Я слез с койки, но не как нормальные люди — на ноги, а как мальчишки-шалунишки — на руки, головой вперед. Улегся на пол и, хихикая, по-пластунски пополз к Лене-Тане по ковру.
— Неужели пять минут подождать трудно? — уже с другими, Ленкиными, интонациями пробормотала она.
— Трудно, — ответил я и дополз до ее ног, обутых в черные потертые туфельки и обтянутых светло-коричневыми колготами. Туфли были мне знакомы. Я их сам года три назад купил Ленке в подарок на день рождения в качестве парадно-выходных. Однако она их за год стоптала и утащила на работу, где донашивала уже как сменную обувь. Моя тупая голова отметила без удивления, что при заметной разнице в росте — сантиметров пять, наверно, — Ленкин 37-й размер пришелся впору Таниной ноге.
— Та видчепись ты, божевильный! — Это было сказано уже не с раздражением, а со смехом. Но говорила это Таня, ее хохляцкая натура проявлялась. Еще одна искорка промерцала в дебрях моего заторможенного сознания и канула в темень.
Шприц и пустая ампула, брякнув, упали в ведро, но Лена-Таня не встала со стула, а продолжала сидеть, придерживая ватку со спиртом у места прокола. Видимо, она прислушивалась к тому, что начинало твориться в ее организме. И когда я снял у нее туфлю с правой ноги, подложил одну ладонь под ее ступню, а другой стал поглаживать икру, подъем и голень, Лена-Таня даже не отреагировала. Только через пару минут, после того как я приложился к ноге губами и щетиной, которую успел нарастить за прошедшие сутки, послышалось томное:
— Колю-ючка… — и последовал баловной, бездумный смех. Но все-таки здравый смысл еще не до конца покинул это забалдевшее существо. Лена-Таня вскочила со стула и, как была, в одной туфле, прихрамывая, торопливо бросилась к входной двери — запереть ее изнутри. Затем она добралась до выключателя и погрузила палату в кромешную тьму.
— Ты где? — спросил я, а в ответ услышал из темноты игривое «хи-хи-хи». — Где ты, Лена?
— А я не Лена, а я не Лена! Вя-я! Хи-хи-хи! — пропищала темнота, и послышался шум сброшенной на ковер туфли и мягкое «топ-топ-топ» по ковру.
— Тогда: где ты, Таня? — поправился я, пытаясь угадать, куда она переместилась.
— А я не Таня! Бе-е-е! — послышалось откуда-то из-за спины. Я по-прежнему лежал животом на ковре и повернулся лицом на звук, словно компасная стрелка, провернувшись вокруг невидимой оси, проходящей, очевидно, через район пупа.
— Кто же ты тогда? — спросил я. — Я — Вика. Я — дурочка Вика, — прошептал горячий ротик, оказавшийся совсем рядом и обдавший меня мятным ароматом (должно быть, жвачки какой-то).
— Называй меня Викой, и больше никем. Не хочу быть ни Ленкой, ни Танькой! Хочу быть дурой! И все!
— Ви-ика… — произнес я блаженно, вытянул руки вперед и нашарил два теплых плечика под докторским халатиком. А появившаяся из тьмы пара маленьких, но сильных и вообще-то очень опасных ручек прокатилась чуть шероховатыми ладошками по моим колючим щекам, коснулась ушей, скользнула по шее. Мои ладони тоже от плеч перебрались к шее, приласкали подбородок и щечки, зарылись в ее коротенькую прическу.
— Как хорошо быть дурой… — пробормотала новоявленная Вика, которая лежала на ковре в той же позе, что и я. — Давай потремся носами, как полинезийцы?
Проблем не было, носы очень удачно нашли друг друга, тюкнулись кончиками, потом покружились один вокруг другого, то соприкасаясь, то расходясь. От этих соприкосновений у меня по всему телу прошел веселый звон и забегали хулиганистые чертенята. Нестрашные, но очень бесшабашные, так и подзуживавшие совершить чего-нибудь этакое…
Поэтому, ухватившись крепче за Вику, я подался вперед, переворачивая ее на спину, и припал губами к неровно дышащему ротику. Не очень сильно, не впиявливаясь до посинения, а слегка, вскользь. И поболтал языком, чиркнув им по гладким кусачим зубкам. А оттуда, из-за этих зубок, высунулся сладкий, опять же мятный на вкус язычок, который извернулся и пощекотал мой язык снизу. От этого хулиганистых чертиков сразу прибыло, особенно много их прибежало к моим рукам. Правая, на локтевом сгибе которой безмятежно устроилась стриженая головка Вики, стала гладить ушко и щечку, ластиться к шее и подбородку, а потом неторопливо заползла в ворот блузки, на ощупь расстегнула верхнюю пуговку, погладила мягкую ямку под шеей…
— Щекотно… — промурлыкала Вика, обнимая меня одной рукой за шею, а вторую просовывая под пижаму. — Я тебя тоже буду щекотать. И немножко цар-рапать!
И с этими словами Викина лапка пробралась мне под майку, постукала пальчиками по груди, нежно ущипнула и покрутила сосок — до сих пор не пойму, на хрен они нам, мужикам, оставлены! — а затем шаловливо поскребла ноготочками ребра. Ногти у нее были коротко подстрижены, и царапульки получились неболезненные, а очень даже приятные.
У меня разыгралась левая рука, она взялась расстегивать Викин халатик. Р-раз — пуговка! Два — другая! Три — третья! Халатик распахнулся, Вика ворохнулась и прошептала:
— По-моему, как раз сегодня тот самый день, когда ты насилуешь случайных попутчиц…
Если б я был нормальным, тут же сделал бы вывод, что этот прикол мог храниться только в Танечкиной памяти, потому что Ленка его не знала. Но соображать я был не способен. Меня эта фраза только завела, не больше того. Тем более что Викина ладошка, вдоволь нагулявшись у меня под майкой, воровато пролезла под резинку трусов…
— Ага-а… — пропела она. — Какой тут пыжик! Ой, какой пыжик!
И это было из Танькиного лексикона. Правда, я об этом термине был осведомлен нелегально. Такое кодовое название для известного мужского предмета она применяла с Толяном. Опять же, будь я в здравом уме и трезвой памяти, может быть, испытал бы ревность или обиду. Но в нынешнем состоянии все это было мне глубоко по фигу. Главное — что прибор в полной исправности и Вике есть чего пощупать…
— Ах ты, баловашка! — проурчал я, проведя ладонью по Викиному животику, точнее, по шерстяной юбке, под которой он скрывался. Юбка была широкая. Я откинул подол немного вверх и получил возможность беспрепятственно проникнуть к теплу, исходящему от Викиных бедер, обтянутых колготками. На самом главном месте еще и трусики обнаружились…
— Ну, ты и капустка… — прошептал я Вике в ушко, не позабыв щекотнуть языком мочку уха. — Семьдесят семь одежек — и все без застежек.
— Захочешь — очистишь, — не переставая поглаживать «пыжика», пробормотала она и провела губками по моей щеке. — Ежик небритый…
Я тоже ущипнул ее губами за щечку, поелозил рукой по плоскому, даже в расслабленном состоянии крепкому животику, мизинцем пощекотал пупок, а потом заполз сразу под две резинки: трусиковую и колготочную. Под пальцами волнующе зашелестели жесткие путаные волосики.
— Ты тоже колючка небритая… Елочка-метелочка… — прикасаясь губами к уголку ее глаза, проворковал я. А рука тем временем осторожно шебаршилась, разбираясь, где там чего в этой мохнушке запрятано… Наконец, средний палец отважился, сунулся в какое-то теплое местечко, нежное, скользкое, липкое чуть-чуть. Сначала только самым кончиком, верхней подушечкой, а потом, словно бы осмелев, весь забрался. И указательный туда же полез. И оба ласково притронулись к небольшой фигулинке с пимпочкой. Динь! Как видно, этот звоночек у Вики громко прозвенел, хотя я его и не слышал.
— А-ах… — Вика стиснула мою руку крепкими ляжками. — Не отдам!
Ее-то ладошка тоже бездельем не маялась, забавлялась с «главной толкушкой», или с «пыжиком», если ей так угодно. Осторожненько, будто с хрустальным, обращалась. Тянет-потянет, вытянуть не может… И приговаривала:
— Цып-цып… Цып-цып… Цып-цып…
А пальцы мои все ворочались и ворочались, поскребывали гладкое, горячее, скользкое. И так усердно, что у Вики по телу пошли волны, грудь задышала чаще, спина стала пружинисто выгибаться… Быстро, быстрее, еще быстрее! Лишь бы только мне «толкушку» сгоряча не выкорчевала! Нет, отпустила… Обеими руками обхватила, стиснула, дернулась!
— Ы-ы-х-х… — услышал я. Первый раз этот сладкий стон я слышал два с лишним года назад, на солнечной поляночке, на «лежке» Джека. Вот торопыжка! Так сдавила руку, что кости захрустели…
Все, обмякла. Отвалилась на спину, тяжело дыша, раскинулась, но это лишь на время. Я высвободил руку из липкого плена, привстал, рывком стянул с безвольных, расслабленных ног скатавшиеся в валок трусы и колготки, отбросил куда-то в темноту.
— Ну что ты там? — нетерпеливо и даже зло прошипела Вика. Я уже перелезал через ее левую ногу, слушая ее сдавленное, тяжкое дыхание. Просунул руки под вздернувшуюся юбку, подложил ладони под прохладные, крепкие половинки, ощутил горячую дрожь во всем этом гибком и сильном теле, так непохожем на мягкое, пухлое Ленкино…
— Иди ко мне, цыпочка… Иди, «толкушечка»… — пробормотала задыхаясь Вика, подхватывая прибор пальчиками и притягивая к слипшимся мокрым волоскам. Горячая, нежная теплота наползла плавно и ласково. Туда его, до отказа! Р-раз!
— Ой, гарнесенький! — вновь вырвалась у Вики украинская мова. — Ой, солодкий! Ой, коханечко!
Пожалуй, для другой — для Ленки, например — эта дрючка показалась бы слишком жесткой. Но Вике нужно было именно такое, резкое, быстрое, жадное — именно она взяла и этот темп, и этот стиль. В свое время Браун — когда он сидел в моей черепушке — оставил у меня в памяти образы, как бы иллюстрирующие это дело. Шомпол в стволе винтовки, поршень паровой машины или двигателя внутреннего сгорания, наконец, отбойный молоток. Здесь, пожалуй, работал отбойный молоток. Потому что Вика хотела быстрее и вынуждала меня этот ритм выдерживать. Минуты не прошло, как она сдавила меня руками и ногами, даже кулаками по спине ударила — не в полную силу, слава Аллаху! — и, выгнувшись дугой (прямо-таки на борцовский «мост» встала!), опять выдохнула:
— Ы-ы-х-х! — и бессильно упала на ковер, судорожно поглаживая мне спину.
Следующую минуту пролежала почти неподвижно, а потом — р-раз! — перевернула меня на обе лопатки. Точно так же, как Кота пару лет назад. Но меня и это воспоминание не остудило, хотя какое там воспоминание — проблеск небольшой.
— О-па! О-па! О-па! — взвизгивала Вика, заходясь в неистовой раскачке, срывала с себя все, что еще оставалось из одежды, и, раскрутив над головой, швыряла куда-то в темноту. Потом она опять застонала, ее острые коленки аж впились мне в бока, и она плашмя повалилась мне на грудь.
— Ах, ты еще в майке?! — прорычала она. Тр-рык! Полмайки осталось у меня под спиной, а переднюю часть Вика торжествующе скомкала и выкинула. После этого она обнаружила, что на мне осталась распахнутая пижамная куртка, уцепилась за рукава и одним рывком сдернула.
— Я — масло, а ты — хлебушек… Я на тебя намазываюсь, намазываюсь, намазываюсь… — бормотала Вика и действительно словно бы втиралась в меня всем своим скользким, взмокшим телом. Беспощадность, которую она проявляла к своим грудкам — будто и вправду хотела их по мне размазать! — заставила меня их пожалеть. Но вслух говорить что-то было бесполезно — пока Вика в очередной раз не разрядилась.
Похоже, на этот раз она притомилась.
— Теперь ты будешь бушевать, — объявила она безапелляционным тоном. — А я
— млеть от счастья! Kiss me, touch me, fuck me!
Эти словечки прозвучали так, как могла бы произнести их Кармела О`Брайен, которую я, слава Богу, не имел чести знать.
Сказать о том, что моя башка ощущала приятную пустоту — ничего не сказать. Там ветер гулял. И, получив приглашение «бушевать», я повел себя так, как президент Буш в отношении Саддама Хусейна.
— Съем! Сожру! Слопаю! — заорал я — небось на всех подземных и надземных этажах ЦТМО было слышно. Сгреб визжащую Вику и поднял на руки, встав во весь рост. Потом дотащил до кровати и не очень бережно бросил на спину. Лодыжки ее оказались у меня на шее, но «главная толкушка» осталась там же, где была до этого.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85
— Неужели пять минут подождать трудно? — уже с другими, Ленкиными, интонациями пробормотала она.
— Трудно, — ответил я и дополз до ее ног, обутых в черные потертые туфельки и обтянутых светло-коричневыми колготами. Туфли были мне знакомы. Я их сам года три назад купил Ленке в подарок на день рождения в качестве парадно-выходных. Однако она их за год стоптала и утащила на работу, где донашивала уже как сменную обувь. Моя тупая голова отметила без удивления, что при заметной разнице в росте — сантиметров пять, наверно, — Ленкин 37-й размер пришелся впору Таниной ноге.
— Та видчепись ты, божевильный! — Это было сказано уже не с раздражением, а со смехом. Но говорила это Таня, ее хохляцкая натура проявлялась. Еще одна искорка промерцала в дебрях моего заторможенного сознания и канула в темень.
Шприц и пустая ампула, брякнув, упали в ведро, но Лена-Таня не встала со стула, а продолжала сидеть, придерживая ватку со спиртом у места прокола. Видимо, она прислушивалась к тому, что начинало твориться в ее организме. И когда я снял у нее туфлю с правой ноги, подложил одну ладонь под ее ступню, а другой стал поглаживать икру, подъем и голень, Лена-Таня даже не отреагировала. Только через пару минут, после того как я приложился к ноге губами и щетиной, которую успел нарастить за прошедшие сутки, послышалось томное:
— Колю-ючка… — и последовал баловной, бездумный смех. Но все-таки здравый смысл еще не до конца покинул это забалдевшее существо. Лена-Таня вскочила со стула и, как была, в одной туфле, прихрамывая, торопливо бросилась к входной двери — запереть ее изнутри. Затем она добралась до выключателя и погрузила палату в кромешную тьму.
— Ты где? — спросил я, а в ответ услышал из темноты игривое «хи-хи-хи». — Где ты, Лена?
— А я не Лена, а я не Лена! Вя-я! Хи-хи-хи! — пропищала темнота, и послышался шум сброшенной на ковер туфли и мягкое «топ-топ-топ» по ковру.
— Тогда: где ты, Таня? — поправился я, пытаясь угадать, куда она переместилась.
— А я не Таня! Бе-е-е! — послышалось откуда-то из-за спины. Я по-прежнему лежал животом на ковре и повернулся лицом на звук, словно компасная стрелка, провернувшись вокруг невидимой оси, проходящей, очевидно, через район пупа.
— Кто же ты тогда? — спросил я. — Я — Вика. Я — дурочка Вика, — прошептал горячий ротик, оказавшийся совсем рядом и обдавший меня мятным ароматом (должно быть, жвачки какой-то).
— Называй меня Викой, и больше никем. Не хочу быть ни Ленкой, ни Танькой! Хочу быть дурой! И все!
— Ви-ика… — произнес я блаженно, вытянул руки вперед и нашарил два теплых плечика под докторским халатиком. А появившаяся из тьмы пара маленьких, но сильных и вообще-то очень опасных ручек прокатилась чуть шероховатыми ладошками по моим колючим щекам, коснулась ушей, скользнула по шее. Мои ладони тоже от плеч перебрались к шее, приласкали подбородок и щечки, зарылись в ее коротенькую прическу.
— Как хорошо быть дурой… — пробормотала новоявленная Вика, которая лежала на ковре в той же позе, что и я. — Давай потремся носами, как полинезийцы?
Проблем не было, носы очень удачно нашли друг друга, тюкнулись кончиками, потом покружились один вокруг другого, то соприкасаясь, то расходясь. От этих соприкосновений у меня по всему телу прошел веселый звон и забегали хулиганистые чертенята. Нестрашные, но очень бесшабашные, так и подзуживавшие совершить чего-нибудь этакое…
Поэтому, ухватившись крепче за Вику, я подался вперед, переворачивая ее на спину, и припал губами к неровно дышащему ротику. Не очень сильно, не впиявливаясь до посинения, а слегка, вскользь. И поболтал языком, чиркнув им по гладким кусачим зубкам. А оттуда, из-за этих зубок, высунулся сладкий, опять же мятный на вкус язычок, который извернулся и пощекотал мой язык снизу. От этого хулиганистых чертиков сразу прибыло, особенно много их прибежало к моим рукам. Правая, на локтевом сгибе которой безмятежно устроилась стриженая головка Вики, стала гладить ушко и щечку, ластиться к шее и подбородку, а потом неторопливо заползла в ворот блузки, на ощупь расстегнула верхнюю пуговку, погладила мягкую ямку под шеей…
— Щекотно… — промурлыкала Вика, обнимая меня одной рукой за шею, а вторую просовывая под пижаму. — Я тебя тоже буду щекотать. И немножко цар-рапать!
И с этими словами Викина лапка пробралась мне под майку, постукала пальчиками по груди, нежно ущипнула и покрутила сосок — до сих пор не пойму, на хрен они нам, мужикам, оставлены! — а затем шаловливо поскребла ноготочками ребра. Ногти у нее были коротко подстрижены, и царапульки получились неболезненные, а очень даже приятные.
У меня разыгралась левая рука, она взялась расстегивать Викин халатик. Р-раз — пуговка! Два — другая! Три — третья! Халатик распахнулся, Вика ворохнулась и прошептала:
— По-моему, как раз сегодня тот самый день, когда ты насилуешь случайных попутчиц…
Если б я был нормальным, тут же сделал бы вывод, что этот прикол мог храниться только в Танечкиной памяти, потому что Ленка его не знала. Но соображать я был не способен. Меня эта фраза только завела, не больше того. Тем более что Викина ладошка, вдоволь нагулявшись у меня под майкой, воровато пролезла под резинку трусов…
— Ага-а… — пропела она. — Какой тут пыжик! Ой, какой пыжик!
И это было из Танькиного лексикона. Правда, я об этом термине был осведомлен нелегально. Такое кодовое название для известного мужского предмета она применяла с Толяном. Опять же, будь я в здравом уме и трезвой памяти, может быть, испытал бы ревность или обиду. Но в нынешнем состоянии все это было мне глубоко по фигу. Главное — что прибор в полной исправности и Вике есть чего пощупать…
— Ах ты, баловашка! — проурчал я, проведя ладонью по Викиному животику, точнее, по шерстяной юбке, под которой он скрывался. Юбка была широкая. Я откинул подол немного вверх и получил возможность беспрепятственно проникнуть к теплу, исходящему от Викиных бедер, обтянутых колготками. На самом главном месте еще и трусики обнаружились…
— Ну, ты и капустка… — прошептал я Вике в ушко, не позабыв щекотнуть языком мочку уха. — Семьдесят семь одежек — и все без застежек.
— Захочешь — очистишь, — не переставая поглаживать «пыжика», пробормотала она и провела губками по моей щеке. — Ежик небритый…
Я тоже ущипнул ее губами за щечку, поелозил рукой по плоскому, даже в расслабленном состоянии крепкому животику, мизинцем пощекотал пупок, а потом заполз сразу под две резинки: трусиковую и колготочную. Под пальцами волнующе зашелестели жесткие путаные волосики.
— Ты тоже колючка небритая… Елочка-метелочка… — прикасаясь губами к уголку ее глаза, проворковал я. А рука тем временем осторожно шебаршилась, разбираясь, где там чего в этой мохнушке запрятано… Наконец, средний палец отважился, сунулся в какое-то теплое местечко, нежное, скользкое, липкое чуть-чуть. Сначала только самым кончиком, верхней подушечкой, а потом, словно бы осмелев, весь забрался. И указательный туда же полез. И оба ласково притронулись к небольшой фигулинке с пимпочкой. Динь! Как видно, этот звоночек у Вики громко прозвенел, хотя я его и не слышал.
— А-ах… — Вика стиснула мою руку крепкими ляжками. — Не отдам!
Ее-то ладошка тоже бездельем не маялась, забавлялась с «главной толкушкой», или с «пыжиком», если ей так угодно. Осторожненько, будто с хрустальным, обращалась. Тянет-потянет, вытянуть не может… И приговаривала:
— Цып-цып… Цып-цып… Цып-цып…
А пальцы мои все ворочались и ворочались, поскребывали гладкое, горячее, скользкое. И так усердно, что у Вики по телу пошли волны, грудь задышала чаще, спина стала пружинисто выгибаться… Быстро, быстрее, еще быстрее! Лишь бы только мне «толкушку» сгоряча не выкорчевала! Нет, отпустила… Обеими руками обхватила, стиснула, дернулась!
— Ы-ы-х-х… — услышал я. Первый раз этот сладкий стон я слышал два с лишним года назад, на солнечной поляночке, на «лежке» Джека. Вот торопыжка! Так сдавила руку, что кости захрустели…
Все, обмякла. Отвалилась на спину, тяжело дыша, раскинулась, но это лишь на время. Я высвободил руку из липкого плена, привстал, рывком стянул с безвольных, расслабленных ног скатавшиеся в валок трусы и колготки, отбросил куда-то в темноту.
— Ну что ты там? — нетерпеливо и даже зло прошипела Вика. Я уже перелезал через ее левую ногу, слушая ее сдавленное, тяжкое дыхание. Просунул руки под вздернувшуюся юбку, подложил ладони под прохладные, крепкие половинки, ощутил горячую дрожь во всем этом гибком и сильном теле, так непохожем на мягкое, пухлое Ленкино…
— Иди ко мне, цыпочка… Иди, «толкушечка»… — пробормотала задыхаясь Вика, подхватывая прибор пальчиками и притягивая к слипшимся мокрым волоскам. Горячая, нежная теплота наползла плавно и ласково. Туда его, до отказа! Р-раз!
— Ой, гарнесенький! — вновь вырвалась у Вики украинская мова. — Ой, солодкий! Ой, коханечко!
Пожалуй, для другой — для Ленки, например — эта дрючка показалась бы слишком жесткой. Но Вике нужно было именно такое, резкое, быстрое, жадное — именно она взяла и этот темп, и этот стиль. В свое время Браун — когда он сидел в моей черепушке — оставил у меня в памяти образы, как бы иллюстрирующие это дело. Шомпол в стволе винтовки, поршень паровой машины или двигателя внутреннего сгорания, наконец, отбойный молоток. Здесь, пожалуй, работал отбойный молоток. Потому что Вика хотела быстрее и вынуждала меня этот ритм выдерживать. Минуты не прошло, как она сдавила меня руками и ногами, даже кулаками по спине ударила — не в полную силу, слава Аллаху! — и, выгнувшись дугой (прямо-таки на борцовский «мост» встала!), опять выдохнула:
— Ы-ы-х-х! — и бессильно упала на ковер, судорожно поглаживая мне спину.
Следующую минуту пролежала почти неподвижно, а потом — р-раз! — перевернула меня на обе лопатки. Точно так же, как Кота пару лет назад. Но меня и это воспоминание не остудило, хотя какое там воспоминание — проблеск небольшой.
— О-па! О-па! О-па! — взвизгивала Вика, заходясь в неистовой раскачке, срывала с себя все, что еще оставалось из одежды, и, раскрутив над головой, швыряла куда-то в темноту. Потом она опять застонала, ее острые коленки аж впились мне в бока, и она плашмя повалилась мне на грудь.
— Ах, ты еще в майке?! — прорычала она. Тр-рык! Полмайки осталось у меня под спиной, а переднюю часть Вика торжествующе скомкала и выкинула. После этого она обнаружила, что на мне осталась распахнутая пижамная куртка, уцепилась за рукава и одним рывком сдернула.
— Я — масло, а ты — хлебушек… Я на тебя намазываюсь, намазываюсь, намазываюсь… — бормотала Вика и действительно словно бы втиралась в меня всем своим скользким, взмокшим телом. Беспощадность, которую она проявляла к своим грудкам — будто и вправду хотела их по мне размазать! — заставила меня их пожалеть. Но вслух говорить что-то было бесполезно — пока Вика в очередной раз не разрядилась.
Похоже, на этот раз она притомилась.
— Теперь ты будешь бушевать, — объявила она безапелляционным тоном. — А я
— млеть от счастья! Kiss me, touch me, fuck me!
Эти словечки прозвучали так, как могла бы произнести их Кармела О`Брайен, которую я, слава Богу, не имел чести знать.
Сказать о том, что моя башка ощущала приятную пустоту — ничего не сказать. Там ветер гулял. И, получив приглашение «бушевать», я повел себя так, как президент Буш в отношении Саддама Хусейна.
— Съем! Сожру! Слопаю! — заорал я — небось на всех подземных и надземных этажах ЦТМО было слышно. Сгреб визжащую Вику и поднял на руки, встав во весь рост. Потом дотащил до кровати и не очень бережно бросил на спину. Лодыжки ее оказались у меня на шее, но «главная толкушка» осталась там же, где была до этого.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85