— Если бы слухи подтвердились, — резонно заметил Кадфаэль, — Сулиен знал бы о них и рассказал нам.
— Я займусь дальнейшим расследованием, — со вздохом сказал Хью. Он и его люди уже проводили опросы, но теперь дело приняло иной поворот. Хью подумал, что ему придется теперь разрываться: заниматься этой историей и готовить свой отряд к возможному выступлению против де Мандевиля.
— Мы, по крайней мере, в состоянии теперь более точно установить время, когда это произошло, — рассудительно заметил Кадфаэль. — Пока вдова жила здесь, этого не могло произойти. Превратить дом в место дарового ночлега стало возможным только тогда, когда уже там никто постоянно не жил. Что касается парочек, ищущих укромное местечко, чтобы порезвиться на травке, то и это отпадает: вряд ли они выбрали бы безлюдное место в окружении пустынных полей — ведь этот участок находится в стороне от большой дороги. Значит, это могло произойти или после того, как вдова-арендаторша переселилась в город, или до того, как она взяла в аренду Землю Горшечника — пока этот участок пустовал после исчезновения жены Руалда. В какой точно день Дженерис ушла, оставив дверь открытой и не выбросив золу из очага? Это известно?
— Это были последние дни июня, но какой точно день — никому не известно, — сказал Хью, останавливаясь у ворот. — Пастух из Лонгнера проходил берегом реки в двадцать седьмой день июня и видел ее в саду. А в тридцатый день июня соседка, живущая примерно в миле, на северном склоне холма, шла мимо Земли Горшечника к переправе. Правда, это был не совсем прямой путь, но эта соседка — известная сплетница, и наверняка ей было любопытно посмотреть, как там Дженерис после ухода Руалда. Так вот, она увидела, что дверь в доме открыта, внутри — никого, а огонь в очаге давно погас. После этого никто не видел жену Руалда в этих краях.
— А когда был составлен документ, по которому это поле отходило к Хомондской обители? Я помню, это было в октябре прошлого года. Ты ведь, кажется, был свидетелем при оформлении дарственной?
— Да, это был восьмой день октября, — отвечал Хью. — Тремя днями позже жена старого кузнеца отправилась на этот участок — ей надо было кое-что прибрать, навести порядок, — и она увидела, что воры уже наведались туда. Унесли горшок для приготовления пищи, покрывало с кровати, сбили на дверях замок, но большого ущерба они не причинили. Уже гораздо позже они обчистили дом — унесли все, что только было можно.
— Значит, между тридцатым днем июня и десятым днем октября, — продолжал рассуждать Кадфаэль, — там могло совершиться убийство — мертвую женщину схоронили, и все шито-крыто, свидетели отсутствовали. А когда вдова-арендаторша переселилась к дочери в город?
— Это случилось зимой, — сказал Хью, — незадолго до Рождества, когда начались морозы. Счастье, что у ее дочери такой хороший муж. Когда ударили морозы, он приехал проведать тещу, и, увидев, что она лежит больная и беспомощная, он забрал ее в город. С той поры дом и стоит пустой.
— Стало быть, зимой этого года здесь тоже могло произойти убийство. Свидетели опять-таки отсутствуют. И все же, — подчеркнул Кадфаэль, — я считаю, что покойница находилась в земле не менее года. И зарыли ее тогда, когда земля была еще мягкой, податливой — это не могло быть в сильные морозы. Может, весной этого года?.. Нет, времени с весны прошло слишком мало, чтобы труп почти разложился. Значит, Хью, это произошло в промежутке между концом июня и десятым днем октября прошлого года — таково мое мнение. Достаточно давно, чтобы почва осела, а корни выросли и перепутались между собой. Бродяги, останавливавшиеся тут на ночлег, не стали бы копать землю под деревьями, на краю участка. Я думаю, что тот, кто ее зарыл здесь, предвидел, что в один прекрасный день это поле начнут распахивать, поэтому и похоронил покойницу там, где ее вечный сон вряд ли был бы нарушен. Не случись нашему плугу так глубоко врезаться в землю на повороте — и мы бы ее никогда не нашли.
— Честно говоря, лучше бы не было подобной находки, — сухо вымолвил Хью. — Но умершая и похороненная не по правилам женщина была обнаружена. Вероятно, она убита. И закон заставляет меня выяснять ее имя и отыскивать того, кто похоронил ее в Земле Горшечника. Я должен этим заниматься, хотя у меня сейчас полно других важных забот. О, Кадфаэль, когда же мы сможем отдохнуть?
Обычно все деревенские сплетни, в противоположность городским, прежде всего доходили до приюта Святого Жиля, который находился примерно в полумиле от Форгейта, на восточной окраине города. Это место никто не обходил стороной: сюда заходили нищие и бродяги (одни не могли найти работу, другие просто не желали трудиться), здесь находились увечные, нуждающиеся в милосердии, больные и прокаженные, желающие исцелиться. Единственный урожай, который собирал в пути весь этот люд, — это новости, используемые в качестве разменной монеты, чтобы вызвать к себе сочувствие. Формально на должность надзирателя приюта был назначен мирянин, но он жил в Форгейте и весьма редко здесь появлялся. Фактически же всеми делами приюта заправлял брат Освин. Он давно привык к движению по дороге в обоих направлениях людей, обычно заходивших в приют, и сразу отличал настоящего нищего от мошенника, притворяющегося несчастным и обездоленным человеком. Попытки здоровых плутов выдать себя за убогих инвалидов встречались достаточно редко, но брат Освин научился распознавать и такие случаи. Одно время, до своего назначения на нынешнюю должность, он помогал брату Кадфаэлю в приготовлении лекарственных препаратов и перенял у него не только умение составлять притирания, мази и готовить примочки, но и многие другие навыки.
Через три дня после того, как Сулиен покинул монастырь, Кадфаэль, собрав лекарства, которые просил прислать брат Освин, отправился с котомкой за плечами в приют Святого Жиля. Это он делал регулярно, раз в две-три недели, в соответствии с потребностью пополняя аптеку приюта. Стояла осень, и путники, шедшие по дороге, задумывались о предстоящей зиме и прикидывали, где им удастся перезимовать и как им выжить в морозы, если зима будет суровой. Кадфаэль неспешно шел по большой дороге, мимо Форгейта, обмениваясь приветствиями со знакомыми горожанами, стоявшими на пороге своих домов. Он с какой-то радостью наблюдал за детьми, играющими под неяркими лучами осеннего солнца, рядом со своими постоянными спутниками — собаками. Кадфаэль погрузился в какое-то странное умиротворение — когда все вокруг находилось в гармонии с осенним воздухом и опадающей листвой. На несколько минут он отбросил все тревожные мысли. Но вот пейзаж изменился — и Кадфаэль, встрепенувшись, вновь мысленно обратился к распорядку монастырского дня и к своим непосредственным обязанностям.
Он дошел до развилки, и невдалеке, за пологим травянистым склоном, показалась часовня, а затем длинная кровля приюта. Брат Освин, мощный и жизнерадостный человек, вышел на крыльцо, чтобы встретить Кадфаэля. Низко склонившиеся плодовые деревья почти касались крутых завитков его тонзуры. В руке он держал корзину с маленькими и твердыми зимними грушами — их можно хранить до самого Рождества. Еще будучи помощником Кадфаэля, брат Освин научился ловко управлять своим сильным телом и с наибольшей отдачей использовать свой живой ум. Теперь Освин не бил посуду, не ронял ее на пол в спешке от желания сделать все как можно лучше. Начав работать в приюте, он превзошел все ожидания Кадфаэля. Его сильные руки были больше приспособлены переносить больных и слабых или усмирять агрессивных, чем готовить настои, мази или пилюли. Впрочем, он хорошо разбирался и в лекарствах, которые приносил ему Кадфаэль, и был внимательным и исполнительным лекарем — никогда не выходил из себя, даже с наиболее трудными и капризными больными.
Они вместе разложили лекарства на полках медицинского шкафа, закрыли его на замок с секретом и направились в холл. На дворе было уже прохладно, и в холле горел огонь — здесь лежали больные, которые не могли передвигаться. Некоторые вообще никогда не покидали своей постели, пока их не выносили на церковный двор — хоронить. Больные, способные двигаться, собирали остатки урожая во фруктовом саду.
— У нас появился новый больной, — сообщил Освин. — Хорошо, если б ты осмотрел его и сказал, правильное ли лечение я ему назначил. Это грязный старик, до такой степени завшивевший, что я постелил ему в амбаре, подальше от остальных. Даже теперь, когда его вымыли и переодели во все чистое, я считаю, что будет правильней содержать его отдельно. От его язв могут заразиться другие больные. Вдобавок он озлоблен на весь мир и все время сквернословит.
— Возможно, весь мир и довел его до подобного состояния, — невесело заметил Кадфаэль. — Жаль только, что он ополчился и на тех, кто страдает сильнее, чем он. Кстати, как он здесь оказался?
— Он пришел к нам четыре дня назад и сильно хромал. Рассказал, что скитался по окрестным деревням, расположенным в лесу, выпрашивал пищу и, наверное, крал ее где только мог. Говорил, что во время ярмарки ему давали кое-какую работу, но что-то не верится. Я думаю, он обчищал карманы, потому как одного взгляда на него достаточно, чтобы ни один уважающий себя торговец не стал иметь с ним дела. Пойдем, сам увидишь.
Амбар, приспособленный под больничную палату, представлял собой удобное просторное помещение, где пахло сеном и крепким ароматом зимних яблок. Неряшливый старик, которого, казалось, невозможно было отмыть дочиста, сгорбившись сидел на койке, которая стояла в защищенном от сквозняков углу. Старик походил на сидящую на насесте нахохлившуюся птицу, его лохматая седая голова покоилась на когда-то могучих плечах. Судя по тому, каким хмурым, злым взглядом встретил он обоих монахов, его нрав за эти дни не изменился. Лицо его, изборожденное морщинами, было похоже на отталкивающую злобную маску. Из-под век, покрытых рубцами от еще не заживших язв, сверкали злые колючие глазки. Шерстяная рубаха, которую на него надели, была ему явно велика — от старости и болезни он как-то усох и стал ниже ростом. Кадфаэль догадался, что такую просторную одежду надели на него для того, чтобы она не соприкасалась с язвами, которые покрывали не только его лицо, но и плечи и сморщенную шею. Кроме того, между телом старика и рубахой был проложен кусок холста.
— Заражение пошло на убыль, — сказал брат Освин на ухо Кадфаэлю. И, приблизившись к старику, спросил: — Ну что, дядюшка, как ты себя сегодня чувствуешь?
Старик своими острыми глазками искоса взглянул на них, задержавшись взглядом на Кадфаэле.
— Ничуть не лучше, — произнес больной неожиданно звучным голосом. Трудно было представить, что он исходил из такой немощной оболочки. — Я могу разглядеть только, что вас двое вместо одного. — Он, поерзав на соломенном тюфяке, пододвинулся к краю койки, с любопытством рассматривая их. — А тебя знаю, — обращаясь к Кадфаэлю, сказал он с ухмылкой, словно это заявление доставило ему не то удовольствие, не то сознание превосходства над своим собеседником.
— Ты прав, — согласился Кадфаэль, продолжая внимательно вглядываться в лицо старика. — Припоминаю, что я тебя где-то видел. Только при более благоприятных обстоятельствах. Повернись-ка к свету! Так! — Он начал осматривать язвы, но невольно смотрел и на лицо старика. Желтоватые глаза больного глубоко сидели в морщинистых глазницах и пристально вглядывались в Кадфаэля. Травник заметил, что многие язвы уже начали покрываться корочками.
— На что же ты жалуешься? Ведь тут тебя кормят и держат в тепле, брат Освин так самоотверженно о тебе печется. Тебе лучше, и ты отлично это понимаешь. Если у тебя достанет терпения, то через две-три недели ты полностью излечишься.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37