– Это все – настоящий кроличий садок, правда? Вы знаете, что это место дало рождение новому слову – «забарбиканиться»?
– Не удивлен этим, – ответил Слайдер, пристраиваясь к ней сбоку, когда она с живостью двинулась дальше.
– Им надо было бы снабжать нас клубками ниток, в самом деле. Я знаю только одну дорогу и всегда держусь только ее. Одно отклонение – и меня никогда не нашли бы. – Она посмотрела на него сбоку. – Я на самом деле не член оркестра, но сегодня играю в их составе. А вы не музыкант, ведь так?
Это было скорее прямое утверждение, а не вопрос. Слайдер ответил просто, что нет, не пускаясь в подробности, и продолжал скрытно рассматривать ее. Хоть и небольшого роста, но фигура у нее была хорошая, с правильными женственными изгибами, которые, как он подумал, были сейчас не в моде, но, будучи женатым на высокой, худой женщине, он, тем не менее, рассматривал ее с удовольствием. Одета она была в белые брюки, бледно-голубые матерчатые туфли на резиновой подошве, голубой вельветовый жакет и рубашку с горизонтальными светлыми и темными голубыми полосками. Вещи выглядели на ней привлекательно, но казались несколько эксцентричными, хотя он никак не мог понять почему. Это мешало ему сделать о ней какие-то предварительные выводы.
Она провела его через железную дверь в бетонной стене и повела дальше вниз по скрипучей, плохо освещенной и пустынной лестнице. На площадке она вдруг остановилась и опять посмотрела на него снизу вверх.
– Послушайте, до меня только что дошло – спорим, вы ищете меня! Вы инспектор Слайдер?
Она рассматривала его с блеском в глазах и с дружелюбным выражением лица. Это было то, с чем он очень редко встречался с тех пор, как начал работать в полиции. Лицо ее было обрамлено тяжелыми грубо обрезанными золотистыми волосами, производившими впечатление, что их подрезали садовыми ножницами. И тут он неожиданно осознал, что именно в ней казалось ему эксцентричным. Ее одежда была молодежной, лицо казалось невинным из-за отсутствия макияжа, весь облик вызывал ощущение легкости и уверенности – но она не была молода. Он никогда еще не видел женщины ее возраста, настолько незамаскированной и незащищенной от критических взглядов окружающего мира. И на фоне такого количества грязи, какое только может выработать новейшая техника современного здания, она смотрела на него без враждебности или даже сдержанности, с искренностью ребенка, как если бы ей просто хотелось узнать, на что он похож.
– Вы – Джоанна Маршалл, – услышал он собственный голос как бы со стороны.
– Ну конечно, – ответила она, как будто это было в самом деле очень естественно, и протянула ему руку с таким выражением готовности предоставить ему весь возможный кредит, что он пожал ее и продолжал удерживать, словно у них была дружеская встреча. От точки контакта к нему пришло тепло и чувство удовольствия; их глаза встретились с такой непринужденностью, какой никогда не создашь искусственно, и которая меняет все, что происходит потом.
«Вот так просто это и бывает?» – подумал он с отдаленным, но глубоким ощущением шока. Момент, казалось, был связан с осознанием возможности – или, точнее, чтобы быть честным, вероятности, что было еще более беспокоящим. Как живущий под землей слепой крот под воздействием приближающейся смены сезона начинает ощущать некую грядущую перемену, так и он ощутил, как все его чувства потянулись к ней. Он торопливо отпустил ее руку. Тут же лестница показалась ему более сырой и унылой, чем когда-либо.
Она продолжала спускаться, и он заторопился следом.
– Как вы узнали, кто я? – спросил он.
– Сью Бернстайн позвонила мне. Она сказала, что вы, вероятно, захотите со мной поговорить. Потом, я поняла, что вы, конечно, не музыкант. И, только что вспомнила, еще вы просто похожи на детектива.
– На что похож детектив? – спросил он со смехом.
Она, улыбаясъ, бросила на него взгляд через плечо.
– О, у меня нет заранее сложившегося представления насчет этого. Это просто вот так, как я вас увидела. – Она открыла плечом еще одни железные двери, затем другие, и вдруг они опять оказались среди цивилизации: огни, – звуки, запахи внутренних помещений.
Она остановилась и повернулась к нему.
– Это так ужасно, насчет Анн-Мари. Я полагаю, нет сомнения, что это она? Просто не могу поверить, что – она мертва.
– Никаких сомнений нет, – сказал он, показывая ей один из снимков.
Она с дрожью взяла его, боясь увидеть снимок бог знает какой бойни. Первый же взгляд принес ей облегчение, второй – глубокое огорчение. Немногим людям в этом современном, организованном мире приходится когда-нибудь увидеть труп или хотя бы фотографию трупа. Через мгновение у нее вырвался вздох.
– Понимаю, – произнесла она, – Сью сказала, что это было убийство. Это правда?
– Боюсь, что так.
– Послушайте, – нахмурилась она, – я хочу помочь вам, само собой, но мне надо еще переодеться и разогреться, а я еле успеваю. Но я играю только в первой пьесе – можете подождать? Или прийти чуть попозже? Я закончу где-то в четверть девятого, а потом буду свободна и смогу говорить с вами так долго, как вам захочется.
Так долго, как вам захочется. Она опять посмотрела на него, снизу вверх, прямо ему в глаза. Такая ее прямота, подумал он, очень беспокоит. Это было по-детски, хоть ничего детского в ней не было. Это было нечто выходящее за рамки его обычного опыта и заставляло испытывать чувство незащищенности и потери душевного равновесия – будто она была из другой плоти или из параллельной вселенной, где, несмотря на внешнее сходство, законы физики были до беспокойства другими.
– Я подожду, – сказал он. – Может быть, позже я смогу пригласить вас на ужин? – добавил он, вновь слыша свой голос как бы со стороны. Что это, во имя Божье, что он делает?!
– О, это было бы привлекательно, – тепло ответила она. – Слушайте, я уже должна бежать. Почему бы вам не пойти в зал и не послушать? Зал вон за той дверью.
– Разве мне не нужен билет?
– Нет, народу много не будет, и никто никогда не проверяет билеты. Просто проскользните туда и садитесь где-нибудь сбоку, а к концу первой пьесы возвращайтесь сюда, и я вас тут встречу, когда опять переоденусь.
Переодевалась она, как оказалось, быстро, и уже в половине девятого они сидели в итальянском ресторане неподалеку. Скатерти и салфетки здесь были бледно-розового цвета, повсюду были расставлены большие комнатные пальмы в кадках, одна из которых любезно укрыла их от взглядов других посетителей, когда они уселись друг против друга за угловым столиком. Она передвинула небольшую настольную лампу с середины к краю столика, чтобы очистить место между ними, оперлась о стол локтями и стала ждать вопросов.
Сидя так близко от нее, он опять задумался о ее возрасте. Ясно, что она была постарше Анн-Мари: вокруг глаз уже были морщинки, и на лице читался опыт, и все же, поскольку она не пользовалась макияжем для маскировки этого, она выглядела молодо; ну, ладно, может быть, не молодо, но женщиной без возраста. Это затрудняло его, и он задал себе вопрос – почему? Но все, что мог придумать в ответ, было то, что если бы она попросила его рассказать о себе, он ощутил бы, что обязан рассказать правду – настоящую правду, в противоположность общественной полуправде. И еще эта ее близость заставляла его чувствовать, что между ними нет никакого барьера и что прикосновение к ней, которого он начинал очень хотеть, было не только возможно, но неизбежно.
Лучше бы ему оставить это направление мыслей. Он постарался взять себя в руки.
– Я полагаю, надо с чего-то начинать. Известен ли вам кто-либо, кто мог иметь причины желать смерти вашей подруге Анн-Мари?
– Я уже думала об этом, конечно, и я, честно, не знаю таких. В самом деле, я не могу себе представить, почему кто-то когда-то захотел бы убить кого-то. Смерть настолько потрясает, не правда ли? А убийство – вдвойне.
– Самоубийство вы посчитали бы менее удивительным?
– О да, – сразу ответила она. – Не потому, что у меня есть какие-то причины думать, что она собиралась совершить его, просто каждый всегда может найти причины возненавидеть самого себя, и собственная жизнь намного доступнее. Хотя убийство... – она сделала паузу, – это так оскорбительно, верно?
– Никогда не думал об этом с такой точки зрения.
– Это должно быть вам отвратительно, – неожиданно произнесла она, и он удивился.
– Но еще больше для вас, я уверен.
– Не думаю. Я не несу за это ответственности, как вы. И еще – потому, что я знала ее только живой, я всегда буду вспоминать ее такой. А вы увидели ее мертвой – какой же тут душевный покой?
С чего это она решила, что он нуждается в душевном покое, подумал он; потом более честно изменил свою мысль: откуда она знает, что он нуждается в душевном покое?
– Кто были ее друзья?
– Ну, я предполагаю, что я была ее наиболее близкой подругой, хоть на самом деле и не могу сказать, что знала ее очень близко. Мы «делили парту», значит, привыкли быть друг возле друга на работе. Я приезжала к ней домой раз или два, и пару раз мы ходили в кино. Она пришла в оркестр недавно и относилась к сорту замкнутых людей. Она нелегко заводила друзей.
– А как насчет друзей вне оркестра?
– Я не знаю. Она никогда никого не упоминала.
– Любовники?
– Могу сказать, – улыбнулась она, – что вы ничего не знаете о жизни оркестра. Женщины-музыканты не могут иметь любовников. Специфические часы работы предохраняют нас от смешивания с простыми смертными, а связаться с кем-нибудь из самого оркестра фатально.
– Почему?
– Из-за разговоров. Можно сойтись с кем угодно, и все равно все будут сплетничать, как будто это инцест. Мужчины гораздо более злобны, чем женщины, понимаете, корчат из себя цензоров. Если женщина сходится с кем-то из оркестра, каждый моментально узнает об этом, и тогда она получает грязные клички, и все прочие мужчины думают, что она – легкая добыча.
– Но Анн-Мари была очень привлекательна. Уверен, что кто-то из мужчин пытался сблизиться с ней.
– Да, конечно. Они пытаются делать это с каждой вновь пришедшей женщиной.
– И она отклонила эти попытки?
– У нее было кое-что с Саймоном Томпсоном во время гастролей в прошлом году, но гастроли – это совсем другое дело: формальные правила приостанавливаются, и все, что там происходит, не считается реальной жизнью. И я думаю, она могла еще иметь что-то с Мартином Каттсом, но это тоже не считается всерьез. Он просто нечто такое, через что должна пройти каждая в свое время. Как ветрянка в детстве.
Слайдер подавил улыбку и записал имена и фамилии.
– Понимаю.
– В самом деле? – Он посмотрел ей в лицо, удивляясь, насколько хорошо она справляется с ситуацией. Она рассказала, как трудно быть женщиной-музыкантом без горечи, которую ведь все равно разговорами не изменишь. Но знала ли она все эти вещи по опыту, как говорится, «из первых рук»?
Она улыбнулась, как будто прочла его мысли, и сказала:
– У меня свой способ управляться с такими вещами. Как-нибудь я вам расскажу.
Подошел официант с первым блюдом, и они помолчали, пока он не отошел. Потом Слайдер спросил:
– Значит, вы были единственным другом Анн-Мари?
– М-м-м-м! – она издала двусмысленный звук с набитым ртом, прожевала, проглотила и продолжила: – Она не доверяла мне полностью, но я полагаю, что я была единственным лицом в оркестре, кто был как-то близок к ней.
– Она вам нравилась?
Она задержалась с ответом.
– Не могу сказать, что она мне не нравилась. Она была человеком, которого трудно узнать поближе. Она была очень хорошей компанией, но, конечно, мы очень много говорили о работе, потому что это было то, что мы большей частью делали вместе. Я очень жалею ее, правда. Она не производила на меня впечатления счастливого человека.
– Каковы были ее интересы?
– Я не знаю, были ли у нее какие-нибудь интересы вне музыки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51