Валеру. Но он невозмутим и смотрит на
меня, как на подопытную лягушку, которую только что начали искусно
препарировать. А скорее всего это не он так смотрит, а я себя так
чувствую.
- Значит, вы украли эти деньги для себя.
- Конечно, - быстро отвечает Валера, и, по-моему, он несколько
разочарован моим поведением.
Я должен сказать нечто весомое, это весомое где-то на подходе, а на
языке какая-то ерунда.
- Теперь у вас есть деньги, и теперь вы брюнеты...
- Только до послезавтра, - говорит Людмила со значением в голосе.
- Людка! - о чем-то предупреждает ее Валера.
- Замолчи ты, ради Бога! Ты ни черта не понял, что он за человек.
И кивок в мою сторону.
- А вы, - спрашиваю, - поняли, что я за человек?
- Конечно! - восклицает.
Боже, и что это за порода такая! Взгляд чист, как у мадонны!
- Вы марсианин или венерианец, и у вас там на деревьях синие листья.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15