Боясь быть раздавленным, отпускаю
женщину и подаюсь в сторону...
В лодке на меня нападет дрожь, стучу зубами, трясусь и стараюсь не
смотреть, как два здоровенных парня мнут грудь утопленницы-самоубийцы, как
она хрипит и плюется, стараюсь не смотреть, но вижу, потому что не могу
отвернуться, все мое тело в судорожной тряске. О чем-то меня спрашивают,
что-то отвечаю, но как только лодка втыкается в прибрежную гальку,
выпрыгиваю и бегу к своей одежде. Не хватало, чтоб ее украли. Но, слава
Богу, одежда на месте...
Я согреваюсь резкими движениями. Я остаюсь у моря, уже почти
невидимого, темнота сползла с гор и растворила в себе побережье, фонари
бессильны против тьмы, их свет уныл, словно они понимают мизерность своих
возможностей, лишь отблески их мечутся по хребтам волн, но сами волны
теперь только в звуке, а звук отчетлив и требователен.
Невидимое море умело имитирует существование. В сознание просятся
штампы, дескать, некое чудище, ухающее и ахающее в темноте... но
банальности только просятся на язык, к реализации же я их не допускаю и
упрямо говорю себе, что и в темноте можно пинать дохлую кошку, а кому-то
постороннему померещится нечто живое и мечущееся. Мертвечина, повторяю.
Эта мертвечина недавно едва не убила меня и женщину, о которой я поначалу
подумал совсем неверно.
А женщина, кажется, красива. Не могу вспомнить лица, помню лишь
судороги, гримасы, а все же думается почему-то, что она красива, но
красота эта должна быть порочной, существует же такое - штамп порочности
на идеальной форме. Он, этот штамп, или след иногда неуловим, неопределим,
но никакой косметикой его не скрыть... А впрочем, ну ее! Она осложнила мое
и без того сложное отношение к морю, а только оно интересует меня сегодня.
Я должен определиться, я должен успокоиться, мне не нравится, что море
меня волнует, ведь я заранее сказал себе, что не удивлюсь ему, потому что
удивляться морю банально. Ему все удивляются, а истины не бывает у всех, -
таким вот образом моя гордыня сражается за мою индивидуальность, при этом
проигрывая много чаще, чем выигрывая.
И вообще я раздражен. Причина раздражения - женщина в море.
Невозможно перечеркнуть тот факт, что она собиралась умереть, а из
неперечеркнутого факта следует, что в море я столкнулся с драмой, что
больше всех моих собственных драм, а жизнь мне их подкидывала изрядно, но
ни одна из них не поставила меня на грань жизни и смерти, и если иногда и
подумывал о том, чтобы уйти, то уход этот мыслился лишь неким театральным
действом, и потому не мог служить побуждением к действию.
Всякий человек пуще прочего уважает свои трагедии, от них ведет
отсчет жизненного опыта, ими возвышается над окружением, которое видится
через призму беды более благополучным и соответственно достойным
панибратского снисхождения.
Но сознательный выбор смерти - против этого не попрешь, но
споткнешься в растерянности и снимешь шляпу в благоговении и
почтительности.
А решиться умереть в море, вот так, как она, медленно войти в него и
отдаться ему, и раствориться в нем, и в тот момент, когда над головой
распластывается итальянское небо, когда багровый диск солнца, как в
колыбель, опускается в море, когда оно, море, почти в истоме, когда только
и можно понять его, как нечто живое и доброе, и вот именно тогда решиться
на уход, - это ведь не просто необычно, это чрезвычайно. А то, что женщина
была пьяна, - несущественно, даже если она хроническая алкоголичка - и
тогда несущественно, ведь она уплыла за буи, то есть за пределы
социального, она решила исчезнуть без обнаружения, ведь случайность, что
там же болтался и я, что нас заметили с проходящей лодки.
Нет, теперь мне ясно, что если я не увижу этой женщины, это значит,
перешагну через набитый кошелек, из всех возможных сравнений я выбираю
это, наиболее пошлое, чтобы сохранить циничный оттенок в своем изумлении
перед событием, где я как участник на вторых ролях.
Этим вечером, прощаясь с морем, я грожу ему пальцем, дескать, наша
любовь впереди и мы еще разберемся на тот счет, что ты есть для меня.
"Прощай, дохлая кошка ветров", - говорю угрюмо и угрожающе.
Как только я заикаюсь старшей сестре, что хотел бы видеть женщину,
которую вчера вечером привезли с пляжа, она мгновенно из официальной дамы
превращается в своего человека. Щедрит улыбками, уговаривает меня посидеть
минут пять вот здесь, вот в этом углу и подождать и почитать журнал
"Здоровье", пока она пойдет и узнает у дежурного врача. Но не проходит и
пяти минут, как из-за угла ко мне спешит молодой человек спортивной
наружности, и еще через минуту я заглядываю в служебное удостоверение
сотрудника уголовного розыска.
Симпатизирую я этим молодым сыщикам, они, как поджарые, сноровистые
волки, пробуждают во мне тоже что-то волчье, порою я даже испытываю
потребность вздыбиться загривком и рвануть по какому-нибудь следу, хотя бы
по своему собственному, кого-то непременно догнать, пусть даже самого
себя, и вцепиться в холку, и прижать к земле, а после небрежно отряхнуться
и сказать: "Шутка!"
Я чувствую в этих соколах удачи присутствие чего-то нечеловеческого,
и вовсе не в дурном смысле слова, это всего лишь нечто, не присущее
большинству и не сотворенное от Начал, но приобретенное и ставшее
необходимым человечеству.
Ей-Богу, я люблю сыщиков. Когда они идут не по моему следу. Но
особенно приятно, это вот как сейчас. Здесь какая-то история, в которой я
ни при чем, но он, молодой волк, этого еще не знает, и азартно раздувая
ноздри, шуршит по ложному следу. Я вижу, как он напрягается для игры со
мной, и мне чертовски сложно удержаться от игры с ним, ведь как-никак, это
его работа...
Скоро все выясняется, и он смотрит на меня равнодушно, вяло
предлагает мне расписаться в неразглашении сведений предварительного
следствия. Я не соглашаюсь и резонно настаиваю на обладании теми
сведениями, кои мне не рекомендуется разглашать. После некоторого
колебания он говорит мне, что арестована группа аферистов и мошенников,
что интересующая меня женщина играла в этой группе одну из главных ролей,
что узнав об арестах, она скрылась, и успев кое-кого предупредить, видимо,
решила покончить с собой. Поскольку она обладает большой информацией о
действиях преступной группы, допускается, что кто-либо из ее сообщников
захочет узнать о ее состоянии, а возможно, и повлиять! известным образом
на это состояние.
- Жуткая история! - говорю я почтительно и добиваюсь цели, молодой
сыщик снисходительно машет рукой, дескать, обычное дело. Я закидываю еще
парочку простеньких червячков в зубы юного честолюбца, а затем слегка
потягиваю за веревочку.
- Как бы там ни было, а я все же спаситель, я так сказать, на
блюдечке подал вам преступницу живой и потому имею моральное право на
свидание с ней, хотя бы на несколько минут, хотя бы только затем, чтобы
извиниться перед ней за свое безапелляционное вмешательство в ее судьбу...
Неожиданно он соглашается дать мне, как он говорит, "пятиминутку" с
глазу на глаз, а я догадываюсь, что, если дело столь серьезно, как он мне
намекает, третьи глаза в помещении каким-то способом, но будут обеспечены.
Я взволнован. Я не уверен в том, что поступаю правильно. Не уверен,
что мне нужно ее видеть, а ей нужно ли видеть меня... Короче, порог палаты
я переступаю сомневающимся человеком.
Палата вызывающе пуста, то есть, кроме койки и женщины, сидящей на
ней, ничего. Впрочем, стул. Я здороваюсь и все еще не смотрю на нее, то
есть я, конечно, вижу ее, но глаза мои бегают по голым стенам, по чисто
выметенному полу, по окну с узорчатой решеткой...
- Здравствуйте, - говорю и наконец смотрю на нее. Красивая. От
тридцати до сорока - обычный диапазон возраста женщины, особо любящей
жизнь. Ищу предположенную мной порочность в ее лице и, кажется, нахожу
что-то в рисунке губ - жесткое, может быть, хищное, но так думать не
хочется...
Нет, объясняю ей, я не следователь, я, так сказать, ее спаситель. И
теперь только смотрю ей в глаза, не то серые, не то темно-голубые.
- Ждете благодарности? - спрашивает спокойным, неприятным голосом.
- Нет, - отвечаю. - Как раз наоборот. Жду проклятий.
- Считайте, что я их вам уже выдала.
На ней больничный халат захлопнут по самое горло. На кровати она
сидит прямо, смотрит на меня равнодушно, но не гонит.
- Какое сегодня море? - вдруг спрашивает она.
- Один-два балла. С утра прошли дельфины от Хосты.
- Никогда не видела, чтобы они шли обратно. Ночью, наверное...
- Не знаю. Но тоже заметил, что всегда идут от Хосты.
- Кончилась жизнь, - говорит она шепотом и смотрит мимо меня.
- Нет, - отвечаю и смотрю ей в глаза.
- Но я пожила! Пожила! Понятно вам!
- Нет.
Она как-то многозначительно ухмыляется и становится некрасивой и
жалкой.
- Собаки на сене! - цедит зло. - Сами не живут и другим не дают!
- Это их работа, - возражаю осторожно. - Да и понятия о жизни
существуют разные...
Она осматривает меня с головы до ног. Ухмылка ее не то презрительна,
не то снисходительна.
- Вы, конечно, сознательный строитель коммунизма?
- Впервые слышу такое предположение в свой адрес. Но интуиция вас не
обманывает. Мы с вами действительно из разных миров.
- При чем здесь интуиция, - и опять неприятно ухмыляется. - Меня ваши
сандалии не обманывают, а не интуиция.
На мне тупоносые, жесткие и неудобные сандалии, и я отдаю должное ее
юмору.
- Я, собственно, пришел сказать... мне так кажется, по крайней мере,
что жизнь всегда лучше, чем нежизнь, если, конечно, у человека нет ничего,
что дороже жизни. А так бывает редко...
Чувствую, что мои слова падают в пустоту, а то и раздражают ее. Она
снова окидывает меня снисходительным взглядом.
- Эскимосы живут на Севере, едят одну рыбу. Вы смогли бы прожить с
ними всю жизнь?
- Пожалуй, нет. Холод и рыбу не люблю.
- А мне не нужно другой жизни, чем как я жила. Я все имела, что
хотела.
- А как много вы хотели?
Она не отвечает. Отворачивается к окну. Я рад, что она молчит, диспут
и мне не нужен.
- Мент за дверью? - спрашивает тихо, одними губами.
- Возможно, - отвечаю так же.
Она вскидывается всем телом, глаза - зеленые звезды.
Вправду, переменчивы. Профилем в дверь. Губы чуть дрожат, побелевшие
пальцы сцеплены на вороте халата, как на петле-удавке.
- Они думают, что все выгребли... - демонстративно громко, - шакалы!
А шакалам - объедки! А вы...
Это мне, и я сжимаюсь, я не хочу от нее грубости, мне жаль ее,
красивую, проигравшую, обреченную...
- ...думаете, я не вижу, как вы меня жалеете!
Она хохочет мне в лицо, снова что-то случается с ее красотой, я
догадываюсь, - это потому, что смех ее ненатурален. Однако же она вполне
физиономистка, и даже в такой ситуации остается женщиной. Почувствовав мое
разочарование, умолкает, и, кажется, сердита на себя. Незаурядная женщина,
я уверен, ей было много отпущено по рождению, возможно, она догадывалась
об этом. Не сумела распорядиться? Мне бы хотелось прочитать или
просмотреть ее жизнь: милая девочка с косой, красавица на выданье, молодая
женщина... но пустое! Чужую жизнь можно только условно реконструировать,
заранее предполагая неточности и неверности. Я оставляю эту женщину для
себя загадкой. Мне ее жаль. Но я уважаю самоубийц, и потому моя жалость к
ней неоскорбительна.
- Уходите.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15