Когда им удавалось выбраться на более сухую почву, они уничтожали вражеские отряды, но было очевидно, что враг располагает солидными запасами провианта и может некоторое время продержаться, не совершая набеги на окрестные деревни. Выгнать в скором времени солдат де Мандевиля из их нор не было никакой надежды. Стефан, с присущей ему в критический момент решительностью, резко изменил тактику. Он надумал отослать своих рекрутов, особенно тех, кого взяли из более уязвимых областей — по соседству с Уэльсом или из владений сомнительных друзей, вроде графа Честерского, — туда, где от них было бы больше толку. В здешних болотах Стефан предполагал разместить войско, состоящее в большинстве своем из строителей, соорудить кольцо из построенных хотя и на скорую руку, но выгодно расположенных укреплений, чтобы не только удерживать врага на его территории, но и внедряться в нее как можно глубже, угрожая дорогам, по которым подвозится продовольствие, и ожидая, когда запасы неприятеля истощатся. Управляемые опытными фламандскими наемниками, знакомыми с ведением боевых действий на залитых водою равнинах, такие укрепления способны были удержать в своих руках то, что было завоевано зимой, пока не представится возможность для открытого маневрирования.
Ближе к концу ноября Хью и его солдат поблагодарили за службу и приказали отправляться восвояси. Убитых в его отряде не было, лишь несколько легко раненных. Хью, счастливый оттого, что его воины теперь избавлены от топтания в вязких болотах, окружающих Кембридж, вместе с ними отправился на северо-запад, к Ханрингдону, где находился королевский замок и поэтому было относительно безопасно и дороги были свободны. Оттуда он послал свой отряд на запад, в Киттеринг, а сам поехал на север, в Питерборо.
Миновав мост через Нин и подъезжая к городу, Хью Берингар начал размышлять о том, что его здесь ожидает. Может, лучше было бы ни на что особенно не надеяться? Дорога привела его к многолюдному, оживленному рынку. Горожане, которые предпочли остаться в своих домах, не прогадали. Питерборо оказался слишком крепким орешком, чтобы стать добычей де Мандевиля, пока вокруг находились более слабые и незащищенные поселения. Хью определил лошадь в конюшню, а сам пошел пешком — разыскивать Священнические ворота.
Лавка преуспевающего ювелира, по крайней мере, стояла на месте и привлекала посетителей своим богатым фасадом. Это было первое подтверждение слов Сулиена. Хью вошел внутрь и спросил у молодого подмастерья, сидевшего около окна у верстака, можно ли видеть хозяина — Джона Хайнда. При одном упоминании этого имени подмастерье сразу побежал в глубь помещения, чтобы позвать хозяина. Опять-таки пока никакого расхождения со словами Сулиена не было. Лавка и ее хозяин были на месте.
Когда Джон Хайнд вышел из помещения, где он жил с семьей, Хью понял, что перед ним — явно состоятельный горожанин, такой мог делать щедрые пожертвования какому-нибудь монастырю и находиться в отличных отношениях с настоятелем. Это был мужчина лет пятидесяти, худощавый, подвижный, держащийся прямо, в богатом платье. Он бросил на Хью быстрый оценивающий взгляд:
— Я — Джон Хайнд. Что вам угодно?
На внешности Хью, на его одежде и доспехах явно сказалось утомительное пребывание во влажных, не защищенных от ветра засадах и долгие конные переходы.
— Вы — из королевского отряда? — осведомился ювелир. — Мы слышали, король отводит свое войско. Надеюсь, не для того, чтобы открыть дорогу де Мандевилю?
— Нет, не для этого, — заверил Хью, — меня, к примеру, отсылают назад, чтобы я защищал нашу границу. Пусть наш уход вас не тревожит. Между вами и врагом будут стоять фламандцы, и даже одно удачно расположенное укрепление будет держать врага на привязи. В преддверии зимы король вряд ли мог поступить иначе.
— Наша участь — в руце Божией, — философски заметил ювелир, — где бы мы ни находились. Это я понял уже давно, а потому меня трудно испугать. Так чем могу служить, сэр?
— Вы помните, — начал Хью, — в начале октября, первого или второго дня, один молодой послушник попросил вас приютить его на ночь? Это случилось сразу после захвата Рэмзи. Юноша пришел оттуда к вам, и это, по его словам, ему посоветовал настоятель монастыря. Настоятель Уолтер отсылал его домой, в монастырь Шрусбери, чтобы там узнали о печальной участи Рэмзи. Вы помните этого юношу?
— Отлично помню, — не колеблясь, ответил Джон Хайнд. — Заканчивался срок его послушничества. Братия вся разбрелась в надежде переждать опасность. Никто из нас не забудет этого времени. Я был готов дать этому юноше даже лошадь, хотя бы на первый этап пути. Но он сказал, что предпочитает идти пешком, потому что враги действуют на открытой местности, как рой пчел. Что с ним? Надеюсь, он благополучно добрался до Шрусбери?
— Да. И принес весть о Рэмзи, а также обо всем, что видел по дороге. Он здоров, оставил Орден и вернулся в дом брата.
— Помнится, он говорил, что его одолевают сомнения в правильности избранного пути, — заметил ювелир. — А аббат Уолтер не стал удерживать юношу вопреки его желанию. Что еще вы хотите узнать?
— Приметил ли он, — осторожно осведомился Хью, — у вас в лавке одно кольцо? И не спросил ли он о той женщине, у которой вы его купили тому назад дней десять? Простое серебряное кольцо с маленьким желтым камушком, с инициалами, выгравированными на его внутренней поверхности? И не попросил ли он у вас его, потому что он знал ту женщину с детских лет и чувствовал расположение к ней? Есть в этом хоть доля правды?
Воцарилось молчание, во время которого ювелир пристально смотрел в глаза Хью, что-то обдумывая. От напряжения черты его лица заострились: может быть, он подыскивал способ уйти от дальнейших расспросов, не зная, чем могут обернуться его ответы для юноши, который, не будучи виновным, случайно впутался в какую-то неприятную историю. Деловые люди обычно проявляют осмотрительность, прежде чем довериться другим. Внимательно посмотрев на Хью, ювелир, казалось, отбросил сомнения.
— Пройдемте ко мне, — сказал он решительно и в то же время осторожно и направился к двери, из которой вошел в лавку, жестом приглашая Хью следовать за собой. — Прошу вас! Мне хочется узнать, в чем дело. И тогда я отвечу на ваши вопросы.
Глава одиннадцатая
Сулиен снял с себя рясу, но не так-то просто было отказаться от распорядка дня, к которому он привык за год. Среди ночи он просыпался и прислушивался, не зазвонит ли колокол, призывающий к заутрене. Молчание и одиночество пугали его; он вздрагивал, не слыша привычных звуков, исходящих от ворочающихся и вздыхающих во сне братьев, тихого бормотания тех, кто уже проснулся и будил остальных; в ночной тьме он различал огонек лампадки, горящей возле лестницы, чтобы братья не оступились, когда будут спускаться на службу. После рясы, которую он не снимал в течение года, светская одежда, что он теперь носил, стесняла его. Он отказался от одной жизни, но не мог никак привыкнуть к другой. Начать все заново оказалось для него неожиданно трудно и болезненно. Кроме того, со времени его ухода в Рэмзи в Лонгнере произошли перемены. У его брата появилась молодая жена, он утвердился как хозяин своих владений, был счастлив, ожидал наследника: Джихан была беременна. Земля манора Лонгнер принадлежала семье Блаунтов по закону, но ее было явно недостаточно для проживания двух семей. Так что младшему сыну надо было серьезно подумать, как ему дальше жить и чем заниматься. Впрочем, таков был удел всех младших сыновей. Он попробовал стать монахом, ушел в монастырь и вернулся. Теперь его семейство терпеливо ждало, какое решение он примет. Юдо был человеком открытым и дружелюбным, он любил младшего брата. Сулиен нашел здесь теплый, радушный прием, Лонгнер остался его домом и будет им до тех пор, пока он не определит для себя, чем займется в будущем.
Но ни у кого не было уверенности, что Сулиен счастлив. Он занимал свои дни любой подвернувшейся работой: трудился в конюшне и в коровнике, обучал охотничьего сокола и гончую, помогал пасти овец и коров на выгоне, возил на тачке доски для починки изгороди, а также топливо. Он готов был охотно помогать там, где это требовалось, словно любым способом должен был израсходовать скрытые в нем силы, в противном случае просто бы занемог.
Дома он бывал спокойным и молчаливым. Но таким он был и прежде. С матерью был нежен и внимателен и часами сидел подле больной, столь мучительно страдавшей. Юдо же по мере возможностей уклонялся от этого. Сила воли, с какой леди Доната старалась не показать своих страданий, была поразительна: ведь молча терпеть боль было труднее всего. Сулиен, потрясенный этим, проводил с нею многие часы — более для нее он не мог ничего сделать. Она держалась приветливо, с достоинством, но нельзя было определить, рада ли она его присутствию, или же оно еще больше обременяло ее. Он всегда предполагал, что любимцем ее был Юдо, ему доставалась львиная доля материнской любви. Таков был заведенный в семье порядок вещей, и Сулиен всегда довольствовался этим.
Юдо с Джихан вряд ли замечали его рассеянность и замкнутость. Они ждали ребенка, наслаждались семейным счастьем, считали, что жизнь прекрасна, и как само собой разумеющееся воспринимали то, что юноша, который ошибся и потратил впустую год жизни, избрав неподходящее для себя поприще, должен потратить несколько недель на серьезное обдумывание своего будущего. Они предоставили Сулиена самому себе, поручали ему тяжелую работу, в чем он, по-видимому, нуждался, и терпеливо ждали, пока не пробьет час, когда он сообщит им о своих намерениях.
Однажды, в середине ноября, Сулиен поехал с поручением от брата к пастуху, пасшему стадо в поле, за пределами усадьбы. Путь его пролегал вдоль берегов Тёрна, и он доехал почти до Аптона. Передав распоряжение, он собрался уже ехать назад, но вдруг повернул лошадь и медленно двинулся вперед, оставляя Аптон с левой стороны, как будто не отдавая себе отчета в том, что делает. Торопиться было некуда, вся его приверженность к хозяйству не могла его убедить в том, что дома он нужен позарез, а день, хотя и облачный, был сухой и теплый. Он продолжал путь, постепенно удаляясь от берега реки, и, только когда поднялся наверх по невысокому склону, откуда его взору открылось лежавшее внизу ровное поле, догадался, куда держит путь. Сквозь тонкую филигрань обнаженных ветвей вдалеке виднелись крыши Уиттингтона. Над рощицей низкорослых деревьев возвышалась небольшая церковная колокольня.
Он боялся самому себе признаться, что Пернелъ со дня их встречи присутствует в его мыслях. Она незаметно вошла в его душу и поселилась там. Стоило ему закрыть глаза, и ее лицо представало перед ним так живо, как в тот раз, когда, заслышав стук копыт его лошади по утоптанному двору, она повернула голову и взглянула на него. Она двигалась, словно колеблемый ветром цветок, и лицо ее походило на раскрывшийся бутон. Ее взгляд был такой смелый, прямой, что в ту первую минуту он, казалось, заглянул в самую глубину ее души. Все ее тело, такое крепкое и округлое, было словно прозрачным и светилось изнутри. В тот день солнечные лучи были бледнее сияния ее золотисто-карих глаз и лишь отражали свет, исходящий от ее лица, обрамленного мягкими каштановыми волосами. Она одарила его щедрой сияющей улыбкой, разливая вокруг себя теплоту, в которой растворился холод тревоги, владевшей его умом и сердцем; а ведь она видела его впервые и могла никогда больше не увидеть.
А он, не зависимо ни от чего, продолжал думать о ней. И теперь он вряд ли сознавал, что едет к тому месту, где стоит ее усадьба. Внезапно среди поля выросла изгородь, стал виден крутой скат кровли, за оградой лежало полосатое поле и квадрат фруктового сада — с деревьев уже были сняты все плоды, и листву они уже сбросили.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37