Меня схватили двое мужчин в темных костюмах. Один ударил по голове чем-то тяжелым, а второй связал руки толстой веревкой. Они втащили меня на заднее сиденье, и там кто-то из них завязал мне глаза черным платком.
— Ключи, — донесся до меня голос. — Живо.
Нас никто не должен видеть.
Я почувствовал, как они принялись шарить у меня в карманах. Что-то зазвенело, и я понял, что они нашли ключи. Понемногу я пришел в себя и решил сопротивляться. Это были чисто рефлекторные движения. Надо ли говорить, что я сделал очередную ошибку.
Повязка на глазах затянулась еще туже, и они заткнули мне рот и ноздри сильно пахнущим тампоном. Эфир... Через минуту я потерял сознание. В последний момент у меня мелькнула мысль, что если мне суждена судьба Мэсона, то они не теряли времени даром.
Сначала я осознал, что лежу на соломе. Солома, как в стойле. Когда я попытался сдвинуться с места, она зашуршала. Первым ко мне вернулся слух. Так случается всегда.
Несколько падений с лошади стоили мне сотрясений мозга. Я решил было, что упал с лошади, но не мог вспомнить, с какой и где.
Забавно.
Дурные новости не заставили себя ждать. Я окончательно очнулся, и до меня дошло, что я вовсе не скакал верхом и не падал с лошади. Ведь у меня одна рука.
Меня среди белого дня похитили на лондонской улице. Я лежал на спине с завязанными глазами, мои грудь и предплечья были туго обвязаны веревкой, а руки прижаты к телу. Я не знал, почему я тут очутился, и не слишком верил в светлое будущее.
Проклятие, проклятие, проклятие. Мои ноги тоже были привязаны к какому-то неподвижному предмету. Вокруг царила темнота, и из-под краев платка мне ничего не удалось разглядеть. Я сел и попытался хоть немного высвободиться, затратил на это массу сил, но, увы, попусту.
Мне показалось, что прошла тысяча лет, прежде чем я услыхал шаги где-то наверху. Потом скрипнула деревянная дверь, и зажегся свет.
— Лучше не пробуйте, мистер Холли, — донесся до меня голос. — Одной рукой вы эти узлы не развяжете.
Я больше и не пробовал. Продолжать не имело смысла.
— Они вас здорово отделали, — с нескрываемым удовольствием произнес голос.
— Веревки, эфир, удар дубинкой и завязанные глаза. Ну, я им, конечно, сказал, чтобы они действовали поосторожнее и не били по вашему протезу. А то один негодяй говорит о вас всякие гадости. Дескать, вы ударили его, чего он совсем не ожидал.
Я узнал этот голос. Легкий манчестерский акцент, интонации человека, уверенно поднимающегося вверх по социальной лестнице. В нем звучало сознание собственного могущества.
Тревор Динсгейт.
В последний раз я видел его на утренней разминке в Ньюмаркете, когда лошади пустились в галоп. Он следил за Три-Нитро. Он сразу заметил его, потому что в отличие от большинства зрителей знал работающего жокея. Динсгейт отправился на завтрак к Джорджу Каспару. Букмекер Тревор Динсгейт вызывал у меня сомнения, я допускал его причастность к махинациям и закулисной игре. Я должен был этим заняться, но до сих пор ничего не сделал.
— Снимите повязку, — скомандовал он. — Я хочу, чтобы он меня видел.
Какое-то время пальцы ощупывали и развязывали плотный кусок материи. Когда его сняли, меня чуть не ослепил свет, но первыми я увидел направленные на меня ружейные стволы.
— И ружья надо убрать, — угрюмо произнес я. Это оказалась не конюшня, а амбар. Слева от меня лежали огромные тюки соломы, а справа в нескольких ярдах стоял трактор. Мои ноги привязали к борту прицепа сенокосилки. В амбаре оказалась высокая крыша с балками, одна не слишком яркая лампочка освещала Тревора Динсгейта.
— Жаль, что вы так чертовски умны, — сказал он. — Знаете, что они говорят?
Если за вами следит Холли, то будьте начеку. Он подкрадется к вам, когда вы думаете, будто ему о вас ничего не известно. И не успеете вы разобраться, что к чему, как за вами захлопнутся тюремные двери.
Я ничего ему не ответил. Да и что тут можно сказать? Особенно если сидишь связанный по рукам и ногам и на тебя направлены ружейные дула.
— Ладно, я от вас ничего не жду, понимаете? — начал он. — Я знаю, вы уже многое раскопали и, черт побери, основательно поработали, чтобы меня могли сцапать. Расставили свои ловушки, не так ли? И ждали, когда я упаду вам в руки, как и другие. — Он остановился и поправил себя. — Вам в руку, — уточнил он, — в этот занятный протез.
Он говорил со мной так, словно знал, что у нас сходное происхождение, мы оба вместе начинали и прошли нелегкий путь. Дело отнюдь не в его акценте, а в манере держаться, решил я. Сейчас ему незачем было на что-то претендовать. Он говорил попросту, считая меня равным и полагая, что я это пойму.
Он появился здесь в городском костюме. Морского фасона, но на этот раз в тонкую светлую полосу и с галстуком от Гуччи. Наманикюренные руки сжимали ружье, и я догадался, что во время уик-энда он любил поохотиться. Какая, собственно, разница, принялся рассуждать я, что палец, нажавший на спуск, чистый и ухоженный. Какая разница, что ботинки убийцы надраены до блеска. Я попытался сосредоточиться на глупых подробностях, потому что не желал думать о смерти.
Он постоял еще немного, не говоря ни слова и наблюдая за мной. Я сидел неподвижно, пробовал успокоиться и размышлял о тихой, чистой работе биржевого маклера.
— И вы совсем не нервничаете? — спросил он. — Ни капельки?
Я промолчал.
Двое других мужчин стояли сзади меня, справа, и я не мог их видеть. Хотя слышал, как они переминались с ноги на ногу, задевая шуршащую солому. Они слишком далеко от меня, и я до них не доберусь.
Я не переодевался с утра и оставался в том же костюме, в котором завтракал с Чарльзом. Серые брюки, носки, темно-коричневые ботинки и в дополнение к ним веревка. Рубашка, галстук, недавно купленный блейзер (и, прямо скажем, отнюдь не дешевый). Но какое это имеет значение? Если он убьет меня, Дженни получит все остальное. Я не стал менять завещание.
Тревор Динсгейт переключил свое внимание на человека, стоявшего у меня за спиной.
— А теперь слушай, — приказал он, — и не ворчи. Возьми эти два куска веревки и привяжи один к его левой руке, а другой — к правой. И проследи, как бы он чего не выкинул.
Он поднял ружье так, чтобы я смог увидеть дуло. Если он выстрелит отсюда, подумал я, то угодит прямо в своих подручных. Но в общем-то сцена мало походила на кровавую разборку. Подручные начали привязывать куски веревки к моим запястьям.
— Да не левое запястье, дурак ты этакий, — с досадой произнес Тревор Динсгейт. — Оно само отскочит. Пошевели своими чертовыми извилинами. Привяжи повыше, над локтем.
Подручный последовал его указаниям, крепко затянул узел и небрежно приподнял тяжелый металлический брус. Он подтащил брус поближе, очевидно, предположив, что, если мне удастся освободиться и я сразу наброшусь на него, будет чем отбиваться.
Железный лом... Внезапно меня осенило, и в голове зашевелились мерзкие мысли. Был тут и еще один негодяй, знавший, как меня можно больнее всего ударить. Он и прежде имел со мной дело. Когда-то он расшиб мою и без того почти вышедшую из строя руку кочергой. От удара она превратилась в груду переломанных костей и сухожилий, и ее пришлось ампутировать. Я до сих пор не мог оправиться от страшной травмы и продолжал страдать, но лишь сейчас по-настоящему понял, как дорожил протезом. Мускулы, действовавшие с помощью электродов, по крайней мере, создавали впечатление нормально работавшей руки. Если их уничтожат, я лишусь даже этого. А что касается локтя, то, если бы он хотел превратить меня в полного инвалида, лучшего орудия, чем железный лом, просто не придумаешь.
— Вам не нравится, мистер Холли, я не ошибся? — проговорил Тревор Динсгейт.
Я повернул голову и взглянул на него. Его лицо засияло от удовольствия, да и в голосе прозвучала откровенная радость и, кажется, облегчение.
Я вновь промолчал:
— Вы вспотели, — заметил он и отдал новый приказ своим подручным. Развяжите ему веревку на груди. Только поаккуратнее, и подержите веревки на руках.
0ни распутали узел и сняли веревку с моей груди. Но возможностей для побега это не прибавило, и я не почувствовал себя свободнее. Они страшно преувеличивали мою способность к сопротивлению.
— Ложитесь, — сказал он мне, и, поскольку я подчинился отнюдь не сразу, Тревор Динсгейт повернулся к подручным и скомандовал:
— Столкните его вниз.
Так или иначе мне пришлось лечь на спину.
— Я не хочу вас убивать, — проговорил он. — Я мог бы вышвырнуть куда-нибудь ваш труп, но в таком случае возникнет слишком много вопросов. Я не стану рисковать. Но если я не убью вас, то должен заставить замолчать. Раз и навсегда.
Я был готов, что они меня прикончат, и не понимал, как еще он сможет вывести меня из игры. Я рассуждал попросту глупо.
— Разведите его руки в стороны, — сказал он. На меня всей тяжестью навалился какой-то здоровенный тип и взял за левую руку. Я повернул голову, стараясь удержаться от стонов и слез.
— Да не эту, болван, — прикрикнул на него Тревор Динсгейт. — Другую.
Правую. Отведи ее в сторону.
Подручный, стоявший справа, схватил веревку и потянул ее так, что моя рука дернулась и отодвинулась от тела.
Тревор Динсгейт подошел ко мне и опустил ружье. Черное дуло оказалось направленным прямо в мою правую руку. Потом он осторожно опустил ствол еще на дюйм. Я почувствовал холод и тяжесть железа всеми костями, нервами и сухожилиями.
Щелкнул затвор. Один выстрел из ружья двенадцатого калибра превратит мою руку в кровавое месиво.
От страха у меня на лбу выступил холодный пот.
Что бы там ни говорили, я не раз испытывал настоящий страх. Не страх перед какой-либо лошадью или перед скачками, не страх упасть и разбиться и даже не страх обычной боли. Нет, я боялся унижения, отверженности, беспомощности, неудачи и тому подобного.
Но весь пережитый в прошлом страх не шел ни в какое сравнение с нечеловеческим, безумным напряжением этой минуты. Оно легко могло разорвать меня на части, утопить с головой, затянуть в трясину ужаса, погубить истерзанную стонами отчаяния душу. Я собрался с силами и, ни на что не надеясь, постарался этого не показывать.
Он неподвижно стоял и следил за мной. Секунды показались мне бесконечными.
Никто не проронил ни слова. Я ждал и готовился к худшему.
Потом он глубоко вздохнул и произнес:
— Как видите, я мог бы прострелить вам руку. Работа нехитрая. Но, наверное, я этого не сделаю.
Не сегодня.
Он немного помолчал и осведомился:
— Вы меня слушаете?
Я чуть заметно кивнул. В глазах у меня двоились и троились ружейные дула.
Он заговорил спокойнее, серьезнее, тщательно взвешивая каждое слово.
— Обещайте мне, что отцепитесь и прекратите совать нос в мои дела. Что вы больше не встанете на моем пути. Завтра утром вы вылетите во Францию и пробудете там до скачек в Гинеях. После этого можете делать все, что угодно. Но если вы нарушите обещание, то я вас отыщу, а от вашей правой руки и обрубка не останется. Уж поверьте, я знаю, что говорю. Рано или поздно, но я свое слово сдержу. Вы от меня никуда не скроетесь. Поняли?
Я снова кивнул. Я чувствовал ружье, словно оно было раскаленным. Не дай ему это сделать, Боже, взмолился я. Не дай ему это сделать.
— Обещайте мне. Скажите. Я сглотнул. В горле запершило. Смогу ли я выговорить хоть одно слово? Я сипло произнес:
— Обещаю.
— Что вы от меня отцепитесь?
— Да.
— Что вы больше не будете меня преследовать?
— Нет, не буду.
— Что вы вылетите во Францию и останетесь там до скачек в Гинеях?
— Да.
Он замолчал. Очередная пауза тянулась, как мне представлялось, сотню лет.
Я оперся на здоровое запястье, приподнялся и поглядел на его идеально вычищенные ботинки.
Наконец он убрал от меня ружье. Разрядил его. Вынул патроны. Я опять ощутил дурноту.
Динсгейт присел на корточки, расправив отглаженные брюки, и пристально всмотрелся в мое застывшее лицо и ничего не выражавшие глаза.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43