Хотя на этот раз, как сказал Хью, король потребовал людей на неопределенный срок. Среди копейщиков Кадфаэль заметил Найджела Аспли, видного, отлично сидевшего в седле. Кадфаэль вспомнил, что три года назад этот молодой человек пытался изменить королю и теперь старался загладить свою провинность усердной службой в отряде Хью. Ну что ж, если Хью решил, что от Аспли будет польза, пусть так. Это послужит Найджелу хорошим уроком, и он, надо полагать, уже не собьется с пути. Он хорошо знал свое дело, был атлетом и отличался недюжинной силой, так что занимал свое место по праву.
Они уходили, цокот лошадиных копыт замирал вдали. Кадфаэль смотрел им вслед, пока они на повороте большой дороги совсем не скрылись из виду. Рассвет был серым — небо в тяжелых тучах нависло над землей. День обещал быть сумрачным, мог пойти дождь. А король Стефан меньше всего ожидал дождливой погоды — это затруднило бы продвижение войска, сделало бы недоступными все тропы в этой болотистой местности. Держать войско в полевых условиях стоит дорого. И хотя король объявил призыв на военную службу, он все еще содержал большое число фламандских наемников. Гражданское население их ненавидело и боялось, и даже англичане, сражавшиеся с ними бок о бок, их не любили. Стефан и Матильда — соперники в нескончаемом споре за обладание английской короной — оба использовали фламандцев. А для тех правда была на той стороне, которая им платит. Они с легкостью могли переметнуться к противнику, заплати он им больше. Впрочем, на своем веку Кадфаэль сталкивался со многими наемниками, которые твердо держали данное слово, в то время как бароны и графы, вроде Джеффри де Мандевиля, словно флюгеры, меняли направление ради собственной наживы.
Они скрылись — небольшой отряд хорошо подобранных воинов. Уже не слышно было даже легкого дрожания земли под копытами лошадей. Кадфаэль повернулся и через западную дверь вошел в церковь.
Возле алтаря для прихожан он заметил монаха, который двигался, как тень во мраке, не разгоняемом даже светом постоянно горящих лампад. Кадфаэль последовал за ним на хоры и наблюдал, как от огонька лампадки в руке монаха затеплился скрученный соломенный фитиль и при помощи этого фитиля он зажег алтарные свечи. Это была обязанность, которую, по расписанию, выполняли по очереди все монахи, но Кадфаэль не знал, чей черед сегодня, пока не подошел совсем близко к этому монаху, едва не коснувшись его. Это был брат Руалд. Он стоял неподвижно, с обращенным к алтарю взглядом и высоко поднятой головой, худощавый, но крепкий и сильный, с большими, красивой формы руками, сложенными на груди. Его глубоко посаженные глаза были широко открыты и восторженно устремлены в одну точку. Брат Руалд услышал твердые шаги совсем рядом, но ему вовсе не хотелось поворачивать голову или как-то иначе показать, что он знает о присутствии другого человека. Порой казалось, он вовсе не замечал, что существуют другие, делившие с ним это убежище и избранный им образ жизни. Только когда Кадфаэль подошел к нему вплотную и пламя свечей заколебалось от его движений, брат Руалд обернулся и резко глотнул воздух, словно выведенный из состояния полусна.
— Ты рано поднялся, брат, — сказал он мягко, — не спалось?
— Я встал, чтобы посмотреть, как уходит шериф со своим отрядом, — отвечал Кадфаэль.
— Они уже ушли? — Руалд от удивления даже задержал, дыхание — он подумал о жизни, совершенно чуждой его прежним или нынешним обязанностям. Половину жизни он трудился в качестве скромного ремесленника, находясь на самой низкой ступени. (Для Кадфаэля оставалось загадкой, отчего у гончаров такой низкий статус.) Теперь всю оставшуюся жизнь Руалд проведет здесь, в преданном служении Господу. В отличие от отпрысков местных купеческих семей, он никогда не увлекался стрельбой по мишеням или фехтованием, а также состязаниями на тупых мечах на спортивном поле.
— Отец аббат будет ежедневно возносить молитвы за их здравие и скорое возвращение, — сказал брат Руалд. — И особые молитвы будет читать в приходской церкви и брат Бонифаций.
Он говорил это так, словно утешал другого, чья душа была глубоко встревожена, но самого его эти тревоги как будто вовсе не касались. Кадфаэль с грустью подумал, какой ограниченной и убогой была жизнь Руалда, и, оглянувшись назад, порадовался разнообразию и наполненности своей жизни. И вдруг ему показалось, что весь пыл Руалда был разбужен его женой, и с ней же связаны самые яркие впечатления его жизни.
— Будем надеяться, — сдержанно сказал Кадфаэль, — что они вернутся в том же составе, в каком сегодня ушли.
— Да будет так, — смиренно произнес брат Руалд, — хотя в Писании сказано: кто взял меч, от меча и погибнет.
— Ты не встретишь честного солдата, который бы с этим поспорил, — сказал Кадфаэль. — Но случается, люди поступают куда хуже.
— Возможно, это и правда, — очень серьезно сказал Руалд. — Я знаю, что мне есть о чем сокрушаться, в чем каяться. Мой проступок столь же ужасен, сколь и пролитие крови. Разве не убил я чувство, не убил любовь ко мне у моей жены, когда меня потребовал к себе Господь? И если она действительно жива и находится где-то в восточном краю, то для меня это — словно глоток живой воды. Раньше я и не подозревал, что это так, я и лица-то ее не мог как следует вспомнить. Я не понимал, как я ее мучил. И я не уверен, правильно ли я поступил, следуя тому, что я счел священным призывом, или же ради нее мне следовало от этого отказаться? Может быть, Господь испытывал меня? Скажи, брат Кадфаэль, ты ведь жил в миру, повидал много разных стран, видел бездны, в которые может упасть человек. Как ты считаешь: способен ли кто-нибудь отказаться от рая и остаться в чистилище вместе с другой душой, которая его любит?
Кадфаэлю, стоявшему подле брата Руалда, этот малообразованный, ограниченный человек показался вдруг прекрасным и каким-то сияющим. А может быть, все дело заключалось в том, что в окна церкви внезапно ударили яркие лучи утреннего солнца? Этот человек с таким робким и тихим голосом еще никогда не проявлял подобного красноречия, и Кадфаэль был поражен.
— Разумеется, пределы нашего выбора столь широки, — сказал, тщательно подбирая слова, Кадфаэль, — что и такое возможно. И все же я не думаю, что от тебя требовался такой героизм.
— Через три дня, — сказал брат Руалд уже более спокойным тоном, глядя, как зажженное им пламя свечей разгорается и становится золотистым, — будет день Святого Ильтуда. Ты валлиец, а потому знаешь, что о нем рассказывают. У него была супруга — знатная леди, пожелавшая делить с ним тростниковую хижину возле реки Надафан. Однажды ангел велел ему оставить жену. Он поднялся ранним утром, вывел ее из хижины, жестоко избил и бросил одну-одинешеньку, — так говорят, — после чего отправился в монастырь Святого Дифрига и стал там монахом. Я не обошелся так круто с Дженерис, но все же бросил ее. Так вот о чем, брат Кадфаэль, хочется мне тебя спросить: кто повелел мне так обойтись с женой — ангел или же дьявол?
— Ты задаешь вопрос, — ответил Кадфаэль, — на который ответить в силах только Господь, и нам надлежит этим довольствоваться. Безусловно, другие до тебя слышали тот же самый призыв, что и ты, и повиновались ему. Знатный граф — основатель нашего монастыря, — покоящийся здесь, между алтарями, тоже покинул супругу и облачился в рясу перед тем, как умереть.
В действительности это произошло за три дня до смерти графа, с согласия его жены, но сейчас, решил Кадфаэль, не стоило говорить об этом.
Никогда еще перед другим человеком не открывал Руалд самые сокровенные уголки своего сердца, где, часто скрытый даже от него самого, находился образ его жены. В обители ее образ заслонили его страстное стремление к святости, несовершенство человеческой памяти и чувств, так что Руалд не мог вспомнить даже черты лица своей жены. Почему-то Руалд заговорил о ней с Кадфаэлем, и это потрясло его самого. Видно, пришло время, когда возвращалась память о прошлом, и воспоминания наполняли его острой, мучительной болью. Возможно, он так никогда бы и не открыл своего сердца, не заговорил бы о жене, не произойди этот разговор во вневременном уединении храма, в присутствии одного лишь свидетеля. Он словно беседовал с самим собой, просто и доверительно.
— Я не собирался причинить ей боль, моей Дженерис… Я просто должен был уйти. Но уйти можно по-разному. Мне не хватало мудрости. Не отличался я и обходительностью. И поступил — дурно. А ведь я оторвал ее от родных мест, и все эти годы она довольствовалась малым. Но я — мужчина, и мне больше ничего не было надо. Я никогда не давал ей и десятой доли того, что она давала мне.
Кадфаэль боялся пошевелиться, слушая, как брат Руалд тихим голосом продолжал свое печальное признание:
— Она была черноволосая и очень красивая, недаром ее все считали красавицей, но теперь я вижу, что никто не знал, какая это была красота, потому что для окружающих она словно набрасывала на себя вуаль. Только мне случалось видеть ее лицо действительно прекрасным, светящимся любовью. А кроме меня, вероятно, только перед детьми она представала без вуали. Своих детей, к сожалению, у нас не было. Поэтому она с такой нежностью и лаской относилась к чужим. Впрочем, она не оставляла надежду иметь собственного ребенка. Кто знает, может, от другого мужчины она смогла бы еще зачать.
— И ты был бы рад этому? — осторожно, чтобы не оборвать его воспоминаний, спросил Кадфаэль.
— Я был бы рад. Очень рад. Почему она должна оставаться бесплодной, когда мои желания теперь осуществились? Почему ей оставаться связанной, коли я — свободен? Я не думал об этом, когда пожелал служить Господу.
— Как по-твоему, она сказала правду тогда, при вашей последней встрече, что у нее есть любовник?
— Да, — не колеблясь ответил Руалд. — Я этому верю. Это не значит, что она не могла солгать мне — я был глуп и нанес ей, как я теперь понимаю, страшную обиду тем, что снова пришел к ней. Я думаю, что она сказала правду, — из-за кольца. Ты его помнишь? Кольцо, которое Сулиен принес с собой, когда пришел из Рэмзи?
— Я его помню, — ответил Кадфаэль.
В эту минуту зазвонил колокол, оповещающий монахов, что пришло время идти к заутрене. Но они, поглощенные разговором, его почти не услышали.
— Она никогда не расставалась с кольцом с тех пор, как я надел его ей на палец. Я не верю, что оно после стольких лет могло просто соскользнуть с ее пальца. В тот первый раз, когда я навестил ее с братом Павлом, оно на ней было. А вот во второй раз… я позабыл, но теперь вспомнил. Его не было при ней, когда я приходил в последний раз. Вместе с этим кольцом она освободилась и от супружеских уз. Она отдала кольцо кому-то другому и тем самым как бы отторгла меня. Да, я уверен, Дженерис имела любовника. Такого, который заслуживает любви, — так она сказала. Я всем сердцем надеюсь, что он оправдал ее ожидания.
Глава десятая
Во время праздничных церемоний и богослужений в честь святой Уинифред в дальнем уголке сознания Кадфаэля настойчиво, упорно, словно против его воли, билась мысль, ничего общего не имеющая с искренней любовью, которую он питал к этой святой, чья короткая жизнь была так жестоко оборвана. Он всегда представлял ее себе семнадцатилетней девушкой, милой, красивой, излучающей свет, преисполненной доброты (как до краев всегда был полон ее чудесный колодец), не страшащейся мороза, здоровой телом и духом. Ему и хотелось бы, чтобы в этот день все его внимание было занято только ею, но мысль упрямо возвращалась к рассказу Руалда, он словно видел бледную полоску на пальце, когда Дженерис сняла кольцо и тем самым отторгла того, кто ее бросил.
Теперь с еще большей очевидностью можно было сказать, что в этой истории замешан другой мужчина. Возможно, с ним она ушла из дому, чтобы обосноваться в другом месте, скорей всего в Питерборо или где-нибудь поблизости.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37
Они уходили, цокот лошадиных копыт замирал вдали. Кадфаэль смотрел им вслед, пока они на повороте большой дороги совсем не скрылись из виду. Рассвет был серым — небо в тяжелых тучах нависло над землей. День обещал быть сумрачным, мог пойти дождь. А король Стефан меньше всего ожидал дождливой погоды — это затруднило бы продвижение войска, сделало бы недоступными все тропы в этой болотистой местности. Держать войско в полевых условиях стоит дорого. И хотя король объявил призыв на военную службу, он все еще содержал большое число фламандских наемников. Гражданское население их ненавидело и боялось, и даже англичане, сражавшиеся с ними бок о бок, их не любили. Стефан и Матильда — соперники в нескончаемом споре за обладание английской короной — оба использовали фламандцев. А для тех правда была на той стороне, которая им платит. Они с легкостью могли переметнуться к противнику, заплати он им больше. Впрочем, на своем веку Кадфаэль сталкивался со многими наемниками, которые твердо держали данное слово, в то время как бароны и графы, вроде Джеффри де Мандевиля, словно флюгеры, меняли направление ради собственной наживы.
Они скрылись — небольшой отряд хорошо подобранных воинов. Уже не слышно было даже легкого дрожания земли под копытами лошадей. Кадфаэль повернулся и через западную дверь вошел в церковь.
Возле алтаря для прихожан он заметил монаха, который двигался, как тень во мраке, не разгоняемом даже светом постоянно горящих лампад. Кадфаэль последовал за ним на хоры и наблюдал, как от огонька лампадки в руке монаха затеплился скрученный соломенный фитиль и при помощи этого фитиля он зажег алтарные свечи. Это была обязанность, которую, по расписанию, выполняли по очереди все монахи, но Кадфаэль не знал, чей черед сегодня, пока не подошел совсем близко к этому монаху, едва не коснувшись его. Это был брат Руалд. Он стоял неподвижно, с обращенным к алтарю взглядом и высоко поднятой головой, худощавый, но крепкий и сильный, с большими, красивой формы руками, сложенными на груди. Его глубоко посаженные глаза были широко открыты и восторженно устремлены в одну точку. Брат Руалд услышал твердые шаги совсем рядом, но ему вовсе не хотелось поворачивать голову или как-то иначе показать, что он знает о присутствии другого человека. Порой казалось, он вовсе не замечал, что существуют другие, делившие с ним это убежище и избранный им образ жизни. Только когда Кадфаэль подошел к нему вплотную и пламя свечей заколебалось от его движений, брат Руалд обернулся и резко глотнул воздух, словно выведенный из состояния полусна.
— Ты рано поднялся, брат, — сказал он мягко, — не спалось?
— Я встал, чтобы посмотреть, как уходит шериф со своим отрядом, — отвечал Кадфаэль.
— Они уже ушли? — Руалд от удивления даже задержал, дыхание — он подумал о жизни, совершенно чуждой его прежним или нынешним обязанностям. Половину жизни он трудился в качестве скромного ремесленника, находясь на самой низкой ступени. (Для Кадфаэля оставалось загадкой, отчего у гончаров такой низкий статус.) Теперь всю оставшуюся жизнь Руалд проведет здесь, в преданном служении Господу. В отличие от отпрысков местных купеческих семей, он никогда не увлекался стрельбой по мишеням или фехтованием, а также состязаниями на тупых мечах на спортивном поле.
— Отец аббат будет ежедневно возносить молитвы за их здравие и скорое возвращение, — сказал брат Руалд. — И особые молитвы будет читать в приходской церкви и брат Бонифаций.
Он говорил это так, словно утешал другого, чья душа была глубоко встревожена, но самого его эти тревоги как будто вовсе не касались. Кадфаэль с грустью подумал, какой ограниченной и убогой была жизнь Руалда, и, оглянувшись назад, порадовался разнообразию и наполненности своей жизни. И вдруг ему показалось, что весь пыл Руалда был разбужен его женой, и с ней же связаны самые яркие впечатления его жизни.
— Будем надеяться, — сдержанно сказал Кадфаэль, — что они вернутся в том же составе, в каком сегодня ушли.
— Да будет так, — смиренно произнес брат Руалд, — хотя в Писании сказано: кто взял меч, от меча и погибнет.
— Ты не встретишь честного солдата, который бы с этим поспорил, — сказал Кадфаэль. — Но случается, люди поступают куда хуже.
— Возможно, это и правда, — очень серьезно сказал Руалд. — Я знаю, что мне есть о чем сокрушаться, в чем каяться. Мой проступок столь же ужасен, сколь и пролитие крови. Разве не убил я чувство, не убил любовь ко мне у моей жены, когда меня потребовал к себе Господь? И если она действительно жива и находится где-то в восточном краю, то для меня это — словно глоток живой воды. Раньше я и не подозревал, что это так, я и лица-то ее не мог как следует вспомнить. Я не понимал, как я ее мучил. И я не уверен, правильно ли я поступил, следуя тому, что я счел священным призывом, или же ради нее мне следовало от этого отказаться? Может быть, Господь испытывал меня? Скажи, брат Кадфаэль, ты ведь жил в миру, повидал много разных стран, видел бездны, в которые может упасть человек. Как ты считаешь: способен ли кто-нибудь отказаться от рая и остаться в чистилище вместе с другой душой, которая его любит?
Кадфаэлю, стоявшему подле брата Руалда, этот малообразованный, ограниченный человек показался вдруг прекрасным и каким-то сияющим. А может быть, все дело заключалось в том, что в окна церкви внезапно ударили яркие лучи утреннего солнца? Этот человек с таким робким и тихим голосом еще никогда не проявлял подобного красноречия, и Кадфаэль был поражен.
— Разумеется, пределы нашего выбора столь широки, — сказал, тщательно подбирая слова, Кадфаэль, — что и такое возможно. И все же я не думаю, что от тебя требовался такой героизм.
— Через три дня, — сказал брат Руалд уже более спокойным тоном, глядя, как зажженное им пламя свечей разгорается и становится золотистым, — будет день Святого Ильтуда. Ты валлиец, а потому знаешь, что о нем рассказывают. У него была супруга — знатная леди, пожелавшая делить с ним тростниковую хижину возле реки Надафан. Однажды ангел велел ему оставить жену. Он поднялся ранним утром, вывел ее из хижины, жестоко избил и бросил одну-одинешеньку, — так говорят, — после чего отправился в монастырь Святого Дифрига и стал там монахом. Я не обошелся так круто с Дженерис, но все же бросил ее. Так вот о чем, брат Кадфаэль, хочется мне тебя спросить: кто повелел мне так обойтись с женой — ангел или же дьявол?
— Ты задаешь вопрос, — ответил Кадфаэль, — на который ответить в силах только Господь, и нам надлежит этим довольствоваться. Безусловно, другие до тебя слышали тот же самый призыв, что и ты, и повиновались ему. Знатный граф — основатель нашего монастыря, — покоящийся здесь, между алтарями, тоже покинул супругу и облачился в рясу перед тем, как умереть.
В действительности это произошло за три дня до смерти графа, с согласия его жены, но сейчас, решил Кадфаэль, не стоило говорить об этом.
Никогда еще перед другим человеком не открывал Руалд самые сокровенные уголки своего сердца, где, часто скрытый даже от него самого, находился образ его жены. В обители ее образ заслонили его страстное стремление к святости, несовершенство человеческой памяти и чувств, так что Руалд не мог вспомнить даже черты лица своей жены. Почему-то Руалд заговорил о ней с Кадфаэлем, и это потрясло его самого. Видно, пришло время, когда возвращалась память о прошлом, и воспоминания наполняли его острой, мучительной болью. Возможно, он так никогда бы и не открыл своего сердца, не заговорил бы о жене, не произойди этот разговор во вневременном уединении храма, в присутствии одного лишь свидетеля. Он словно беседовал с самим собой, просто и доверительно.
— Я не собирался причинить ей боль, моей Дженерис… Я просто должен был уйти. Но уйти можно по-разному. Мне не хватало мудрости. Не отличался я и обходительностью. И поступил — дурно. А ведь я оторвал ее от родных мест, и все эти годы она довольствовалась малым. Но я — мужчина, и мне больше ничего не было надо. Я никогда не давал ей и десятой доли того, что она давала мне.
Кадфаэль боялся пошевелиться, слушая, как брат Руалд тихим голосом продолжал свое печальное признание:
— Она была черноволосая и очень красивая, недаром ее все считали красавицей, но теперь я вижу, что никто не знал, какая это была красота, потому что для окружающих она словно набрасывала на себя вуаль. Только мне случалось видеть ее лицо действительно прекрасным, светящимся любовью. А кроме меня, вероятно, только перед детьми она представала без вуали. Своих детей, к сожалению, у нас не было. Поэтому она с такой нежностью и лаской относилась к чужим. Впрочем, она не оставляла надежду иметь собственного ребенка. Кто знает, может, от другого мужчины она смогла бы еще зачать.
— И ты был бы рад этому? — осторожно, чтобы не оборвать его воспоминаний, спросил Кадфаэль.
— Я был бы рад. Очень рад. Почему она должна оставаться бесплодной, когда мои желания теперь осуществились? Почему ей оставаться связанной, коли я — свободен? Я не думал об этом, когда пожелал служить Господу.
— Как по-твоему, она сказала правду тогда, при вашей последней встрече, что у нее есть любовник?
— Да, — не колеблясь ответил Руалд. — Я этому верю. Это не значит, что она не могла солгать мне — я был глуп и нанес ей, как я теперь понимаю, страшную обиду тем, что снова пришел к ней. Я думаю, что она сказала правду, — из-за кольца. Ты его помнишь? Кольцо, которое Сулиен принес с собой, когда пришел из Рэмзи?
— Я его помню, — ответил Кадфаэль.
В эту минуту зазвонил колокол, оповещающий монахов, что пришло время идти к заутрене. Но они, поглощенные разговором, его почти не услышали.
— Она никогда не расставалась с кольцом с тех пор, как я надел его ей на палец. Я не верю, что оно после стольких лет могло просто соскользнуть с ее пальца. В тот первый раз, когда я навестил ее с братом Павлом, оно на ней было. А вот во второй раз… я позабыл, но теперь вспомнил. Его не было при ней, когда я приходил в последний раз. Вместе с этим кольцом она освободилась и от супружеских уз. Она отдала кольцо кому-то другому и тем самым как бы отторгла меня. Да, я уверен, Дженерис имела любовника. Такого, который заслуживает любви, — так она сказала. Я всем сердцем надеюсь, что он оправдал ее ожидания.
Глава десятая
Во время праздничных церемоний и богослужений в честь святой Уинифред в дальнем уголке сознания Кадфаэля настойчиво, упорно, словно против его воли, билась мысль, ничего общего не имеющая с искренней любовью, которую он питал к этой святой, чья короткая жизнь была так жестоко оборвана. Он всегда представлял ее себе семнадцатилетней девушкой, милой, красивой, излучающей свет, преисполненной доброты (как до краев всегда был полон ее чудесный колодец), не страшащейся мороза, здоровой телом и духом. Ему и хотелось бы, чтобы в этот день все его внимание было занято только ею, но мысль упрямо возвращалась к рассказу Руалда, он словно видел бледную полоску на пальце, когда Дженерис сняла кольцо и тем самым отторгла того, кто ее бросил.
Теперь с еще большей очевидностью можно было сказать, что в этой истории замешан другой мужчина. Возможно, с ним она ушла из дому, чтобы обосноваться в другом месте, скорей всего в Питерборо или где-нибудь поблизости.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37