– Они сразу попали в самую точку: "Почему Хозяин действовал в одиночку?
Чего он надеялся этим достичь?" – «Вернуть себе былое положение», – отвечаю я. Это их просто рассмешило: «Получить второсортную информацию о расположении войсковых частей в районе Брно? Да он бы этим даже на обед в своем клубе не заработал». – «Может быть, он просто начал терять контроль над ситуацией», – сказал я. Если Хозяин теряет контроль, говорят они, кто в таком случае наступает ему на пятки? Аллелайн, говорю я; был такой слушок:
Аллелайн конкурирует с Хозяином по части добываемой информации. Но в Брикстон доносятся только сплетни, никто точно не знает. «И что удается добыть Аллелайну такого, что не удается Хозяину?» – «Не знаю». – «Но вы только что сказали, что Аллелайн конкурирует с Хозяином по части добываемой информации». – «Это сплетни. Я не знаю». И опять меня в каталажку.
Ощущение времени на этой стадии окончательно покинуло его, сказал Джим.
Он жил или в темноте мешка, который ему надевали на голову, или при искусственном свете тюремных камер. Для него перестали существовать понятия «день» и «ночь», а для того чтобы придать всему этому еще больший мистический оттенок, они почти все время делали так, чтобы отовсюду доносились разные шумы.
Они обрабатывали его по принципу конвейера, объяснил Джим: не давали спать, постоянно изматывали допросами, дезориентировали, применяли силу, пока дознание не стало казаться ему медленным соскальзыванием к тому, что он либо слегка свихнется, как он выразился, либо сломается окончательно.
Естественно, он надеялся, что скорее свихнется, но человек не может решать такие вещи за себя; в конце концов, у них были способы привести его в чувство. Чаще всего в таких случаях они применяли электричество.
– Итак, мы начинаем снова. Очередной заход. «Генерал Штевчек был важной птицей. Если он просил, чтобы прибыл старший офицер британской разведки, он рассчитывал, что тот будет всесторонне информирован обо всех аспектах своей работы. И вы говорите, что не обладаете подобной информацией?» – «Я говорю лишь то, что получил информацию от Хозяина». – «Вы читали досье на Штевчека в Цирке?» – «Нет». – «А Хозяин?» – «Не знаю». – «К каким выводам пришел Хозяин относительно второй командировки Штевчека в Москву? Говорил ли с вами Хозяин о роли Штевчека в Комитете по вопросам взаимодействия вооруженных сил стран Варшавского Договора?» – «Нет». Они уцепились за этот вопрос, а я, кажется, уцепился за свой ответ, потому что после нескольких моих «нет» они слегка вспылили. Кажется, у них кончилось терпение. Когда я «вырубился», они стали поливать меня из шланга, потом начали все заново.
Эти переезды, вспоминал Джим… Его повествование стало почему-то путаным и отрывочным. Камеры, коридоры, автомобиль… В аэропорту: сначала обращение как с особо важной персоной, потом перед самой посадкой в самолет стали бить… во время полета провалился в сон и был наказан за это.
– Пришел в себя снова в камере, еще меньшей, чем раньше, стены некрашеные. Иногда мне казалось, что я в России. Я вычислил по звездам, что мы перелетели на восток. А иногда я словно возвращался в Саррат, на курсы по поведению во время дознания.
На пару дней они оставили его в покое. В голове царила полная неразбериха. Он продолжал слышать стрельбу в лесу и снова видел этот праздничный военный фейерверк; и к началу этого большого заседания, которое ему запомнилось как нескончаемый марафон, преимущество было сразу на их стороне, потому что он с самого начала уже чувствовал себя наполовину побежденным.
– Когда ты нездоров, это сказывается больше, чем все остальное, – объяснил он очень напряженно.
– Мы могли бы сделать перерыв, если хочешь, – предложил Смайли; однако там, где был Джим, перерывов не существовало, и то, чего он хотел, не имело никакого значения.
Это длилось очень долго, сказал Джим. В какой-то момент он рассказал им о заметках Хозяина, о его схемах, о его разноцветных чернилах и карандашах.
Они тут же уцепились за это, как сумасшедшие; он только помнил большую аудиторию, где в дальнем конце комнаты собрались одни мужчины и пялились на него, как какой-нибудь паршивый врачебный консилиум на безнадежного больного, и переговаривались без конца друг с другом, и он стал рассказывать им о цветных карандашах только для того, чтобы что-нибудь говорить, чтобы заставить их помолчать и послушать. Они слушали, но разговаривать не переставали.
– Как только они услышали про разные цвета, так тут же захотели узнать, что эти цвета означали. «Что означал синий цвет?» – «У Хозяина не было синего». – "Ладно, что означал красный? Для чего использовался красный?
Приведите нам пример того, что было на схеме помечено красным. Что означал красный цвет? Что означал красный цвет? Что означал красный цвет?" Затем все вдруг вышли, кроме пары охранников и какого-то маленького седоватого типа с радикулитом, судя по всему, самого главного у них. Охранники подвели меня к столу, и этот коротышка сел рядом, сложив ручки, как какой-то паршивый гном.
Перед ним на столе лежали два карандаша – красный и зеленый, и схема всей карьеры Штевчека.
Нельзя сказать, что именно это доконало Джима, просто он был не в состоянии изобретать что-нибудь еще. Он не мог больше выдумывать никаких уловок. В этот момент почему-то именно та правда, которую он так далеко запрятал и запер на замок, громче всего просилась наружу.
– Итак, ты рассказал ему про «гнилое яблоко», – предположил Смайли. – И про Кузнеца со Скорняком.
Да, признался Джим, именно так. Он рассказал, как Хозяин надеялся, что Штевчек назовет имя «крота» в недрах Цирка. Он рассказал ему о шифре «Кузнец, Скорняк…» и о том, кто кому соответствовал, по именам.
– И какова была его реакция?
– Задумался ненадолго, потом предложил мне сигарету. Терпеть не могу эту гадость.
– Почему?
– Американские «Кэмел».
– А сам он курил? Джим коротко кивнул:
– Как паровоз, черт бы его подрал.
После этого он снова стал ощущать время, сказал Джим. Его поместили в лагерь, как он понял, где-то за городом. Он жил в барачном поселке, огороженном двумя рядами колючей проволоки. С помощью охранника он вскоре смог передвигаться, один раз они даже прогулялись по лесу. Лагерь был очень большим: поселок Джима был лишь его частью. Ночью на востоке виднелись огни большого города. Охранники носили хлопчатобумажную униформу и не разговаривали, поэтому он никак не мог определить точно, где находится, в Чехии или в России, хотя почти уверен, что все-таки в России: когда однажды на его спину пришел взглянуть хирург, чтобы выразить презрение к работе своего предшественника, он привел с собой переводчика, который говорил по-русски и по-английски. Дознание время от времени возобновлялось, но без былой враждебности. С ним работала новая группа, и по сравнению с предыдущими одиннадцатью эта казалась просто веселой компанией. А однажды ночью его привезли на военный аэродром и на истребителе Королевских ВВС он улетел в Инвернесс. Оттуда маленьким самолетом его доставили в Элстри, а затем перевезли в фургоне в Саррат; обе поездки совершались ночью.
Рассказ Джима стремительно двигался к завершению. Он уже фактически перешел к событиям, произошедшим с ним в «яслях», когда Смайли вдруг спросил:
– А тот их главный начальник, ну седовласый маленький тип, как ты его назвал… с ним ты больше не виделся?
Один раз, признался Джим, как раз перед тем, как улетел домой.
– Для чего?
– Да, ерунда всякая. – Джим помолчал и добавил гораздо громче:
– Болтали о разной чепухе: о Цирке, о его людях, вот практически и все.
– О каких именно людях?
Джим попытался уклониться от ответа. О разной чепухе: кто наверху служебной лестницы, кто внизу. Кто следующий на очереди после Хозяина.
– «Откуда мне знать? – говорю я. – Паршивые вахтеры и те узнают об этом раньше, чем мы в Брикстоне».
– Ну а все-таки, о ком именно вы болтали?
В основном о Рое Бланде, угрюмо сказал Джим. Как Бланд умудряется сочетать свои левые взгляды с работой в Цирке? У него нет никаких левых взглядов, ответил Джим, вот как. Какое положение занимает Бланд по отношению к Эстерхейзи и Аллелайну? Каково мнение Бланда о картинах Билла? Потом про то, сколько Рой пьет и что с ним будет, если Билл перестанет его поддерживать. Джим старался давать скупые ответы.
– О ком-то еще упоминали?
– Об Эстерхейзи, – ответил Джим все тем же резким тоном. – Этот паршивец все хотел понять, как вообще можно доверять венгру.
– А что он сказал обо мне? – Смайли показалось, что с этим вопросом во всей чернеющей внизу долине воцарилась мертвая тишина. Он повторил:
– Что он сказал обо мне?
– Показал мне зажигалку. Сказал, что это твоя. Подарок от Энн. «Джорджу от Энн со всей любовью». Ее подпись. Выгравированная.
– А он не упоминал, как она ему досталась? Что он сказал, Джим? Ну, давай же, ты что, думаешь, у меня сразу коленки подогнутся, если я узнаю, что какой-то русский проходимец неудачно пошутил обо мне?
Ответ Джима прозвучал, как армейский приказ:
– Он высказался в том духе, что после того, как она стала крутить шашни с Биллом Хейдоном, могла бы позаботиться о том, чтобы поменять дарственную надпись. – Он резко отвернулся и шагнул к машине. – Я сказал ему, – выкрикнул он в бешенстве, – сказал ему прямо в его маленькую сморщенную физиономию: не стоит судить Билла по таким вещам. Художники живут совершенно по другим законам. Они видят то, чего мы не видим. Чувствуют то, что нам не дано. Этот паршивый коротышка только рассмеялся: «Не знал, что его картины так хороши». Джордж, яему сказал: «Пошли вы к черту. Пошли вы ко всем чертям собачьим. Один Билл Хейдон стоит всей вашей поганой команды». Я сказал ему:
«Боже праведный, чем вы здесь руководите? Секретной службойили какой-нибудь паршивой Армией Спасения?»
– Это хорошо сказано, – заметил наконец Смайли, будто комментируя со стороны чей-то чужой спор. – А ты раньше его никогда не видел?
– Кого?
– Маленького седоватого типа. Он не показался тебе знакомым – из твоего давнего прошлого, например? Ну ладно, ты же знаешь нашу специфику. Нас обучают видеть много лиц, фотографий конкретных людей из Центра, и иногда они западают в память. Даже если мы и не всегда можем связать их с нужным именем. Этот тебе, однако, не запомнился. Ладно, мне просто было интересно. Мне ведь что пришло в голову: у тебя было много времени, чтобы думать, – продолжал он рассуждать вслух. – Ты лежал там, выздоравливал, восстанавливался, ждал, когда вернешься домой, и что еще тебе оставалось делать, кроме как думать? – Он подождал. – И вот мне стало интересно, о чем ты думал. Наверное, о своем задании. Так ведь?
– Временами.
– И какие выводы сделал? Что-нибудь полезное тебе пришло в голову?
Какие-нибудь подозрения, озарения, какие-нибудь догадки, подсказки, что-нибудь такое, чтобы мне сейчас сообщить?
– К черту все, благодарю покорно, – вспылил Джим. – Ты знаешь меня прекрасно, Джордж Смайли, я не мудрец какой-нибудь, а…
– Ты простой оперативный агент, который предоставляет думать другим умникам. И тем не менее: когда ты знаешь, что тебя заманили в чудовищную западню, предали, стреляли в спину и тебе нечего будет делать несколько месяцев, кроме как лежать или сидеть на койке или мерить шагами камеру в советской тюрьме, я бы предположил, что даже самый убежденный человек действия, – его тон ни на йоту не утратил своего дружелюбия, – мог бы пораскинуть мозгами, чтобы понять, как его угораздило вляпаться в такой переплет. Взять хотя бы операцию «Свидетель», – обратился Смайли к застывшей в неподвижности фигуре Джима. – «Свидетелем» закончилась карьера Хозяина. Он был опозорен, он так и не смог достать своего «крота», если считать, что «крот» все-таки существует.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66