Тогда про «дедовщину» в газетах не писали, но легенд было — хоть завались. И про то, что «старики» с «молодыми» делают, говорили такое, что уши сворачивались в трубочку.
Эта предстоящая встреча со «стариками» меня очень заботила, если не сказать пугала. Но я никак не мог предположить, что произойдет другая, куда более важная и волнующая встреча.
Неожиданно меня вызвали в штаб, к самому командиру части, подполковнику Шалимову. Вообще это был веселый и компанейский человек. Он легко умел приободрить свое войско в самых хреновых обстоятельствах. Например, часа в два ночи привезут на станцию кирпич, платформ этак пять. Дежурное подразделение, матерясь, топает пешком на станцию. Всем хочется спать, курить, есть, но не работать. Все начальники кажутся сволочами. И вдруг прикатывает Шалимов, которого только что крыли самым лютым образом. С ходу, как колобок, выкатывается из «уазика» и зычно орет:
— Э-эх, пошалим, шалимовцы!
После чего втискивается в самую вялую цепочку. Через пять минут эта цепочка кидает кирпичи так быстро, что они только мелькают в воздухе. Затем он незаметно перескакивает в другую цепочку, в третью и так далее. Глядишь, все очухиваются, платформы пустеют, а Шалимов горестно вздыхает:
— Ай-яй-яй! Так мало кирпича привезли! Придется спать идти…
Жутко симпатичный мужик! Но вообще он мог быть и очень суровым. Объявить пять нарядов или десять суток мог запросто. Пару злостных самовольщиков он отдал под суд и упек в дисбат. То же самое стало с двумя очень борзыми мужиками, которые хотели «воспитать» какого-то «молодого». Должно быть, именно поэтому настоящей дедовщины в нашей части не было, и все вели себя прилично.
Так вот, когда меня вызвали в штаб, я начал вспоминать, не натворил ли я чего-нибудь и не отчубучили ли чего мои воины. Вроде бы совесть была чиста…
— Хорошо, что прибыл… — кивнул Шалимов после того, как я доложил о своем приходе. — Вот какой разговор, младший сержант. Нам тут на пополнение прислали одного человека. С милиционером и при бумаге, где говорится, что человек это сложный, требует внимания и терпения. Вся сложность в том, что он некоторое время находился в психбольиице. Симулировал, что ли, пытался от призыва отвертеться. Иногда, говорят, и сейчас порывается… В общем, когда его тюрьмой припугнули, согласился идти. Не знаю уж почему, только товарищ из милиции, который его привез, очень настаивает, чтобы он служил под вашим командованием. Вы этого лжепсиха знаете лично, он мне так сказал.
— А как его фамилия?
— Фамилия его Михайлов, имя-отчество — Петр Алексеевич. Русский, 1964 года рождения, не судимый ранее… Образование восьмилетнее, нигде не работал и не учился.
— Я такого не знаю… — прикинул я в уме всех знакомых.
— В кабинете у замполита сидит капитан милиции. С ним поговорите, все выясните.
Майора Литовченко, нашего замполита, в кабинете не было. За его столом сидел, очень по-хозяйски устроившись, капитан милиции. Я доложил.
— Документы! — потребовал капитан, изучая мое лицо таким взглядом, что я опять засомневался: нет ли за мной каких грехов? Вроде не было, даже на гражданке я никаких противоправных действий не совершил. Капитан внимательно проглядел мой военный билет, изучил комсомольский, а потом вернул.
— Василий Васильевич, — сказал он очень официально, — вы человек взрослый, ответственность уже несете в полном объеме, приняли военную присягу, где давали обещание свято хранить военную и государственную тайну. В учреждении, где работали до армии, через первый отдел проходили?
— Так точно, — ответил я и стал прикидывать, когда, где и чего я мог разгласить.
— 12 мая прошлого года вы находились в подвальном помещении вашего института, заменяя инженера Корзинкина Альберта Семеновича, так?
— Да, — сказал я, начиная соображать, о чем пойдет речь.
— В результате допущенной вами случайной подсветки объекта, находившегося в лабораторной установке, произошла нештатная ситуация…
— Было такое…
— После выключения установки, отработавшей в критическом режиме, вами был обнаружен субъект, объявивший себя бывшим императором Петром I?
— Мной… Я уже давал все показания в карантине, товарищ капитан…
— Правильно. В ваших показаниях говорится, что некоторое время при первом изменении в работе установки вы находились в нише под пультом управления. Верно это?
— Да.
— И блокировка двери в этот момент еще не сработала?
— Нет. Она позже захлопнулась, когда установка сама разошлась…
— Ну и правильно. Следственным экспериментом установлено, что в этот момент вы не могли контролировать обстановку в спецпомещении. Иными словами, находясь в нише, вы не могли слышать, как открылся со щелчком кодовый замок двери и как в помещение проник посторонний…
— Да…
— Значит, вы не можете с уверенностью заявить, что в помещение никто не проникал?
— Тут только я сообразил: капитан хочет доказать, что Петька, то есть Петр I, на самом деле жулик и самозванец…
— Не могу, — сказал я, — но в боксе был герметический лючок… Я его открывал снаружи…
— Этот лючок можно загерметизировать и изнутри, — улыбнулся капитан, видя, что я хлопаю глазами.
— Значит, этот тип проник в спецпомещение и разыграл комедию? — пробормотал я, сам не веря своим словам.
— Именно так, и он во всем признался. Действительно, он — Петр Алексеевич, но не Романов, а Михайлов, из Усть-Харловского детского дома. Три года назад оттуда бежал, находился во всесоюзном розыске. Его опознала бывшая воспитательница. Собирались направить его обратно, но оказалось, что совершеннолетний, хотели оформлять за тунеядство… Он попросился в армию, в ту часть, где вы служите. Обещал исправиться… Решили поверить, призвали.
— А отчего меня не вызывали, когда шло следствие? — осторожно спросил я.
— Ну, это уж нам решать, кого вызывать, кого не вызывать. События преступления не было, умысла — тоже, по крайней мере с вашей стороны. Гражданин Корзинкин признан виновным в служебном проступке, понес взыскание от администрации института, в данный момент уволился оттуда. Ну а с Михайловым вопрос считаем урегулированным. В общем, теперь он будет вашим подчиненным. Ответственность за его поведение по закону несут все командиры, но с вас спрос особый. Вы с ним будете рядом в казарме, вся его жизнь у вас на глазах… Регулярно нас информировать не надо, но если заметите, что он рассказывает что-то не то, какие-то мнения нестандартные высказывает… Уж будьте добры! Писать ничего не надо, просто зайдете сюда, к замполиту, или прямо к Шалимову и устно все изложите. А они знают, как со мной связаться…
Я знал, что стучать нехорошо, но, конечно, ничего милиционеру не сказал. Тем более что он скорее всего был вовсе не милиционер…
— А где сейчас Михайлов? — спросил я — Со старшиной, на складе вещевого довольствия. В бане его сейчас помоют, постригут и доставят сюда. Подождите малость.
Через пять минут, не больше, голос нашего старшины, прапорщика Будко, испросил разрешения войти. Вместе с прапором появился и Петька Он мало в чем изменился по сравнению с карантином. Только глаза были как-то глубже посажены, не так выпучены, как раньше. Он был уже в форме, с вещами…
— Вот, товарищ Михайлов, — сказал капитан, — это ваш командир отделения, непосредственный начальник, так сказать.
— Здравия желаю, — сказал Петька, смотря на меня по-доброму. И я тоже посмотрел на него по-приятельски. Что-то мне не верилось, что он жулик и авантюрист…
— Мне можно быть свободным? — спросил Будко.
— Вы проводите товарища Михайлова в роту карантина, а мне еще надо побеседовать с младшим сержантом.
Прапорщик и Петька ушли, а милиционер спросил меня:
— Вы вашего бывшего руководителя группы, Игоря Сергеевича, как оцениваете?
— Я, товарищ капитан, не ученый, мне трудно судить…
— А как человека?
— Хорошо. Нормальный мужик, но немного не от мира сего.
— Вот тут вы, Василий Васильевич, ошибаетесь. Очень даже от «сего», точнее — от «того»… У него, между прочим, после смерти была обнаружена книга этого «литературного власовца» Солженицына, Евангелие, несколько икон… Конечно, все понимаем, свобода совести. Но, с другой стороны, неустойчивость это. А где неустойчивость, тут может быть всякое… Есть мнение, что и с установкой, которая взорвалась, не все ясно. Вот так. Поэтому вам, как воину Советской Армии, надо быть предельно бдительным.
— Да я, конечно… — Что-то у меня в башке не очень контачило. Игорь Сергеевич — и чуть ли не шпион! — но единственное, что я смог сказать в его оправдание, было то, что он отругал меня, когда я отговаривал Петьку вступить в комсомол.
— Да? — заинтересованно произнес капитан. — А это не фигурирует… Вы это точно помните?
— Точно! — сказал я, и капитана это обрадовало. Он дал мне листок бумажки, шариковую ручку, и я, с трудом вспомнив, когда происходила беседа, кое-как изложил ее содержание. После этого капитан велел мне поставить число и подпись, а бумажечку забрал.
— Приятно было познакомиться, — улыбнулся мне капитан. — Можете возвращаться в подразделение. Учтите, теперь у вас личный подшефный.
РЯДОВОЙ МИХАЙЛОВ
Петька стал в моем отделении правофланговым — рост у него был такой, что Мартынов, стоявший раньше на правом фланге, казался теперь не очень высоким, хотя имел метр девяносто пять, не меньше. Пришлось двигать койки. Петька оказался рядом со мной. Поговорить мне с ним как следует не удалось до следующей ночи. Мы заступили в наряд, я — дежурным, он — дневальным. Ночью, когда из бодрствующих в роте остались только мы двое, я наконец рискнул задать Петьке те вопросы, которые принародно задавать не мог.
— Ну, Петр Алексеевич, государь всея Руси, — сказал я, — ты что, и правда из детдома удрал?
— Для иных — так, — понизив голос и оглядываясь на спящих, сказал Петька,
— тебе же скажу — ложь сие! И все иное, что Дроздов тебе сказал, — брехня есть.
— Дроздов — это капитан, да?
— Полковник он, а капитаном машкерадно нарядился… Сказывал он мне, что у безопасности государства нашего врагов и иных супротивных немало, кои мнят вдругорядь Смутное время на Руси устроить. Хотят-де Советы свергнуть, а заместо того Империализм посадить. Я его парсуну видал: жирный, одежа черна, на главе ведро черное, а под седалище мешки со златом подгреб. И для того оные супротивные, о воскрешении моем проведав, могут народишко подбить на бунт, яко бы ради праведного и законного царенья моего… А от сего сотворится междоусобие, смута и самосуд; державе нашей, яко при треклятом Гришке Отрепьеве, может быть разорение и погибель. Сказывали, что и когда мы с Ванькой царствовали, таковое быть могло, да Господь оборонил… Мне-то трона все одно не видать, а иноземцы, империалистами рекомые, державу нашу умалят, а то и вовсе попленят, аки при Батые поганом. От сего и велели мне персоны своей нигде и никому не открывать, окромя тебя. А коли буду сего держаться, то обещали и в комсомол принять…
— А жил-то ты где? — поинтересовался я.
— В потаенном месте, — посуровел Петька, — его такоже открывать не велели. Добро жил. Учили наукам: писать, как ныне уставлено, цыфири, пиитике российской, географии, гистории малую толику. На велосипеде учили ездить, после — на мотоцикле, а дале и на автомобиле, токмо прав не дали. Я этот самоход-то зело возлюбил! Все внутре изучил и сам уж ездил не единожды. По городу ездил и правила добро знаю: кому куда первому ехать надлежит, каковы знаки на дороге бывают и что оные показывают… Сказывали, будто и в первое житие я тож до наук был переимчив…
— А кормили как, ничего?
— Добро кормили, вина токмо не давали, да ныне я его и сам пить не стану. Кофей заморский, чай аж из самой Индеи, взвары из груш да винограда сушеного… Так-то я и в царском обличье не питался!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85
Эта предстоящая встреча со «стариками» меня очень заботила, если не сказать пугала. Но я никак не мог предположить, что произойдет другая, куда более важная и волнующая встреча.
Неожиданно меня вызвали в штаб, к самому командиру части, подполковнику Шалимову. Вообще это был веселый и компанейский человек. Он легко умел приободрить свое войско в самых хреновых обстоятельствах. Например, часа в два ночи привезут на станцию кирпич, платформ этак пять. Дежурное подразделение, матерясь, топает пешком на станцию. Всем хочется спать, курить, есть, но не работать. Все начальники кажутся сволочами. И вдруг прикатывает Шалимов, которого только что крыли самым лютым образом. С ходу, как колобок, выкатывается из «уазика» и зычно орет:
— Э-эх, пошалим, шалимовцы!
После чего втискивается в самую вялую цепочку. Через пять минут эта цепочка кидает кирпичи так быстро, что они только мелькают в воздухе. Затем он незаметно перескакивает в другую цепочку, в третью и так далее. Глядишь, все очухиваются, платформы пустеют, а Шалимов горестно вздыхает:
— Ай-яй-яй! Так мало кирпича привезли! Придется спать идти…
Жутко симпатичный мужик! Но вообще он мог быть и очень суровым. Объявить пять нарядов или десять суток мог запросто. Пару злостных самовольщиков он отдал под суд и упек в дисбат. То же самое стало с двумя очень борзыми мужиками, которые хотели «воспитать» какого-то «молодого». Должно быть, именно поэтому настоящей дедовщины в нашей части не было, и все вели себя прилично.
Так вот, когда меня вызвали в штаб, я начал вспоминать, не натворил ли я чего-нибудь и не отчубучили ли чего мои воины. Вроде бы совесть была чиста…
— Хорошо, что прибыл… — кивнул Шалимов после того, как я доложил о своем приходе. — Вот какой разговор, младший сержант. Нам тут на пополнение прислали одного человека. С милиционером и при бумаге, где говорится, что человек это сложный, требует внимания и терпения. Вся сложность в том, что он некоторое время находился в психбольиице. Симулировал, что ли, пытался от призыва отвертеться. Иногда, говорят, и сейчас порывается… В общем, когда его тюрьмой припугнули, согласился идти. Не знаю уж почему, только товарищ из милиции, который его привез, очень настаивает, чтобы он служил под вашим командованием. Вы этого лжепсиха знаете лично, он мне так сказал.
— А как его фамилия?
— Фамилия его Михайлов, имя-отчество — Петр Алексеевич. Русский, 1964 года рождения, не судимый ранее… Образование восьмилетнее, нигде не работал и не учился.
— Я такого не знаю… — прикинул я в уме всех знакомых.
— В кабинете у замполита сидит капитан милиции. С ним поговорите, все выясните.
Майора Литовченко, нашего замполита, в кабинете не было. За его столом сидел, очень по-хозяйски устроившись, капитан милиции. Я доложил.
— Документы! — потребовал капитан, изучая мое лицо таким взглядом, что я опять засомневался: нет ли за мной каких грехов? Вроде не было, даже на гражданке я никаких противоправных действий не совершил. Капитан внимательно проглядел мой военный билет, изучил комсомольский, а потом вернул.
— Василий Васильевич, — сказал он очень официально, — вы человек взрослый, ответственность уже несете в полном объеме, приняли военную присягу, где давали обещание свято хранить военную и государственную тайну. В учреждении, где работали до армии, через первый отдел проходили?
— Так точно, — ответил я и стал прикидывать, когда, где и чего я мог разгласить.
— 12 мая прошлого года вы находились в подвальном помещении вашего института, заменяя инженера Корзинкина Альберта Семеновича, так?
— Да, — сказал я, начиная соображать, о чем пойдет речь.
— В результате допущенной вами случайной подсветки объекта, находившегося в лабораторной установке, произошла нештатная ситуация…
— Было такое…
— После выключения установки, отработавшей в критическом режиме, вами был обнаружен субъект, объявивший себя бывшим императором Петром I?
— Мной… Я уже давал все показания в карантине, товарищ капитан…
— Правильно. В ваших показаниях говорится, что некоторое время при первом изменении в работе установки вы находились в нише под пультом управления. Верно это?
— Да.
— И блокировка двери в этот момент еще не сработала?
— Нет. Она позже захлопнулась, когда установка сама разошлась…
— Ну и правильно. Следственным экспериментом установлено, что в этот момент вы не могли контролировать обстановку в спецпомещении. Иными словами, находясь в нише, вы не могли слышать, как открылся со щелчком кодовый замок двери и как в помещение проник посторонний…
— Да…
— Значит, вы не можете с уверенностью заявить, что в помещение никто не проникал?
— Тут только я сообразил: капитан хочет доказать, что Петька, то есть Петр I, на самом деле жулик и самозванец…
— Не могу, — сказал я, — но в боксе был герметический лючок… Я его открывал снаружи…
— Этот лючок можно загерметизировать и изнутри, — улыбнулся капитан, видя, что я хлопаю глазами.
— Значит, этот тип проник в спецпомещение и разыграл комедию? — пробормотал я, сам не веря своим словам.
— Именно так, и он во всем признался. Действительно, он — Петр Алексеевич, но не Романов, а Михайлов, из Усть-Харловского детского дома. Три года назад оттуда бежал, находился во всесоюзном розыске. Его опознала бывшая воспитательница. Собирались направить его обратно, но оказалось, что совершеннолетний, хотели оформлять за тунеядство… Он попросился в армию, в ту часть, где вы служите. Обещал исправиться… Решили поверить, призвали.
— А отчего меня не вызывали, когда шло следствие? — осторожно спросил я.
— Ну, это уж нам решать, кого вызывать, кого не вызывать. События преступления не было, умысла — тоже, по крайней мере с вашей стороны. Гражданин Корзинкин признан виновным в служебном проступке, понес взыскание от администрации института, в данный момент уволился оттуда. Ну а с Михайловым вопрос считаем урегулированным. В общем, теперь он будет вашим подчиненным. Ответственность за его поведение по закону несут все командиры, но с вас спрос особый. Вы с ним будете рядом в казарме, вся его жизнь у вас на глазах… Регулярно нас информировать не надо, но если заметите, что он рассказывает что-то не то, какие-то мнения нестандартные высказывает… Уж будьте добры! Писать ничего не надо, просто зайдете сюда, к замполиту, или прямо к Шалимову и устно все изложите. А они знают, как со мной связаться…
Я знал, что стучать нехорошо, но, конечно, ничего милиционеру не сказал. Тем более что он скорее всего был вовсе не милиционер…
— А где сейчас Михайлов? — спросил я — Со старшиной, на складе вещевого довольствия. В бане его сейчас помоют, постригут и доставят сюда. Подождите малость.
Через пять минут, не больше, голос нашего старшины, прапорщика Будко, испросил разрешения войти. Вместе с прапором появился и Петька Он мало в чем изменился по сравнению с карантином. Только глаза были как-то глубже посажены, не так выпучены, как раньше. Он был уже в форме, с вещами…
— Вот, товарищ Михайлов, — сказал капитан, — это ваш командир отделения, непосредственный начальник, так сказать.
— Здравия желаю, — сказал Петька, смотря на меня по-доброму. И я тоже посмотрел на него по-приятельски. Что-то мне не верилось, что он жулик и авантюрист…
— Мне можно быть свободным? — спросил Будко.
— Вы проводите товарища Михайлова в роту карантина, а мне еще надо побеседовать с младшим сержантом.
Прапорщик и Петька ушли, а милиционер спросил меня:
— Вы вашего бывшего руководителя группы, Игоря Сергеевича, как оцениваете?
— Я, товарищ капитан, не ученый, мне трудно судить…
— А как человека?
— Хорошо. Нормальный мужик, но немного не от мира сего.
— Вот тут вы, Василий Васильевич, ошибаетесь. Очень даже от «сего», точнее — от «того»… У него, между прочим, после смерти была обнаружена книга этого «литературного власовца» Солженицына, Евангелие, несколько икон… Конечно, все понимаем, свобода совести. Но, с другой стороны, неустойчивость это. А где неустойчивость, тут может быть всякое… Есть мнение, что и с установкой, которая взорвалась, не все ясно. Вот так. Поэтому вам, как воину Советской Армии, надо быть предельно бдительным.
— Да я, конечно… — Что-то у меня в башке не очень контачило. Игорь Сергеевич — и чуть ли не шпион! — но единственное, что я смог сказать в его оправдание, было то, что он отругал меня, когда я отговаривал Петьку вступить в комсомол.
— Да? — заинтересованно произнес капитан. — А это не фигурирует… Вы это точно помните?
— Точно! — сказал я, и капитана это обрадовало. Он дал мне листок бумажки, шариковую ручку, и я, с трудом вспомнив, когда происходила беседа, кое-как изложил ее содержание. После этого капитан велел мне поставить число и подпись, а бумажечку забрал.
— Приятно было познакомиться, — улыбнулся мне капитан. — Можете возвращаться в подразделение. Учтите, теперь у вас личный подшефный.
РЯДОВОЙ МИХАЙЛОВ
Петька стал в моем отделении правофланговым — рост у него был такой, что Мартынов, стоявший раньше на правом фланге, казался теперь не очень высоким, хотя имел метр девяносто пять, не меньше. Пришлось двигать койки. Петька оказался рядом со мной. Поговорить мне с ним как следует не удалось до следующей ночи. Мы заступили в наряд, я — дежурным, он — дневальным. Ночью, когда из бодрствующих в роте остались только мы двое, я наконец рискнул задать Петьке те вопросы, которые принародно задавать не мог.
— Ну, Петр Алексеевич, государь всея Руси, — сказал я, — ты что, и правда из детдома удрал?
— Для иных — так, — понизив голос и оглядываясь на спящих, сказал Петька,
— тебе же скажу — ложь сие! И все иное, что Дроздов тебе сказал, — брехня есть.
— Дроздов — это капитан, да?
— Полковник он, а капитаном машкерадно нарядился… Сказывал он мне, что у безопасности государства нашего врагов и иных супротивных немало, кои мнят вдругорядь Смутное время на Руси устроить. Хотят-де Советы свергнуть, а заместо того Империализм посадить. Я его парсуну видал: жирный, одежа черна, на главе ведро черное, а под седалище мешки со златом подгреб. И для того оные супротивные, о воскрешении моем проведав, могут народишко подбить на бунт, яко бы ради праведного и законного царенья моего… А от сего сотворится междоусобие, смута и самосуд; державе нашей, яко при треклятом Гришке Отрепьеве, может быть разорение и погибель. Сказывали, что и когда мы с Ванькой царствовали, таковое быть могло, да Господь оборонил… Мне-то трона все одно не видать, а иноземцы, империалистами рекомые, державу нашу умалят, а то и вовсе попленят, аки при Батые поганом. От сего и велели мне персоны своей нигде и никому не открывать, окромя тебя. А коли буду сего держаться, то обещали и в комсомол принять…
— А жил-то ты где? — поинтересовался я.
— В потаенном месте, — посуровел Петька, — его такоже открывать не велели. Добро жил. Учили наукам: писать, как ныне уставлено, цыфири, пиитике российской, географии, гистории малую толику. На велосипеде учили ездить, после — на мотоцикле, а дале и на автомобиле, токмо прав не дали. Я этот самоход-то зело возлюбил! Все внутре изучил и сам уж ездил не единожды. По городу ездил и правила добро знаю: кому куда первому ехать надлежит, каковы знаки на дороге бывают и что оные показывают… Сказывали, будто и в первое житие я тож до наук был переимчив…
— А кормили как, ничего?
— Добро кормили, вина токмо не давали, да ныне я его и сам пить не стану. Кофей заморский, чай аж из самой Индеи, взвары из груш да винограда сушеного… Так-то я и в царском обличье не питался!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85