Значит, у нападавшего были закатаны рукава, если на нем вообще была рубаха. Теперь, стоит ему опустить рукав, и порез или повязка, коли рану пришлось перевязать, таким образом будут скрыты».
Брат Кадфаэль решил вернуться в обитель, чтобы немного поработать в сарайчике и вовремя поспеть к вечерне. Монах ощущал потребность собраться с мыслями и надеялся, что в этом ему поможет молитва.
На монастырском дворе Кадфаэль встретил Филипа Корвизера, шагавшего к сторожке привратника из странноприимного дома. Поглощенный своими раздумьями, молодой человек едва не прошел мимо, но в последний момент заметил Кадфаэля и обернулся. Брат Кадфаэль, оторвавшись от своих размышлений, посмотрел на юношу.
— Я узнал тебя, брат, — промолвил Филип, — на разбирательстве у шерифа ты, как и Эмма, свидетельствовал в мою пользу. А еще раньше, когда стражники растаскивали дерущихся на пристани, ты помог мне подняться на ноги и убраться оттуда, избавив от больших неприятностей. До сих пор у меня не было возможности поблагодарить тебя, поэтому позволь сейчас от всего сердца сказать тебе спасибо.
— Боюсь, что от неприятностей я избавил тебя ненадолго, — пробурчал Кадфаэль, — коли ты в тот же вечер ухитрился снова влипнуть в историю. — Монах пригляделся к долговязому пареньку и остался доволен тем, что увидел. В темнице у Филипа было время подумать о многом, да и увлечение Эммой, видно, пошло ему на пользу, ибо юноша заметно повзрослел. — Однако я рад видеть тебя на воле. Худшее позади.
— Но обвинения с меня еще не сняты, — пожаловался паренек, — и меня по-прежнему подозревают в убийстве.
— У этого подозрения столь шаткое основание, — ободряюще промолвил Кадфаэль, — что оно вот-вот рухнет. Разве ты не слышал о том, что произошло еще одно убийство?
— Мне об этом рассказывали, да и о других происшествиях тоже. Но ведь это убийство никак не связано с предыдущим. До сих пор все преступления имели касательство к мастеру Томасу, а этот перчаточник — человек посторонний, он из Честера. — Юноша порывисто ухватил Кадфаэля за рукав. — Брат, удели мне несколько минут. Я почти не помню, что происходило в тот злосчастный вечер. В голове-то у меня был тогда сплошной туман, но я хочу выяснить вплоть до мельчайших подробностей все свои действия, шаг за шагом.
— То, что ты не помнишь, не удивительно… После такого-то удара. Пойдем-ка присядем в саду да потолкуем. Там нам никто не помешает. — Монах взял молодого человека за руку и, подведя к живой изгороди, усадил на ту самую скамью, на которой днем раньше сидели Эмма и Иво. — Ну, приятель, попробуй припомнить все, что сумеешь. Я понимаю, отчего тебя все мысли путаются. Хорошо еще, что череп у тебя крепкий и шевелюра густая, а не то лежать бы тебе пластом.
Филип хмуро таращился на розы, стараясь решить, в какой мере он может довериться брату Кадфаэлю и о чем лучше умолчать. Но, поймав добродушный взгляд монаха, юноша собрался с духом и выпалил:
— Я только что был у Эммы. Сейчас ее оберегают и опекают лучше, чем смог бы я, но я выяснил, что все-таки могу кое-что для нее сделать. Она хочет, чтобы убийца ее дядюшки был изобличен, и я намерен его найти.
— Этим занимается шериф со своими стражниками, — промолвил Кадфаэль, — но покуда их поиски ни к чему не привели. — Монах произнес эти слова не в укор и не затем, чтобы обескуражить юношу, а как бы размышляя вслух. — Кстати, я и сам добился не большего, чем они. Ну что ж, твоя помощь может оказаться не лишней. Авось свежий взгляд подскажет верное решение. Но как ты собираешься приняться за это дело?
— Ну, думаю, если я сумею доказать — убедительно доказать, — что я не причастен к убийству, это вспугнет настоящего убийцу и, возможно, выведет меня на его след. А начать мне, скорее всего, стоит с попытки выяснить, чем я занимался в тот вечер. Это важно не только для того, чтобы оправдаться, — заверил монаха Филип. — Сдается мне, что своим поведением я невольно подыграл убийце. Он следил за мной, зная, что я поссорился с купцом, и смекнул, поди, что, когда прослышат об убийстве, подозрение в первую очередь падет на меня. Потому-то злодей наверняка не спускал с меня глаз, ведь если бы я оставался в компании друзей, он не смог бы свалить вину на меня и шерифу пришлось бы искать кого-нибудь другого. А я, как нарочно, перепил, и меня занесло к реке. Сколько я там пробыл — не знаю, но, наверное, долго, а убийце того и надо было. Любой ведь мог подумать, что в это время я и впрямь напал на мастера Томаса.
— Звучит все это разумно, — с одобрением заметил Кадфаэль, — ну а что ты собираешься делать дальше?
— Мне нужно восстановить каждый свой шаг, начиная с пристани, с того момента, как ты передал меня с рук на руки моим приятелям. Все, что было до того, я хорошо помню, но после того как купец огрел меня дубинкой, у меня ноги подкашивались и мысли путались, и убей меня Бог, ежели я могу сказать, кто из парней увел меня с берега. Вот с этого, пожалуй, и следует начать. Ты их знаешь, брат?
— Одного знаю, — сказал Кадфаэль, — это рассыльный Эдрика Флешера. Имя второго мне не известно, но я его хорошо запомнил. Высокий крепкий парень, вдвое шире тебя в плечах. Волосы у него словно пакля.
— Это Джон Норрис! — Филип прищелкнул пальцами. — Вроде бы я видел его в тот вечер. Ну да ладно. Этого пока достаточно. С них я и начну. Попробую узнать, где они меня оставили или где я от них сам отбился, потому как в таком состоянии вполне был на это способен. Мне было не место в компании добрых христиан. — Юноша поднялся и перебросил тунику через плечо. — Ну что ж, сегодняшним вечером я попытаюсь разобраться в событиях того, злосчастного. Дай Бог, чтобы мне это удалось.
— Ты славный парень! — промолвил Кадфаэль. — От всего сердца желаю тебе удачи. Но у меня будет к тебе просьба. Как я понимаю, в тот раз ты побывал в нескольких питейных заведениях и наверняка пройдешься по ним и сегодня. Так вот, будь повнимательнее. — И монах основательно втолковал юноше, что именно ему надлежит искать. — У этого человека от обшлага примерно до локтя распорот левый рукав. Туника красновато-коричневая, а кромка подшита светлой льняной нитью. Поглядывай и на тех, кто щеголяет в одних рубахах, вдруг да приметишь длинный порез на левой руке — скорее всего, с внутренней стороны — или свежую повязку. Он мог перевязать руку, если рана еще кровоточит. Но если ты увидишь его, ради Бога, не пытайся задержать и не вступай с ним в разговоры. Просто попытайся разузнать, кто он и где его найти, а потом сообщи мне.
Филип внимательно выслушал монаха, кивая головой при упоминании каждой детали, которую следовало запомнить, а потом спросил:
— Значит, этот тип с порезанной рукой убил перчаточника? И ты считаешь, что он же повинен в смерти мастера Томаса?
— Скорее всего. Но даже если это два разных человека, они хорошо знают друг друга и состоят в заговоре. Ежели найдем одного из них, то и другой от нас не уйдет.
— Я буду все примечать, не сомневайся, — пообещал Филип и зашагал к воротам, горя желанием поскорее приступить к поискам.
По прошествии времени брат Кадфаэль мысленно часто возвращался к. последовавшим вскоре событиям и думал о том, может ли молитва оказывать воздействие на прошлое, так же как и на будущее. Казалось бы, того, что свершилось, уже не изменить, однако монах сомневался, что все обернулось бы именно таким образом, если бы, расставшись с Филипом, он не устремился в церковь, страстно желая попросить Господа помочь ему в поисках, которые до сей поры оставались совершенно безрезультатными. Впрочем, насколько мог припомнить Кадфаэль, еще ни один богослов не дерзнул коснуться этой весьма сложной и деликатной проблемы, опасаясь, возможно, обвинения в ереси.
Так или иначе, пропустив несколько служб и ничего не добившись, Кадфаэль чувствовал потребность предстать со своими тревогами и сомнениями перед тем, кому все ведомо и в чьей власти разрешить любые загадки. Монах избрал для молитвы ту самую часовню в приделе, из которой накануне утром после погребальной мессы вынесли гроб с телом мастера Томаса. Там Кадфаэль опустился на колени и погрузился в молитву. До сих пор его усилия были подобны потугам человека, пытающегося сдвинуть гору, теперь оставалось лишь уповать на Бога, ибо известно: гора сама сдвинется с места, коли будет на то воля Всевышнего. Монах попросил Господа даровать ему терпение и смирение, затем вознес молитву за упокой души мастера Томаса, за счастье и благополучие Эммы и дитяти, которого ждала чета Берингаров, Филипа Корвизера и его натерпевшихся страху родителей и за всех тех, кто, столкнувшись с обидой и несправедливостью, порой забывает прибегнуть к помощи власти большей, нежели власть шерифа.
Наконец пришло время подниматься с колен и возвращаться к делам, забросить которые Кадфаэль не мог, какие бы заботы ни отвлекали его. Уже шестнадцать лет он выращивал травы в маленьком монастырском садике и готовил из них целебные снадобья, известные далеко за пределами аббатства. И хотя брат Марк был самым преданным и бесценным его помощником, Кадфаэль счел, что негоже перекладывать свои обязанности на плечи молодого монаха и надолго оставлять его наедине с травами и снадобьями. Облегчив сердце молитвой и как бы переложив часть тяготившего его бремени на несравненно более могучие плечи, монах поспешил в свой садик, где его радостно встретил брат Марк, с облегчением вздохнувший при виде своего наставника.
В жаркий солнечный день запах трав был особенно силен, и их пьянящее благоухание ощущалось далеко за пределами сада. Связки и пучки листьев и трав, сушившихся под навесом, шуршали в волнах теплого воздуха, хотя в саду почти не чувствовалось дуновения ветерка. Даже бревна сарайчика, пропитанные предохраняющим от гнили маслом, казалось, испускали ароматное тепло.
— Я уже закончил готовить бальзам для заживления ран, — сообщил довольный собой брат Марк. — Я собрал все поспевшие маковые коробочки, но вскрывать их и высыпать семена пока не стал. Наверное, их лучше будет подсушить на солнышке еще денек-другой.
Кадфаэль помял пальцами одну коробочку, после чего одобрил решение своего ученика.
— А как насчет, настойки из дудника для лазарета? — спросил он.
— Брат Эдмунд присылал за ней полчаса назад, и она тогда уже была готова. А главное, — похвастался Марк, убирая на полку маленькие глиняные мисочки, предназначавшиеся для сортировки семян, — ко мне обратились за помощью. Сразу после обеда пришел конюх с порезанной рукой. Сам-то он сказал, что напоролся на гвоздь в конюшне, когда потянулся за упряжью, но, похоже, на самом деле его полоснули ножом. Порез был не слишком чистый и мог загноиться. Я промыл рану и смазал твоим бальзамом из гусиной травки. Мне кажется, вчера вечером эти парни играли в кости где-нибудь на сеновале да и рассорились. Вот кто-то и кинулся на него с ножом. Правда, сам конюх ни за что не хотел в этом признаваться. — Брат Марк отряхнул руки и с улыбкой закончил: — Вот и все. Денек выдался не особо хлопотливый, зря ты беспокоился.
Но, взглянув на лицо брата Кадфаэля, молодой монах в изумлении поднял брови.
— Что с тобой? — спросил он. — У тебя глаза на лоб полезли. Вроде бы я ничего особенного не сказал.
«Я вдобавок еще и рот разинул», — спохватился Кадфаэль, подумав о тщете человеческих усилий и о том, сколь нежданной и незаслуженной может быть порой награда. «Впрочем, — поправил себя монах, — эту награду нельзя счесть незаслуженной, потому как удача улыбнулась брату Марку, вовсе ничего для себя не просившему».
— Какая рука была порезана? — требовательно вопросил Кадфаэль, чем поверг Марка в еще большее недоумение, ибо юноша решительно не мог взять в толк, какое это имеет значение.
— Левая. Вот отсюда. Порез шел от наружной стороны запястья по внутренней стороне предплечья почти до локтя.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38