Он закрыл глаза и как бы впал в прострацию.
То, что он проиграл, он понял сразу, еще там, у самолета. Теперь надо было оценить нанесенный ему урон.
Нет, не ему… Уже не ему, но тому делу, которому он служил, заглядывая вперед, в то уже недалекое будущее, когда в стране, согласно его воле, должно было поменяться все. Когда в этой несчастной, придурковатой России наконец-то установился бы долгожданный порядок, которого со времен татар все ждали и не дождались столько поколений, порядок железного рационального разума взамен извечной стихии бардака, пустопорожней болтовни и слюнявых мечтаний. За эти десять лет он сделал много, удивительно много для того, чтобы такой порядок пришел и утвердился как бы силою вещей, как естественная безальтернативная неизбежность. Все силы, все средства, все возможности были направлены на то, чтобы подготовить почву и выпестовать поколение людей, для которых эта новая строгая российская жизнь без абстракций каких-то нелепых «свобод» стала бы высшей и единственной формой свободы.
Эти люди, что ехали сейчас с ним в лимузине, конечно, знали многое, иначе не посмели бы и дохнуть в его сторону. Значит, гром грянул прямо с кремлевского Олимпа. Против него сплотились и мнимые друзья, и закоренелые враги. Видимо, где-то, когда-то он допустил, может быть, ничтожно малую, но роковую системную ошибку, приведшую к накоплению коэффициента погрешностей и катастрофе.
Но в чем, в чем заключалась эта ошибка? Когда и где сделал он промах?
Лапичев? Но он лишь крохотная частность, только соринка в глазу… Эти дубоватые мужики с их куцым мышлением волкодавов и ищеек даже представить не могли ни его размаха, ни его значения на карте русской истории. Но до этого, до самого главного, ради чего он жил, они не доберутся никогда! Так что его поражение и даже гибель могли стать теперь только тактическим поражением. Заложенные им основы стратегии могли реализоваться уже и без него.
Кортеж выехал на кольцевую автодорогу и понесся, огибая Москву, по часовой стрелке, а вскоре, миновав развязку, покатил в сторону от города по одному из лучей шоссе, убегающему на северо-запад.
Вот знакомый зеленый забор, вот ворота, вот участок с высоченными соснами и темной хвоей над головой, вот огромный каменный дом… Но уже ни одного знакомого лица вокруг.
Клоков приостановился и со странной улыбкой, такой же, какая на поминках по Черемисину поразила Голубкова, окинул взором прищуренных голубых глаз медно-розовые стволы сосен в лучах закатного солнца и голубое небо над головой, и этот добротный, несокрушимый дом, который давно был его тайным штабом, центральным узлом управления, его цитаделью.
Что ж, он был построен не на песке, а на твердом камне его идеи, которая уже вряд ли могла быть сметена и развеяна ветром.
— Ну ведите нас, — сказал Касьянов. — Вы же хозяин!
Они вошли в дом, где во всех углах и у лестниц стояли как изваяния эти особенные молодые люди, словно специально зачатые и выращенные для нужд спецслужб.
И снова Клоков улыбнулся.
Их начальники могли оставаться в неведении, но, вполне вероятно, кое-кто из этих бравых молодцев в наглухо застегнутых пиджаках могли быть, даже сами не зная о том, не их, а его людьми, бойцами его тайного войска, как те, что тогда устроили засаду на шестерых заведомо приговоренных парней, чьими руками он решил осуществить одну из самых захватывающих своих операций.
Тех шестерых, глупых и смелых «солдат удачи», он приказал доставить сюда, чтобы просто посмотреть на них, как всегда он делал с теми, кого отправлял на задания, с которых те не должны были вернуться и не возвращались.
В этом было странное упоение, какой-то восхитительный, остро-волнующий театр — смотреть на людей, живых, говорящих, чего-то ждущих и на что-то надеющихся, отлично зная, что это их последние часы или дни.
Ничто не давало такого острого, жгучего удовлетворения, как это ощущение абсолютной власти над другими жизнями.
Герман Григорьевич хотел пройти в нижнюю гостиную, но Касьянов вежливо показал ему на лестницу, ведущую вверх — туда, где была пультовая правительственного узла связи. Там уже ждали их несколько человек. Аппаратура была включена, мигали красные и зеленые огоньки светодиодов, попискивали карманные рации.
Касьянов показал Клокову на одно из кресел. Рядом с ним, когда он сел, расположились те двое, что ехали с ним в бронированном «мерседесе».
— Соедините! — сказал Касьянов одному из подчиненных, и тот нажал на кнопку.
— Да, слушаю! — раздался из динамика такой знакомый всему миру голос. — Ну как, приехали?
— Да, мы на месте.
— Ну хорошо, я буду на связи.
— Это какая-то дикая провокация! — энергично сказал Клоков. — Она направлена не против меня, она направлена против вас!
— А вот мы разберемся, кто там, понимаешь, против кого… Генерал Касьянов, начинайте!
Вспыхнул экран большого телевизора, и одновременно перед Клоковым загорелась красная лампочка на видеокамере. Все было точно так, как тогда, той ночью, когда он сидел в этом же кресле, перед этим монитором.
По экрану побежали полоски, и он увидел нижнюю гостиную с камином. Там в креслах сидели те же парни, с которыми он толковал тогда. Они сильно загорели и исхудали, были иначе одеты, но это были они. Сегодня их было только пятеро — не хватало огромного бородача-саксофониста.
— Вы сказали тогда, той ночью, — сильно волнуясь, начал Пастух, — вы сказали, что мы никогда не узнаем, кто вы такой и никогда не увидим вашего лица. Но вот мы видим вас, и знаем кто вы.
Клоков молчал, но он чувствовал, как кровь отливает от лица.
— Вы показали нам тогда потрясающий боевик, — продолжил Перегудов. — Слов нет, кино было неслабое. Теперь мы хотим вам показать свое.
— Наше, правда, будет подлиннее, часика на два, — сказал Артист. — Там тоже есть на что посмотреть.
— Только с небольшой разницей, — добавил Док. — У нас все по честному, строго документально. Никакого монтажа.
Один из мужчин в верхней пультовой встал и подошел к вице-премьеру.
— Как представитель Генеральной прокуратуры официально объявляю вам, гражданин Клоков Герман Григорьевич, что вы задержаны по подозрению в совершении ряда особо опасных государственных и уголовных преступлений. Просмотр видеозаписей входит в состав проводимого и настоящий момент следственного мероприятия, Сообщаю вам, что в нашем распоряжении имеется ряд неопровержимых доказательств, а также многочисленные показания тех лиц, которые в той или иной мере были задействованы вами для осуществления передачи иностранному государству известного вам технического устройства, изделия РД‑018 «Зодиак РД‑018», а также двухкомпонентного химического вещества ФФ-2. Кроме того, вам предъявляется обвинение в инициации и организации ряда террористических актов и убийств, в том числе академика Черемисина и его дочери. В распоряжении следствия находится также большое количество радиоперехватов, а также аудио-и видеозаписей, произведенных специальной аппаратурой. Ваш сообщник Лапичев передал следствию номера счетов в иностранных банках, куда вы переводили и намеревались перевести крупные средства от аналогичных акций, а также незаконных банковских операций.
— И вы можете это доказать? — спросил Клоков.
— Безусловно, — сказал прокурор. — Чтобы у вас не было на этот счет сомнений, сообщаю: в декабре прошлого года Управлением по планированию специальных мероприятий нашим специалистам был предложен специальный шифр для обнаружения кодового ключа. Все эти месяцы по специально разработанным компьютерным программам мы пытались разгадать этот код. И нам это удалось. Именно этот шифр вы использовали в контактах с эмиром Рашид-Шахом. Его для вас создал программист Романовский, за что получил от вас через Лапичева пятьсот тысяч долларов. Ну а теперь начнем просмотр.
На экране сменялись кадры, снятые Пастухом и Доком из кабины «Руслана» в момент перехвата истребителями Рашиджистана, Артистом и Михаилом на ралли, а также моменты, запечатленные на пленку сотрудниками ФСБ и управления в самых разных местах Москвы, Парижа, Лондона и других городов.
— И все же, — сказал Клоков, когда просмотр был окончен, — все это только косвенные улики и нет ответа на главный вопрос: зачем все это мне было нужно, для чего и во имя чего, если я и так занимаю… или занимал достаточно видное положение? Власть? Она у меня была. Деньги? Поверьте, мне вполне хватало тех, что я имел. Я соглашусь со всем, что мне здесь абсолютно беспочвенно инкриминируют, только в том случае, если будет дан ответ на этот вопрос.
— Я не сомневался, что именно так будет поставлен вопрос, — сказал с экрана генерал Нифонтов. — Но мы смогли получить ответ и на него.
— Интересно… — сказал Клоков. — Чрезвычайно интересно.
На экране большого телевизора снова были лица Пастуха и его людей. Угрюмо и строго смотрел Боцман, хмуро и замкнуто — Док, на лице Мухи читалось какая-то растерянность, с презрением и ненавистью глядел Артист… Но вот камера взяла в кадр еще одного человека, который, оказывается, тоже находился в нижней гостиной. Это был Щербаков — взволнованный, бледный и решительный.
— Долго ждал я этого часа, — сказал он с экрана. — Очень долго… Я полковник Федеральной службы безопасности, сотрудник внешней разведки Анатолий Федорович Щербаков.
Клоков подался к телевизору. В человеке на экране он без труда узнал Чернецова — не последнего человека при его «дворе» — удобного, легкого на подъем говоруна-балагура, способного, однако, выполнять и весьма деликатные поручения.
Именно он под видом недовольного режимом, обиженного жизнью и начальством майора-отставника Нефедова был осторожно «имплантирован» в окружение генерала Бушенко — одной из ключевых фигур в объединении «Армада», близкого приятеля и правой руки генерала Курцевского. Да, это был он, Чернецов, благодаря которому Герман Григорьевич вот уже около полутора лет мог своевременно получать по-военному точные донесения обо всем, что творилось и замышлялось в этой группе генералов Министерства обороны.
А Чернецов-Нефедов, он же Щербаков, продолжал:
— В силу специфики моей работы несколько лет мне пришлось провести в длительной командировке за рубежом, в Великобритании. Осенью девяносто третьего года я находился в Лондоне… Клоков не верил своим глазам и ушам. Несомненно, это был… Чернецов, но в нем уже не было ничего от того человека, которого он знал. Речь, дикция, манеры, жесты — все было другим, как бы из другой системы счисления… — Моя деятельность предполагает аналитическое исследование политических тенденций и ситуаций. Я прекрасно видел, к чему идет дело в Москве. Находясь в Великобритании, я был сотрудником одной из компетентных служб ее величества. Как и весь мир, я видел в Лондоне по телевизору, как горит «Белый дом» над Москвой-рекой. Вокруг было полно молодежи. Вы поймете мои чувства, поскольку, когда я выехал в свою командировку, в Москве вместе с женой остался и мой тринадцатилетний сын. В девяносто третьем ему уже было девятнадцать. Седьмого октября девяносто третьего года я был срочно отозван в Москву. Здесь я узнал, что мой сын Антон погиб в здании Верховного Совета. В одном из моргов Москвы жена нашла его, и в тот же день я увидел своего мертвого сына в полувоенной черной форме со стилизованной свастикой на рукаве, с удостоверением члена профашистского праворадикального объединения НДРЛ — "Национального движения «Русская лига». Оказывается, за то время, что я работал во имя безопасности своей страны, кто-то здесь, в Москве, втянул моего мальчишку в движение, которое было не просто глубоко противно моему духу, не только мерзко и ненавистно по существу, но позорно для меня и для моей семьи, для нашего рода потомственных русских офицеров, для имени его деда и моего отца, погибшего под Кенигсбергом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66
То, что он проиграл, он понял сразу, еще там, у самолета. Теперь надо было оценить нанесенный ему урон.
Нет, не ему… Уже не ему, но тому делу, которому он служил, заглядывая вперед, в то уже недалекое будущее, когда в стране, согласно его воле, должно было поменяться все. Когда в этой несчастной, придурковатой России наконец-то установился бы долгожданный порядок, которого со времен татар все ждали и не дождались столько поколений, порядок железного рационального разума взамен извечной стихии бардака, пустопорожней болтовни и слюнявых мечтаний. За эти десять лет он сделал много, удивительно много для того, чтобы такой порядок пришел и утвердился как бы силою вещей, как естественная безальтернативная неизбежность. Все силы, все средства, все возможности были направлены на то, чтобы подготовить почву и выпестовать поколение людей, для которых эта новая строгая российская жизнь без абстракций каких-то нелепых «свобод» стала бы высшей и единственной формой свободы.
Эти люди, что ехали сейчас с ним в лимузине, конечно, знали многое, иначе не посмели бы и дохнуть в его сторону. Значит, гром грянул прямо с кремлевского Олимпа. Против него сплотились и мнимые друзья, и закоренелые враги. Видимо, где-то, когда-то он допустил, может быть, ничтожно малую, но роковую системную ошибку, приведшую к накоплению коэффициента погрешностей и катастрофе.
Но в чем, в чем заключалась эта ошибка? Когда и где сделал он промах?
Лапичев? Но он лишь крохотная частность, только соринка в глазу… Эти дубоватые мужики с их куцым мышлением волкодавов и ищеек даже представить не могли ни его размаха, ни его значения на карте русской истории. Но до этого, до самого главного, ради чего он жил, они не доберутся никогда! Так что его поражение и даже гибель могли стать теперь только тактическим поражением. Заложенные им основы стратегии могли реализоваться уже и без него.
Кортеж выехал на кольцевую автодорогу и понесся, огибая Москву, по часовой стрелке, а вскоре, миновав развязку, покатил в сторону от города по одному из лучей шоссе, убегающему на северо-запад.
Вот знакомый зеленый забор, вот ворота, вот участок с высоченными соснами и темной хвоей над головой, вот огромный каменный дом… Но уже ни одного знакомого лица вокруг.
Клоков приостановился и со странной улыбкой, такой же, какая на поминках по Черемисину поразила Голубкова, окинул взором прищуренных голубых глаз медно-розовые стволы сосен в лучах закатного солнца и голубое небо над головой, и этот добротный, несокрушимый дом, который давно был его тайным штабом, центральным узлом управления, его цитаделью.
Что ж, он был построен не на песке, а на твердом камне его идеи, которая уже вряд ли могла быть сметена и развеяна ветром.
— Ну ведите нас, — сказал Касьянов. — Вы же хозяин!
Они вошли в дом, где во всех углах и у лестниц стояли как изваяния эти особенные молодые люди, словно специально зачатые и выращенные для нужд спецслужб.
И снова Клоков улыбнулся.
Их начальники могли оставаться в неведении, но, вполне вероятно, кое-кто из этих бравых молодцев в наглухо застегнутых пиджаках могли быть, даже сами не зная о том, не их, а его людьми, бойцами его тайного войска, как те, что тогда устроили засаду на шестерых заведомо приговоренных парней, чьими руками он решил осуществить одну из самых захватывающих своих операций.
Тех шестерых, глупых и смелых «солдат удачи», он приказал доставить сюда, чтобы просто посмотреть на них, как всегда он делал с теми, кого отправлял на задания, с которых те не должны были вернуться и не возвращались.
В этом было странное упоение, какой-то восхитительный, остро-волнующий театр — смотреть на людей, живых, говорящих, чего-то ждущих и на что-то надеющихся, отлично зная, что это их последние часы или дни.
Ничто не давало такого острого, жгучего удовлетворения, как это ощущение абсолютной власти над другими жизнями.
Герман Григорьевич хотел пройти в нижнюю гостиную, но Касьянов вежливо показал ему на лестницу, ведущую вверх — туда, где была пультовая правительственного узла связи. Там уже ждали их несколько человек. Аппаратура была включена, мигали красные и зеленые огоньки светодиодов, попискивали карманные рации.
Касьянов показал Клокову на одно из кресел. Рядом с ним, когда он сел, расположились те двое, что ехали с ним в бронированном «мерседесе».
— Соедините! — сказал Касьянов одному из подчиненных, и тот нажал на кнопку.
— Да, слушаю! — раздался из динамика такой знакомый всему миру голос. — Ну как, приехали?
— Да, мы на месте.
— Ну хорошо, я буду на связи.
— Это какая-то дикая провокация! — энергично сказал Клоков. — Она направлена не против меня, она направлена против вас!
— А вот мы разберемся, кто там, понимаешь, против кого… Генерал Касьянов, начинайте!
Вспыхнул экран большого телевизора, и одновременно перед Клоковым загорелась красная лампочка на видеокамере. Все было точно так, как тогда, той ночью, когда он сидел в этом же кресле, перед этим монитором.
По экрану побежали полоски, и он увидел нижнюю гостиную с камином. Там в креслах сидели те же парни, с которыми он толковал тогда. Они сильно загорели и исхудали, были иначе одеты, но это были они. Сегодня их было только пятеро — не хватало огромного бородача-саксофониста.
— Вы сказали тогда, той ночью, — сильно волнуясь, начал Пастух, — вы сказали, что мы никогда не узнаем, кто вы такой и никогда не увидим вашего лица. Но вот мы видим вас, и знаем кто вы.
Клоков молчал, но он чувствовал, как кровь отливает от лица.
— Вы показали нам тогда потрясающий боевик, — продолжил Перегудов. — Слов нет, кино было неслабое. Теперь мы хотим вам показать свое.
— Наше, правда, будет подлиннее, часика на два, — сказал Артист. — Там тоже есть на что посмотреть.
— Только с небольшой разницей, — добавил Док. — У нас все по честному, строго документально. Никакого монтажа.
Один из мужчин в верхней пультовой встал и подошел к вице-премьеру.
— Как представитель Генеральной прокуратуры официально объявляю вам, гражданин Клоков Герман Григорьевич, что вы задержаны по подозрению в совершении ряда особо опасных государственных и уголовных преступлений. Просмотр видеозаписей входит в состав проводимого и настоящий момент следственного мероприятия, Сообщаю вам, что в нашем распоряжении имеется ряд неопровержимых доказательств, а также многочисленные показания тех лиц, которые в той или иной мере были задействованы вами для осуществления передачи иностранному государству известного вам технического устройства, изделия РД‑018 «Зодиак РД‑018», а также двухкомпонентного химического вещества ФФ-2. Кроме того, вам предъявляется обвинение в инициации и организации ряда террористических актов и убийств, в том числе академика Черемисина и его дочери. В распоряжении следствия находится также большое количество радиоперехватов, а также аудио-и видеозаписей, произведенных специальной аппаратурой. Ваш сообщник Лапичев передал следствию номера счетов в иностранных банках, куда вы переводили и намеревались перевести крупные средства от аналогичных акций, а также незаконных банковских операций.
— И вы можете это доказать? — спросил Клоков.
— Безусловно, — сказал прокурор. — Чтобы у вас не было на этот счет сомнений, сообщаю: в декабре прошлого года Управлением по планированию специальных мероприятий нашим специалистам был предложен специальный шифр для обнаружения кодового ключа. Все эти месяцы по специально разработанным компьютерным программам мы пытались разгадать этот код. И нам это удалось. Именно этот шифр вы использовали в контактах с эмиром Рашид-Шахом. Его для вас создал программист Романовский, за что получил от вас через Лапичева пятьсот тысяч долларов. Ну а теперь начнем просмотр.
На экране сменялись кадры, снятые Пастухом и Доком из кабины «Руслана» в момент перехвата истребителями Рашиджистана, Артистом и Михаилом на ралли, а также моменты, запечатленные на пленку сотрудниками ФСБ и управления в самых разных местах Москвы, Парижа, Лондона и других городов.
— И все же, — сказал Клоков, когда просмотр был окончен, — все это только косвенные улики и нет ответа на главный вопрос: зачем все это мне было нужно, для чего и во имя чего, если я и так занимаю… или занимал достаточно видное положение? Власть? Она у меня была. Деньги? Поверьте, мне вполне хватало тех, что я имел. Я соглашусь со всем, что мне здесь абсолютно беспочвенно инкриминируют, только в том случае, если будет дан ответ на этот вопрос.
— Я не сомневался, что именно так будет поставлен вопрос, — сказал с экрана генерал Нифонтов. — Но мы смогли получить ответ и на него.
— Интересно… — сказал Клоков. — Чрезвычайно интересно.
На экране большого телевизора снова были лица Пастуха и его людей. Угрюмо и строго смотрел Боцман, хмуро и замкнуто — Док, на лице Мухи читалось какая-то растерянность, с презрением и ненавистью глядел Артист… Но вот камера взяла в кадр еще одного человека, который, оказывается, тоже находился в нижней гостиной. Это был Щербаков — взволнованный, бледный и решительный.
— Долго ждал я этого часа, — сказал он с экрана. — Очень долго… Я полковник Федеральной службы безопасности, сотрудник внешней разведки Анатолий Федорович Щербаков.
Клоков подался к телевизору. В человеке на экране он без труда узнал Чернецова — не последнего человека при его «дворе» — удобного, легкого на подъем говоруна-балагура, способного, однако, выполнять и весьма деликатные поручения.
Именно он под видом недовольного режимом, обиженного жизнью и начальством майора-отставника Нефедова был осторожно «имплантирован» в окружение генерала Бушенко — одной из ключевых фигур в объединении «Армада», близкого приятеля и правой руки генерала Курцевского. Да, это был он, Чернецов, благодаря которому Герман Григорьевич вот уже около полутора лет мог своевременно получать по-военному точные донесения обо всем, что творилось и замышлялось в этой группе генералов Министерства обороны.
А Чернецов-Нефедов, он же Щербаков, продолжал:
— В силу специфики моей работы несколько лет мне пришлось провести в длительной командировке за рубежом, в Великобритании. Осенью девяносто третьего года я находился в Лондоне… Клоков не верил своим глазам и ушам. Несомненно, это был… Чернецов, но в нем уже не было ничего от того человека, которого он знал. Речь, дикция, манеры, жесты — все было другим, как бы из другой системы счисления… — Моя деятельность предполагает аналитическое исследование политических тенденций и ситуаций. Я прекрасно видел, к чему идет дело в Москве. Находясь в Великобритании, я был сотрудником одной из компетентных служб ее величества. Как и весь мир, я видел в Лондоне по телевизору, как горит «Белый дом» над Москвой-рекой. Вокруг было полно молодежи. Вы поймете мои чувства, поскольку, когда я выехал в свою командировку, в Москве вместе с женой остался и мой тринадцатилетний сын. В девяносто третьем ему уже было девятнадцать. Седьмого октября девяносто третьего года я был срочно отозван в Москву. Здесь я узнал, что мой сын Антон погиб в здании Верховного Совета. В одном из моргов Москвы жена нашла его, и в тот же день я увидел своего мертвого сына в полувоенной черной форме со стилизованной свастикой на рукаве, с удостоверением члена профашистского праворадикального объединения НДРЛ — "Национального движения «Русская лига». Оказывается, за то время, что я работал во имя безопасности своей страны, кто-то здесь, в Москве, втянул моего мальчишку в движение, которое было не просто глубоко противно моему духу, не только мерзко и ненавистно по существу, но позорно для меня и для моей семьи, для нашего рода потомственных русских офицеров, для имени его деда и моего отца, погибшего под Кенигсбергом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66