..
- В нашем союзе она мозговой трест. Да вы, наверное, сами догадались.
Она это все придумала давно. Думал, дурит. А она английский за год
выучила. Только мамаша мешала...
- Врешь! - кричит Людмила, но тут же машет рукой. - Ну, мешала, ну и
что? Ей и надо было в жизни коттедж да тебя в постели. Если бы ее не
посадили, я все равно добилась бы своего... А я ее люблю, люблю, понял!
- Это факт. Она ее любит, - спокойно подтверждает Валера.
- А меня она ненавидела за то, что я отбивала Валерку внаглую. Потому
что мы пара...
- Это тоже факт. Мы два сапога, а точнее, два полуботинка, и из нас
двоих один отличный ботинок получится, на который никто не позарится.
Что-то уж больно сложным подтекстом заговорил Валера, или я устал и
теряю понимание.
- А вы уверены, - спрашиваю, - что вам удастся легко перейти границу?
Людмила самодовольно ухмыляется.
- Не мы одни понимаем, что второй жизни не будет, не мы одни хотим
больше радостей, а на радости нужны деньги. Вы марсианин, вы даже не
представляете, что значат для грешных землян деньги, особенно в валюте!
Кстати о деньгах. Валерка, достань!
Валера лезет куда-то в машинные загашники, достает целлофановый
пакет, крест-накрест перетянутый голубой изолентой, протягивает мне, но
Людмила перехватывает.
- Это советские рубли из тайника. Для нас это мусор. Здесь что-то
около семидесяти тысяч, и я умоляю вас взять их!
Наверное, я меняюсь в лице, потому что Людмила буквально лопочет,
схватив меня за руки, словно я собираюсь ударить кого-то.
- Да подождите, подождите! Пусть это не лично вам. Я уважаю вашу
жизнь, честное слово! Вы ведь всегда будете такой, как есть! Вы
обязательно будете делать какие-нибудь революции или контрреволюции, вы
никогда не будете жить, как все. Вы же это сами знаете! Ленин даже у
буржуев деньги брал, не брезговал. Мы же с Валеркой не хуже буржуев...
- Но я не Ленин...
- Чепуха!
Она не дает мне говорить.
- Чепуха! Политика тоже не делается без денег, и никто на политику
денег не зарабатывал. Большевики банки брали, и при этом ведь кто-то
невинный погибал, кто ни при чем... А эти деньги, они как с неба,
считайте, что вы их нашли или как-нибудь по-другому... Только возьмите...
Вдруг она замолкает, отпускает мои руки. Швыряет пакет за спину в
свалку багажника.
- Я знала, что не возьмете. Ну и черт с вами!
Отворачивается и смотрит в сторону моря, которого почти не видно
из-за дождя. А дождь все такой же проливной, и уже темнеет. Мы сидим
молча. Никто ни на кого не смотрит, словно все устали друг от друга.
Фраза, которую я произношу, дается мне нелегко.
- Ну что? Пора расставаться?
Людмила выпрямляется, заводит руки за голову, собирает волосы в
пучок, придерживая левой, правой рукой натягивает парик и мгновенно
становится чужой, а я успеваю подумать, что если бы она произносила свои
монологи в этом парике, они меня задели или тронули бы лишь чуть-чуть. Она
поворачивается ко мне, придвигается.
- Можно, я поцелую вас?
- Только не в парике! - говорю почему-то громко и зло.
Она тут же его срывает, и снова это чудо преображения или возвращения
в образ странной приятной болью откликается в душе. Мои руки каким-то
образом оказываются на ее плечах, впрочем, не мог же я убрать их за спину
или засунуть в карманы. Прощальный поцелуй получается взаимно нечист, и мы
оба понимаем это, но я списываю нечистоту на прощальность, а на что она -
Бог знает... Ее губы где-то около уха. Она шепчет.
- Если посмеете меня жалеть, имейте в виду, я отомщу вам тем же.
Любого можно пожалеть, как ужалить.
Я спешу прервать слегка затянувшееся прощание и, пожимая руку Валере,
уже не смотрю, как Людмила натягивает парик.
Из машины выбираюсь зонтом вперед, сначала распускаю его и лишь затем
покидаю машину и захлопываю дверку. Уже обходя, задерживаюсь у шоферского
стекла. Стекло опускается, я наклоняюсь.
- Дорога мокрая. Видимость плохая. Будьте осторожны.
Он отвечает серьезно:
- Я буду осторожен. Автобусная остановка за поворотом.
И все. Я пропускаю встречные машины и перехожу на другую сторону
дороги. "Жигули" выруливают и без остановки исчезают в дожде. Никого
рассмотреть не успеваю. Никаких прощальных жестов. И я один на шоссе, если
не считать проносящихся машин и моря за спиной.
Под своим зонтом-парашютом осторожно, почти на ощупь спускаюсь к
морю. Мне кажется, что в моей крадущейся походке должно быть что-то
угрожающее, ведь очень возможно, что я намерен кое с кем свести счеты или
по крайней мере высказать нечто весьма нелицеприятное. Во всяком случае, в
человеке, под нелепым зонтом подбирающемся к морю, не должно быть ничего
смешного и тем более жалкого. Море штормит, но как-то вяло и уныло.
- Ну что, мировая лужа, - спрашиваю язвительно, - понимаешь ли, кого
породила и обрекла? Радуйся! И я ранен. Мне тошно. И долго, очень долго
все будет валиться у меня из рук, потому что я усомнился в своем опыте...
Я подкошен моим марсианством в этой жизни, которую имел дерзость
считать объектом личной инициативы. А деталей не будет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15
- В нашем союзе она мозговой трест. Да вы, наверное, сами догадались.
Она это все придумала давно. Думал, дурит. А она английский за год
выучила. Только мамаша мешала...
- Врешь! - кричит Людмила, но тут же машет рукой. - Ну, мешала, ну и
что? Ей и надо было в жизни коттедж да тебя в постели. Если бы ее не
посадили, я все равно добилась бы своего... А я ее люблю, люблю, понял!
- Это факт. Она ее любит, - спокойно подтверждает Валера.
- А меня она ненавидела за то, что я отбивала Валерку внаглую. Потому
что мы пара...
- Это тоже факт. Мы два сапога, а точнее, два полуботинка, и из нас
двоих один отличный ботинок получится, на который никто не позарится.
Что-то уж больно сложным подтекстом заговорил Валера, или я устал и
теряю понимание.
- А вы уверены, - спрашиваю, - что вам удастся легко перейти границу?
Людмила самодовольно ухмыляется.
- Не мы одни понимаем, что второй жизни не будет, не мы одни хотим
больше радостей, а на радости нужны деньги. Вы марсианин, вы даже не
представляете, что значат для грешных землян деньги, особенно в валюте!
Кстати о деньгах. Валерка, достань!
Валера лезет куда-то в машинные загашники, достает целлофановый
пакет, крест-накрест перетянутый голубой изолентой, протягивает мне, но
Людмила перехватывает.
- Это советские рубли из тайника. Для нас это мусор. Здесь что-то
около семидесяти тысяч, и я умоляю вас взять их!
Наверное, я меняюсь в лице, потому что Людмила буквально лопочет,
схватив меня за руки, словно я собираюсь ударить кого-то.
- Да подождите, подождите! Пусть это не лично вам. Я уважаю вашу
жизнь, честное слово! Вы ведь всегда будете такой, как есть! Вы
обязательно будете делать какие-нибудь революции или контрреволюции, вы
никогда не будете жить, как все. Вы же это сами знаете! Ленин даже у
буржуев деньги брал, не брезговал. Мы же с Валеркой не хуже буржуев...
- Но я не Ленин...
- Чепуха!
Она не дает мне говорить.
- Чепуха! Политика тоже не делается без денег, и никто на политику
денег не зарабатывал. Большевики банки брали, и при этом ведь кто-то
невинный погибал, кто ни при чем... А эти деньги, они как с неба,
считайте, что вы их нашли или как-нибудь по-другому... Только возьмите...
Вдруг она замолкает, отпускает мои руки. Швыряет пакет за спину в
свалку багажника.
- Я знала, что не возьмете. Ну и черт с вами!
Отворачивается и смотрит в сторону моря, которого почти не видно
из-за дождя. А дождь все такой же проливной, и уже темнеет. Мы сидим
молча. Никто ни на кого не смотрит, словно все устали друг от друга.
Фраза, которую я произношу, дается мне нелегко.
- Ну что? Пора расставаться?
Людмила выпрямляется, заводит руки за голову, собирает волосы в
пучок, придерживая левой, правой рукой натягивает парик и мгновенно
становится чужой, а я успеваю подумать, что если бы она произносила свои
монологи в этом парике, они меня задели или тронули бы лишь чуть-чуть. Она
поворачивается ко мне, придвигается.
- Можно, я поцелую вас?
- Только не в парике! - говорю почему-то громко и зло.
Она тут же его срывает, и снова это чудо преображения или возвращения
в образ странной приятной болью откликается в душе. Мои руки каким-то
образом оказываются на ее плечах, впрочем, не мог же я убрать их за спину
или засунуть в карманы. Прощальный поцелуй получается взаимно нечист, и мы
оба понимаем это, но я списываю нечистоту на прощальность, а на что она -
Бог знает... Ее губы где-то около уха. Она шепчет.
- Если посмеете меня жалеть, имейте в виду, я отомщу вам тем же.
Любого можно пожалеть, как ужалить.
Я спешу прервать слегка затянувшееся прощание и, пожимая руку Валере,
уже не смотрю, как Людмила натягивает парик.
Из машины выбираюсь зонтом вперед, сначала распускаю его и лишь затем
покидаю машину и захлопываю дверку. Уже обходя, задерживаюсь у шоферского
стекла. Стекло опускается, я наклоняюсь.
- Дорога мокрая. Видимость плохая. Будьте осторожны.
Он отвечает серьезно:
- Я буду осторожен. Автобусная остановка за поворотом.
И все. Я пропускаю встречные машины и перехожу на другую сторону
дороги. "Жигули" выруливают и без остановки исчезают в дожде. Никого
рассмотреть не успеваю. Никаких прощальных жестов. И я один на шоссе, если
не считать проносящихся машин и моря за спиной.
Под своим зонтом-парашютом осторожно, почти на ощупь спускаюсь к
морю. Мне кажется, что в моей крадущейся походке должно быть что-то
угрожающее, ведь очень возможно, что я намерен кое с кем свести счеты или
по крайней мере высказать нечто весьма нелицеприятное. Во всяком случае, в
человеке, под нелепым зонтом подбирающемся к морю, не должно быть ничего
смешного и тем более жалкого. Море штормит, но как-то вяло и уныло.
- Ну что, мировая лужа, - спрашиваю язвительно, - понимаешь ли, кого
породила и обрекла? Радуйся! И я ранен. Мне тошно. И долго, очень долго
все будет валиться у меня из рук, потому что я усомнился в своем опыте...
Я подкошен моим марсианством в этой жизни, которую имел дерзость
считать объектом личной инициативы. А деталей не будет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15