Мамаша моя, хоть и умная, а дура! Она думает, что они ее прикроют. Да
продадут они ее, как лакея последнего. У них же за душой ничего... одна
материя организованная. Понимаете, которые мафия наша, они страшные люди,
но у них есть какие-то ихние принципы, законы, они стоят друг за друга
хоть в чем-то, а те... Ну, скажите, отчего у всех у них такие круглые
морды? Ведь вы тоже уже... ну, это... в годах, а у вас же лицо как лицо, а
почему туда только с такими мордами пробираются? Ведь вот приезжают с
Запада, рядом с нашими - люди как люди. А наши будто с какой жирной
планеты спустились и не успели похудеть. Старые фотографии смотришь -
цари, генералы - красивые! Влюбиться можно. Порода! Валеркин отец Хрущева
хвалит, да у него же морда евнуха персидского! Я бы к власти на порог не
пускала мужиков с такими физиономиями. Ненавижу некрасивых мужиков. От них
все зло на земле. От уродов!
Вот уж, право, и смех и грех! Сидит напротив меня красивая, почти
голая женщина и поносит власть чище любого "враждебного голоса"! И ничуть
не хочется ей возражать. Может быть, оттого, что лично мое лицо зачислено
лицом, а не мордой. Приятно. Да и мне ли защищать власть имущих...
Странно, мы оба как-то забыли о Валере и вдруг одновременно вспомнили
о нем. Она приподнялась, я оглянулся. Казалось, что он уже у самого
берега. Так же хладнокровно взметалась рука, и исчезала, и появлялась
снова. Конечно, маленькой завистью я завидую их молодости, силе, красоте,
и мне приятно признаваться в этой зависти именно потому, что она очень,
очень маленькая, эта зависть-грусть, ее можно почти не принимать в расчет,
поскольку счет идет по совсем иной шкале, где поименованы ценности,
несопоставимые с предметом моей маленькой зависти...
- А вот представьте, что во главе государства стал бы Валерка. Да
одни бабы без мужиков ради него сто коммунизмов построили бы!
Она это серьезно?
- Я чего не понимаю. Гитлер, у него же рожа хорька была, а все орали
"хайль". Или Черчилль - это же страх Божий, или еще Хрущев наш, а
бровастый - это же цирк! Не понимаю. Если бы у меня было такое лицо, я бы
в монастырь ушла, паранджу носила бы. А они? Скажите, они что, не
понимают, что они уроды?
Я хохочу так радостно, что обида на ее лице появляется лишь после
того, как я успеваю откашляться и вытереть слезы.
- А я столько раз слышал, что красота мужчины для женщины не главное!
- Да врут все. Все стонут на красивых, да на всех не хватит. Я тоже
слышала, что, мол, красивые женщины глупы, а мне, дескать, подавай
хорошую, а не красивую. И мужики врут. Все хотят красивых, да боятся, что
не удержат. Но хотят все. Вы вот, вы же хотите меня?!
Я чувствую, что краснею, и чем больше чувствую, тем больше краснею.
Она глядит на меня и тихо смеется.
- Нет, - говорю глухо, - я тебя не хочу.
- Врете! Все меня хотят, от мальчиков до стариков. И вы вовсе не
исключение, так что не пытайтесь...
- Переменим тему?
Она смеется. Она выставляется. Она мне ненавистна. Мне хочется
ударить ее, и в то же время... Вот дрянь! Я стараюсь взять себя в руки. Я
беру себя в руки. И неудивительно. Мне ведь не восемнадцать.
- В известном смысле, - говорю, - вы есть образец хорошо
организованной материи, в отличие, к примеру, от Черчилля или Хрущева. Но
ведь этого еще недостаточно.
Улыбка слетает с ее лица. Я даже не надеялся, что мой сарказм дойдет
до цели. Одновременно с тем, как два бледных пятна появляются на ее
щечках, я обретаю полное равновесие.
- А ну-ка, прыгайте в воду! - приказывает она шипяще, вытянув руку в
сторону левого борта. - Сейчас же!
- И не подумаю. Во-первых, я ваш гость, а во-вторых, я не Валера.
- А я сказала, вон отсюда!
Она встает в рост на палубе, но катерок качается, и она на мгновение
обретает позу девочки на шаре, одна рука выше, другая ниже, талия в
плавном изгибе. Но все же эта сценка больше похожа на пародию известного
полотна. Девочка выросла, превратилась в красивую, злую женщину, но, забыв
о возрасте, все так же пытается удержать равновесие, доступное только
чистоте и невинности.
Она спрыгивает с палубы, подходит ко мне. Я тоже стою. Мы стоим и
покачиваемся.
- Хотите, чтоб я сама вас выкинула?!
Это уже слишком. А красива-то, Господи! И рядом... Что-то происходит
с моими мускулами. Я чувствую себя великаном с неограниченными
возможностями. Как клещами, я хватаю ее за талию и приподнимаю ее так, что
на уровне моих глаз ее глаза, расширенные, зеленые, как волны, в которые я
и опрокидываю ее. Восторг охватывает меня, так все это получилось красиво
и легко. И пусть я сам не устоял и плюхнулся на сиденье, но вскочил и
встал в стойку раньше, чем она вынырнула, и вот стою, смотрю на нее,
барахтающуюся, ошарашенную, ага! И она смотрит на меня снизу вверх
по-новому, и хотя это иное недолго удерживается в ее глазах, но оно было!
Девчонка самовлюбленная! Если бы с детства ее почаще кидали за борт, это
очень пошло бы ей на пользу.
- Ну, что стоите! Руку давайте!
Не нравится мне ее голос, но наклоняюсь на борт, протягиваю руку,
хватаю за кисть. Катерок в наклоне. Она что-то слишком торопится, мне
везет, что я замечаю ее торопливость, потому только и успеваю перехватить
ее руку. Пощечина могла получиться очень звонкой, в Турции услышали бы. Но
ее рука в моей руке, затем вторая, и уже значительно менее изящно, чем в
первый раз, я снова сталкиваю ее в воду.
Захожу в рубку, сажусь на сиденье. Наблюдательность не подвела меня.
Поворот ключика, и мотор застукал ритмом ударного инструмента. Включаю
скорость, отпускаю сцепление. Рывок катера отбрасывает меня в спинку
сиденья. Кладу руль влево и оставляю в этом положении.
Какая же это чудесная вещь - катер! Иметь бы его где-нибудь на Волге
или еще лучше - на Енисее. Там неслись бы мимо берега и поселки, где
хочешь, остановишься, выйдешь на берег, познакомишься с людьми и
обязательно встретишь исключительно интересного человека, какого нет и не
может быть в твоем постоянном окружении. И этот человек непременно скажет
что-то очень простое и очень мудрое, до чего не мог сам додуматься, и
никто не мог подсказать, тогда станет на душе легко и просторно, и в
обратный путь отправишься иным человеком, а свои, встретив, будут
удивляться и не узнавать.
И даже, положим, нет, - вышел, познакомился, но не встретил. Не
повезло. Но он же необъятен, Енисей! Следующим летом плыви дальше и ищи,
потому что где-то там, в глубинках и только в глубинках, пребывает в
чистоте, простоте и однозначности главный смысл суеты нашей. Из тех, что
уже искали, не знаю, кто нашел, но никто не разочаровался, если искал
искренно. Да будет свята и вечна наша вера в глубинку, потому что это
настрой души, а самым главным своим знанием мы знаем, что без такого
настроя кончимся и исчезнем.
Настрой души - это тоже реальность, только из иной материи
сотканная...
Я даю уже третий круг. Людмила лежит на воде и видна мне вся. Волна
совсем маленькая, легкое колыхание, но ритмы у нас разные: катерок вверху,
Людмила внизу и наоборот, и я готов ходить кругами весь день около моей
злой и неумной Афродиты. Но весь день нельзя. И я приближаюсь. Мои
способности управлять катером далеки от совершенства, и опасаясь
столкновения, я останавливаю катер метрах в пяти.
Она некоторое время смотрит на меня внимательно и спокойно, затем
переворачивается и подплывает. На этот раз все у нас получается хуже. С
моей помощью Людмила долго карабкается на борт, ее псевдолифчик не
выдерживает напряжения, как мячики выскакивают груди. В ужасе от того, что
это совершенство природы может быть повреждено грубой материей катера, я
хватаю Людмилу подмышки и рывком втаскиваю наверх. Рывок излишне силен, и
мы оба падаем на сидение, и не помню, кто первый, но через минуту хохочем
оба, она даже не спешит привести себя в порядок, я взглядом напоминаю ей,
изящное движение - и мячики в прикрытии. Чистая фикция, но как-то
спокойнее...
Потом мы сидим в каюте. Людмила, наконец, в халатике, хотя и весьма
сатанинском. Мы пьем немного вина, перекусываем, потом пьем кофе из
термоса с китайскими розами. И говорим, говорим... Нет, не точно. Я
говорю. Я рассказываю ей о своей жизни. Вот до чего дошло! Мне есть, что
рассказать, ей послушать. Я сколько могу, контролирую себя, чтобы не
впасть в комплекс Отелло, мне ведь вовсе не нужно, чтобы она меня за муки
полюбила, мне вообще ничего от нее не нужно, но я говорю, как давно не
говорил. Рассказываю о своих орденах. Мои ордена - это процессы, лагеря,
тюрьмы. Но вехи мои - поиски, ошибки и находки, и об этом я тоже говорю,
яснее ясного понимая неподготовленность аудитории и вопиющую неуместность
исповеди. Говорю и пытаюсь понять, почему и зачем это делаю. Неужели
только для того, чтобы произвести впечатление! Неужели я еще способен на
такую дешевую игру! Но ведь греет же мне сердце ее удивленный, растерянный
взгляд, ее тонкие пальцы на подбородке, и вся поза, увы! - поза Дездемоны.
Понимаю, что все это пошло, понимаю, что вползаю в соплячество, но
знаю, что никто из уважающих меня не увидит этой сцены, не узнает о ней, а
потом, после я еще неоднократно докажу себе и другим свою возрастную
состоятельность.
К тому же как-никак я открываю ей другой мир, о котором она не
слышала, о ценностях этого мира. Кто знает, вдруг что-то западет в душу, и
душа оглядится по сторонам и увидит мир в иных параметрах. Я пытаюсь
объяснить ей, как это радостно жить в полном согласии со своим пониманием
правды, не подделываться под другую, какой восторг бывает в сердце, когда
совершаешь вызов могучим силам лжи, какое наслаждение испытываешь, когда
тебя гнут, а ты гнешься, но не ломаешься, и злоба на лице врага твоего,
как об стенку, расшибается о твое упрямство.
О дурных минутах говорю тоже, когда вызревают в мозгу мысли слабости,
когда компромисс вдруг перестает называться компромиссом, а именуется
тактикой, стратегией и еще черт знает чем, когда подлость червяком
вбуривается в душу, как давишь его и топчешь, и радость победы над
слабостью - разве что-нибудь сравнится с ней!
Хвост мой павлиний ярок и пышен. И когда мне кажется, что девчонка
уже вполне одурела от многоцветья, замолкаю. Замолкание совпадает со
временем, когда мне нужно быть в другом месте, в моем санатории. Уже на
берегу она говорит:
- А я была уверена, что все, кто политикой занимается, шизики или
импотенты.
Вот таким образом она подводит итог моей исповеди. Я не нахожу, что
сказать. Она спрашивает:
- Вы в каком санатории?
Я называю, а она вдруг смеется.
- Я так и думала!
- Что вы думали?
- До свидания! - кричит она, уже убегая.
Какой-то нехороший осадок в душе остается после ее последних слов, и
особенно от ее смеха. Чем-то этот смех нехорош, но чем, мне не догадаться.
И слегка с подпорченным настроением я поднимаюсь в гору к моему месту
обитания.
Наверху аллеи останавливаюсь. Подо мной кипение зелени. Кипарисы и
прочие нерусские деревья, коим даже названия не знаю. А дальше зелени -
синь до самого горизонта. Море. Отсюда, издали и сверху, оно вообще не
воспринимается как нечто существующее особо от прочих земных предметов.
Пространство цвета и не более. Но в чем-то мое отношение к морю иное, чем,
положим, вчера и ранее. Между нами - мной и морем - появилась связь, и я
готов согласиться, что эта связь скорее добрая, чем какая-либо другая.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15