Елена была одета в серое пальто, на плечи был небрежно наброшен красный шарф. В руках она несла сетчатую сумку (в России их называют «авоськами») с каким-то предметом, завернутым в бумагу. Я приблизился к ней и так же, ни к кому не обращаясь, сказал, что хочу купить шапку. Елена никак не отреагировала на мои слова, но, когда остановилась, рядом с ней оказалась витрина с головными уборами.
Изнутри ГУМ не был универсальным магазином, типичным для Запада. Это было скорее восточное скопление лавчонок, собранных под дырявой крышей.
Сверху капала вода от талого снега, и под ногами были лужи.
Пока я покупал шапку, Елена ждала снаружи, подчеркнуто не обращая на меня никакого внимания. Когда я вышел, она отвернулась. Я осмотрелся в поисках Фрэнка, но не увидел его. Многочисленные покупатели загораживали обзор, и это могло оказаться выгодным как для меня, так и для него. Но скорее всего раз я не видел его, то и он меня не видел.
Елена протиснулась сквозь длинную очередь бесстрастных людей и остановилась перед витриной с произведениями народных промыслов. Одним незаметным движением, без всяких жестов, она вложила мне в руку свою авоську. При этом она не сводила глаз с витрины.
— Миша велел передать это вам, — негромко сказала она с легким милым акцентом. По ее неодобрительному тону я понял, что она взялась за выполнение поручения только по просьбе брата, но уж никак не ради меня. Я поблагодарил ее за помощь.
— Пожалуйста, постарайтесь не причинить ему неприятностей.
— Обещаю! — заявил я.
Она коротко кивнула, окинула быстрым взглядом мое лицо и вновь уставилась в пространство.
— А теперь идите, пожалуйста, а я стану в очередь.
— А что это за очередь?
— За обувью. Теплой зимней обувью.
Я окинул взглядом очередь. Она выстроилась вдоль линии первого этажа, поворачивала на лестницу и тянулась по галерее второго этажа, скрываясь где-то вдали. За пять минут люди не продвинулись ни на шаг.
— Но это займет у вас целый день! — удивился я.
— Что поделать. Мне нужны зимние сапоги. Когда в магазин завозят обувь, все, естественно, бросаются ее покупать. У вас, в Англии, крестьяне вообще ходят босиком. Мы здесь, в Советском Союзе, счастливые.
Она ушла не прощаясь, как и ее брат вчера в метро, и присоединилась к терпеливой людской веренице. Я подумал, что единственная очередь, в которой могли бы простоять весь день босоногие английские крестьяне, — это очередь за билетами на финал кубка по футболу.
Отогнув краешек бумаги, я взглянул на сверток, Который мне прислал Миша — вернее, принесла Елена. Оказалось, что это расписная деревянная кукла. Франк попался мне где-то между ГУМом и подземным переходом под площадью. Он шел передо мной, направляясь к тоннелю. На мгновение в толпе мелькнули взъерошенные кудри и шарф выпускника колледжа. Я не стал следить за ним: не смотри сам, и тебя не заметят. Уже минуло десять часов. Я зашагал шире, довольно скоро вынырнул на поверхность в левый рукав северного выхода тоннеля, около гостиницы «Националь».
Перед входом стоял только один маленький ярко-желтый автомобиль. В нем сидел крупный человек в состоянии, близком к панике.
— Вы опоздали на семь минут, — сказал он вместо приветствия. Семь минут я торчу здесь, нарушая правила. Садитесь, садитесь, сейчас не время извиняться.
Я уселся рядом с ним, мотор взревел, и машина рванула с места. Водитель, похоже, не обращал никакого внимания на другие автомобили.
— Вы были в ГУМе, — тоном прокурора сказал он, — и поэтому опоздали.
Я проследил за направлением его взгляда и, обнаружив, что он смотрит на сверток, лежащий в авоське, перестал удивляться его ясновидению. До чего же умно со стороны Елены было так упаковать Мишины сувениры. Этим сразу объяснялось место свидания. Сумка тоже не должна была вызвать у Фрэнка подозрений. Я мог купить ее где и когда угодно. Секрет выживания в России состоял в том, чтобы не выделяться из массы.
Юрий Иванович Шулицкий успел раскрыться передо мной за время нашего общения. Он был очень умным человеком и тщательно скрывал свою греховную любовь к роскоши и чувство юмора. Этого человека не устраивал правящий режим, думал я, но он пытался бороться за свое достоинство, насколько это дозволялось властями. В этой стране иметь собственное мнение было равносильно предательству. Кто не верил в то, чему обязаны были верить все, должен был испытывать тяжкие духовные страдания. Как я позднее понял, жизнь Юрия Шулицкого действительно была полна проблем.
Это был человек лет сорока, с нездоровой полнотой и набрякшими мешками под глазами. Задумываясь, он вздергивал верхнюю губу и демонстрировал передние зубы. Он говорил неторопливо, тщательно подбирая слова, хотя, возможно, дело было в том, что мы разговаривали по-английски. Из телефонных разговоров я понял, что он проверял и перепроверял каждую мысль, прежде чем высказать ее вслух.
— Сигарету? — предложил он, протягивая мне пачку.
— Нет, благодарю вас.
— Я курю, — пояснил он, щелкая зажигалкой с ловкостью, выказывавшей многолетнюю практику.
— А вы?
— Иногда, сигары.
Он хмыкнул. Шулицкий держал руль левой рукой. Между пальцами была зажата сигарета. Рука была загорелая, но я успел заметить, что ладони у него белые, пальцы гибкие, с ухоженными ногтями.
— Я еду смотреть олимпийское строительство, — сказал он. — Поедете со мной?
— Конечно.
— Это в Чертанове.
— Где?
— Место, где пройдут все конные соревнования. Я архитектор и проектирую строительство объектов в Чертанове. — Он говорил с сильным акцентом, но понять его было совсем несложно. — Хочу посмотреть, как идет работа. Вы понимаете меня?
— Каждое слово, — подтвердил я.
— Отлично. Я изучал проведение соревнований в Англии. Смотрел, какими должны быть такие строения. — Он умолк и с расстроенным видом тряхнул головой.
— Вы ездили для того, чтобы посмотреть, что происходит во время международных соревнований по конному спорту, и выясняли, какие здания необходимо построить и как их следует проектировать, чтобы они подходили для проведения Олимпийских игр? — уточнил я.
Он улыбнулся краешком рта.
— Именно так. Я ездил и в Монреаль. Там мне не понравилось. В Москве будет лучше.
Я думал, что односторонняя система движения в центре Москвы заставит нас вернуться туда же, откуда мы уехали, но оказался не прав. Юрий Шулицкий, не отпуская акселератора, сворачивал на поворотах. Он управлял автомобилем так ловко, словно тот был его металлическим пальто.
Маленький желтый автомобиль мчался на юг города. Шулицкий сказал мне, что улица называется Варшавское шоссе, но я видел только указатели с обозначением «М4».
— Николай Александрович Кропоткин просил ответить на все ваши вопросы, — заговорил хозяин. — Спрашивайте. Я буду отвечать.
— Я ищу кого-то по имени Алеша.
— Алеша? Это имя носит множество людей. Николай Александрович сказал, что для Рэндолла Дрю нужно найти Алешу. И кто же это такой?
— В том-то и проблема. Я не знаю о нем ничего и не могу его найти.
И, похоже, никто о нем ничего не знает... Скажите, вам не приходилось встречаться в Англии с Гансом Крамером? — спросил я после небольшой паузы.
— Да. Это был немец. Он умер.
— Именно так. Вот он-то знал Алешу. Вскрытие показало, что он умер от сердечного приступа, но люди, присутствовавшие в момент его смерти, утверждают, что он сказал, что этот приступ у него из-за Алеши. Э-э... Я достаточно ясно выражаюсь?
— Да. Все понятно. Я ничем не смогу помочь вам в поисках Алеши.
Я подумал, что было бы крайне удивительно услышать от него что-нибудь другое.
— А вас уже кто-нибудь расспрашивал об Алеше? — поинтересовался я.
— Что?
— К вам в Олимпийский комитет приходил англичанин. Он встречался с вами и двумя вашими коллегами, которые тоже были в Англии.
— Да, — Шулицкий почему-то рассердился. — Корреспондент газеты.
— Малкольм Херрик?
— Да! — ответил он по-русски.
— Ему вы сказали, что вообще ничего ни о чем не знаете.
Последовало долгое молчание. Затем Шулицкий ответил:
— Херрик — иностранец. Ни один русский не станет разговаривать с Херриком.
Он погрузился в молчание.
Мы, никуда не сворачивая, мчались по Варшавскому шоссе. Позади остался центр города, по обеим сторонам высились домакоробки предместий. С неба посыпался снежок, и хозяин включил дворники.
— Сегодня и завтра будет снегопад, — объявил он. — Этот снег уже не растает, а ляжет на всю зиму.
— Вы любите зиму? — спросил я.
— Нет. Зима — это не сезон для строительства. Сегодня — последний день, когда в Чертанове еще возможно проводить работы. Поэтому я и поехал.
Я сказал, что с удовольствием осмотрю строительство, если он мне его покажет. Шулицкий хрипло рассмеялся во все горло, но ничего не сказал.
Я спросил, был ли он лично знаком с Гансом Крамером. Он сказал, что им пришлось несколько раз беседовать о строительстве.
— Ну а с Джонни Фаррингфордом вы не были знакомы? — поинтересовался я.
— Джонни ... Фаррингфорд. Вы имеете в виду лорда Фаррингфорда? Это такой рыжий? Он выступал в английской команде?
— Да, это он, — подтвердил я.
— Я много раз видел его. В разных местах. И разговаривал с ним. Расспрашивал его о строительстве. Но он в нем не разбирается. Так что я переключился на других, кто больше понимает. — Он умолк, очевидно, расстроенный тем, что графы плохо разбираются в архитектурном проектировании.
Четыре-пять миль мы проехали в молчании. Шулицкий о чем-то глубоко задумался. В конце концов, словно приняв серьезное решение, он сказал:
— Лорду Фаррингфорду не стоит приезжать на Олимпийские игры.
У меня перехватило дыхание. Я усилием воли сдержал готовый сорваться поток вопросов, и, когда решился заговорить, мой голос даже не дрожал.
— Почему?
Шулицкий вновь погрузился в глубокие раздумья.
— Расскажите, — мягко предложил я.
— Для моей страны его приезд был бы благом. А для вашей — нет. Если я все расскажу вам, то нанесу ущерб своей стране. На это нелегко решиться.
— Понимаю, — согласился я. Проехав еще довольно длинный отрезок пути, он резко свернул с М4 направо, на сравнительно небольшую улицу с двухсторонним движением. Там, как и везде, машин было очень мало, поэтому мы смогли развернуться поперек разделительной полосы и резко остановились у обочины. Слева от дороги, насколько хватал глаз, выстроились грязно-белые жилые дома. А справа лежала обширная равнина, припорошенная снегом. Лес, замыкавший ее дальнюю сторону, казался черным. Он состоял из одинаковых молодых деревьев, росших тесно одно к другому. Вдоль улицы тянулся сетчатый забор; непосредственно между забором и проезжей частью была выкопана канава, заполненная грязной полурастаявшей слякотью.
— Вот тут и будут конные соревнования. — Юрий широким жестом обвел непривлекательный "пейзаж.
— О боги! — воскликнул я. Мы вышли из теплого автомобиля в промозглую уличную сырость. Я оглянулся назад, в том направлении, куда мы ехали сначала, и увидел одинаковые фонарные столбы, черную стену леса слева, безликие дома справа и серую полосу пустого шоссе с обочинами, заваленными снегом. Сверху на весь этот пейзаж сыпалась снежная крупа — предвестник настоящего зимнего снегопада. Все было тихо, уродливо и безжизненно, как в пустыне.
— Летом лес зеленый, — сказал Юрий. — Тогда здесь прекрасное место для конных соревнований. Везде трава. Очень красиво.
— Поверю вам на слово, — ответил я. Чуть впереди нас на обочине дороги возвышались два больших стенда. На одном красовалось длинное воззвание, посвященное Олимпийским Играм, а на другом был изображен стадион в том виде, каким он должен будет стать к началу соревнований. Нарисованные трибуны выглядели очень оригинально, в форме буквы Z. Верхняя и нижняя перекладины буквы смотрели в одну сторону, а на косой черте места располагались с обеих сторон.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36