Все ежемесячные отчеты Тому приходилось дублировать на английском, так как Сольвей занимался и его расчетами с налоговой инспекцией Штатов.
«От всего этого и одуреть недолго», — подумал Том. Бумаги — истинное проклятие для всех граждан Франции. Для того, чтобы оформить, к примеру, простую страховку на медицинское обслуживание, каждому надлежит заполнить неимоверное количество всяческих анкет — даже если у него нет ни гроша за душой.
Несмотря на природную склонность к математике, бледно-зеленые, аккуратно разграфленные листы, где наверху колонки следовало вписать полученную сумму, а внизу зафиксировать остаток, наводили на Тома невероятную скуку, и он не удержался от проклятия. Ничего — еще одно усилие, назначенные им самим шестьдесят минут истекут — и делу конец. Правда, это финансовый отчет за июль, а сейчас уже август кончается.
Том вспомнил о Фрэнке, который, вероятно, именно теперь трудился над описанием последнего дня своего отца. Время от времени до Тома доносился стук пишущей машинки, а один раз его слух уловил что-то похожее на стон. Мучается, наверное, парень. Звуки машинки иногда надолго стихали, похоже, какую-то часть признания Фрэнк писал от руки. Том взялся за последнюю, самую маленькую пачку — счета за телефон, воду, электричество, ремонт автомобилей. Наконец с ними было покончено, и все они — за исключением погашенных чеков, которые по закону должны были храниться в банке, были вложены в отдельный конверт, а тот, вместе с другими такими же отчетами за месяц, — в большой конверт, адресованный Пьеру Сольвею. Том запихнул запечатанный конверт в левый нижний ящик стола, поднялся с чувством исполненного долга и с наслаждением потянулся.
В этот момент снизу до него донеслись звуки рок-н-ролла Элоиза поставила одну из своих любимых пластинок — Лу Рида. Том прошел в ванную, ополоснул лицо и взглянул на часы. Бог мой — без десяти семь! Пора поставить Элоизу в известность о прибытии гостя.
В холле он встретил выходящего из своей комнаты Фрэнка.
— Я услышал музыку, — объяснил он. — Это радио? Ой, нет, пластинка!
— Элоиза поставила. Давай спустимся к ней.
Вместо свитера на Фрэнке была рубашка, видимо, он так спешил, что даже не успел заправить ее в брюки. На лице его блуждала неопределенная улыбка, и он, словно в трансе, съехал вниз по перилам лестницы. Видимо, он очень любил музыку. Элоиза включила проигрыватель на полную громкость и с увлечением танцевала одна, азартно двигая плечами и локтями. Когда мужчины вошли, она смущенно остановилась и убавила звук.
— Пожалуйста, не приглушайте из-за меня! — воскликнул Фрэнк. — Мне и так очень нравится.
«На почве музыки у них с Элоизой намечается полное взаимопонимание», — подумал Том.
— С проклятыми счетами покончено! — сообщил он. — Ты уже переоделась? Прелестно выглядишь!
На Элоизе было голубое платье с черным кожаным пояском и черные туфли на высоченном каблуке.
— Я позвонила Аньес. Она просила приехать пораньше, чтобы мы успели поболтать.
— Вам нравится эта пластинка? — спросил Фрэнк, взирая на Элоизу с нескрываемым восхищением.
— Очень.
— У меня дома тоже она есть.
— Давай, потанцуй, — весело предложил Том, хотя видел, что Фрэнк пока что держится довольно скованно. «Нелегко ему, бедняге, — подумал Том. — Только что сочинял признание в убийстве, а тут — танцы!»
— Успешно поработалось? — спросил он тихо.
— Семь с половиной страниц. Часть на машинке, часть от руки.
Элоиза стояла у проигрывателя и не слышала их.
— Дорогая, — обратился к ней Том, — завтра я должен встретить приятеля Ривза. Он у нас переночует всего одну ночь. Билли побудет в моей комнате, а я — у тебя.
— А кто это? — спросила Элоиза, поворачивая к нему свое хорошенькое подкрашенное личико.
— Ривз сказал, что его зовут Эрик. Я его подхвачу в Море. У нас ведь на завтрашний вечер ничего не планируется?
Элоиза отрицательно покачала головой.
— Пожалуй, мне пора, — произнесла она и взяла с телефонного столика сумочку, а из гардероба — прозрачный плащ, потому что небо хмурилось.
Том пошел проводить ее до машины.
— Да, между прочим: будь так добра, не говори Грацам, что у нас кто-то живет, не упоминай про мальчика из Штатов. Скажи просто, что я остался, потому что жду важного звонка.
Элоизу вдруг осенила идея:
— Слушай, уж не прячешь ли ты Билли по просьбе Ривза? — спросила она, уже сидя в машине.
— Нет, солнышко. Ривз о Билли и слыхом не слыхивал. Билли просто паренек из Штатов, которому нравится работать в саду. Но ты же сама знаешь, какой сноб этот Антуан: ах, ах, как можно селить у себя в доме какого-то садовника! — вот что он скажет. Ну, приятного тебе вечера. Обещаешь? — проговорил он, целуя ее в щеку. Он имел в виду ее обещание ничего не говорить в гостях о Билли.
По ее кивку и спокойной, чуть ироничной улыбке он знал, что она его поняла и не проговорится. Она была в курсе того, что муж временами оказывал Ривзу кое-какие услуги, — иногда она догадывалась об их характере, иногда — нет. Знала только, что они каким-то образом приносили деньга, а это она одобряла. Том отворил ворота, помахал ей вслед и вернулся в дом. В четверть десятого он, лежа на постели, читал то, что изложил на бумаге Фрэнк. Начиналось его повествование так:
«Суббота, 22 июля, началась для меня как всегда — ничего необычного. Солнце светило вовсю, и день — в смысле погоды — обещал быть прекрасным. Сейчас мне это кажется странным вдвойне, потому что утром я и представить не мог, чем он закончится. Никаких особых планов у меня не было. Помню, около трех Юджин спросил, не хочу ли я сыграть в теннис, поскольку гостей в доме не было и у него оказалось свободное время. Я отказался — сам не знаю почему. Потом пытался дозвониться до Терезы, но ее мать сказала, что ее нет и вечером тоже не будет, что она вернется не раньше полуночи. Меня грызла ревность — мне было все равно, с кем она — с кем-то одним или с друзьями, я все равно ужасно ревновал. Я реши на следующий же день поехать в Нью-Йорк — несмотря ни на что, даже если мне будет не попасть в дом, — его закрыли на лето, и мебель в чехлах, и шторы на окнах опущены. Я бы позвонил Терезе, упросил бы ее поехать со мной. Мы могли бы пожить несколько дней у нас в доме или снять номер в гостинице. Мне хотелось объясниться с ней начистоту, а поездка в Нью-Йорк могла бы показаться ей заманчивой. Я бы и раньше уехал, только отец настоял, чтобы я обязательно „переговорил“ с каким-то парнем по фамилии Бампстед, который проводил отпуск по соседству с нами и должен был заехать. Отец сказал, что он бизнесмен, что ему всего тридцать. Думаю, отец решил, что поскольку этот Бампстед такой молодой (!), то ему будет легче обратить меня в свою веру, в смысле — убедить и меня посвятить себя, всю свою жизнь бизнесу. Он должен был приехать к нам на следующий день, но, конечно, не приехал — из-за того, что случилось».
Дальше шел текст, написанный от руки:
«А я в тот день думал о более значительных вещах. Хотел „подвести итоги“, как выразился Моэм в одной из своих книжек, которую я прочитал. Правда, у меня из этого мало что получилось. Я читал рассказы Моэма (очень хорошие!). Там на протяжении всего нескольких страниц героям открывается, можно сказать, весь смысл существования. Вот и я пытался понять, в чем состоит смысл моей жизни — если вообще он есть, что вовсе не обязательно. Я пытался решить для себя, чего я хочу от этой жизни, но выходило, что я хочу только Терезу, потому что, когда я с ней, я счастлив, да и она, кажется, тоже, и я подумал, что если мы будем вместе, то сумеем понять, в чем смысл жизни, что такое счастье и что это значит — совершенствовать себя. Знаю лишь, что я хочу быть счастливым, и считаю, что каждый должен иметь на это право и не обязан подчинять себя кому-либо или чему-либо, если это ему навязывают. Это, по-моему, касается прежде всего права строить жизнь по собственному разумению, но...»
«Но» было перечеркнуто, и дальше снова шел печатный текст.
"Помню, после ланча, на котором, кроме нас, присутствовал мамин приятель Тэл, отец завел разговор о том, что необходимо починить семейную реликвию — старинные часы в нижнем холле. Он говорил об этом постоянно, но так ничего и не предпринимал. Местным мастерам он не доверял, а отправлять часы в Нью-Йорк тоже не хотел. Все эти разговоры мне давно надоели. Матери и Тэлу было весело, они перемывали косточки своим общим знакомым.
После ланча я слышал по спаренному телефону, как отец в библиотеке орет на кого-то в Токио. Я положил трубку и решил дождаться его в холле — отец предупредил, что у него ко мне разговор. Оказалось, он просто хотел сказать, что в шесть часов ждет меня в библиотеке, как будто не мог сообщить мне об этом за ланчем! Я разозлился и ушел к себе, а мать и Тэл пошли играть в крокет.
Чего там скрывать — я презирал отца, но я слышал от многих, что они относятся к своим отцам точно так же. Это же не означает, что человек должен обязательно совершить отцеубийство. Мне кажется, до меня еще не доходит, что я сделал, только поэтому я продолжаю вести себя как все нормальные люди — как будто ничего не случилось, но в глубине души я чувствую, что стал другим, и, может, мне никогда так и не удастся смириться с происшедшим. Наверное, именно поэтому я вслед за этим стал выяснять все, что касалось Т. Р., который меня почему-то очень занимал, — отчасти это было связано с тайной вокруг картин Дерватта. У нас есть одно его полотно, и пару лет назад, когда прошел слух, будто часть его картин — подделки, отец очень этим интересовался. Мне тогда было четырнадцать, и я зачитывался детективами, поэтому я стал просматривать газеты и там выискал несколько имен. Почти все упомянутые там люди жили в Лондоне, а сам Дерватт — в Мексике. Тогда я, как настоящий сыщик, сам пошел в библиотеку и разыскал в подшивках газет все, что касалось этого дела Т. Р. заинтересовал меня больше других. Я узнал, что он американец по происхождению, живет в Европе, а до этого жил в Италии. Сообщалось еще, что друг перед смертью завещал ему свое состояние, — так что, наверное, он очень был привязан к этому Т. Р. Еще в связи с Дерваттом писали о таинственном исчезновении какого-то американца Мёрчисона. Он пропал куда-то после того, как побывал в гостях у Т. Р. «А вдруг этот Т. Р. тоже кого-то убил?» — подумал я тогда, хотя, судя по двум фотографиям, которые я отыскал, он не был похож на бандита. Лицо у него было добродушное, очень симпатичное и совсем не злое, а то, что он был замешан в убийстве, так и не смогли доказать".
После этого Фрэнк снова взялся за перо.
"В тот день — уже не в первый раз — я подумал о том, с чего это я должен во что бы то ни стало принимать участие в этих крысиных бегах на выживание, поддерживать устаревшую систему, которая уже убила и продолжает убивать тех, кто ей служит, а если и не убивает, то доводит до самоубийства, до нервных срывов, до помешательства? Джонни, например, уже отказался наотрез, а ведь он старше меня и, значит, лучше разбирается в жизни. Почему бы мне не поступить, как он, вместо того чтобы следовать по отцовским стопам?!
Это — признание в убийстве, но я его пишу только для Т. Р. Да, я убил своего отца, я столкнул его кресло с обрыва. Иногда мне самому не верится, что это сделал я, ко это так. Я много читал о трусах, которые не в состоянии признаться в содеянном. Я не хочу быть таким, как они. Иногда меня посещает жестокая мысль, что отец и без того зажился на этом свете. К Джонни и ко мне он относился безо всякой теплоты и часто обходился с нами жестоко. Правда, иногда бывал и другим. Но все равно: он постоянно стремился нас сломать, сделать такими, как он сам. Он прожил свое — два раза женился, а до того — менял девиц; у него была куча денег, он купался в роскоши, а последние одиннадцать лет не мог даже ходить, и все оттого, что его пытался уничтожить «конкурент по бизнесу».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53