Сами понимаете, это просто формальность.
Она ушла в том настроении, которое я попытался ей внушить.
Кофе был сварен по-турецки, крепкий и сладкий. Вторая чашка за утро. Перед приходом сюда я уже подзарядился одним «эспрессо».
Они вошли друг за другом – сначала мать, потом отец – и сели рядышком на диване, как наказанные.
Похоже, они смирились со своим несчастьем и считали себя чуть ли не виновниками его.
Эти люди не испытывали в жизни особых невзгод. Зная возраст сына, я прикинул в уме, что матери должно быть далеко за шестьдесят, но, несмотря на следы пережитого горя, на вид ей было не больше пятидесяти пяти.
Отцу было, вероятно, лет семьдесят. В широких плечах, сейчас смиренно опущенных, еще чувствовалась сила. Седой, с синими глазами, кожа на лице гладкая, свежая.
Оказывается, родители не часто виделись с сыном. Последние две недели он к ним не заходил. Значит, им нечем удовлетворить мое любопытство.
– Не болел ли он чем-нибудь? – спросил я. Старики задумались.
– Он ни на что не жаловался… Да если и было на что, он бы нам не сказал, чтобы не волновать. Он у нас самостоятельный. – Мать по привычке говорила о сыне в настоящем времени – сознание ее противилось случившемуся. – Он хороший, чуткий. Со всеми неприятностями сам справляется. Справлялся… И с теми, что были связаны с разводом. Вы не представляете, до чего он любил свою дочь, нашу внучку Еву! Когда она была ребенком, он каждую неделю брал ее к себе, приводил к нам. Каждое лето возил ее на море, двадцать дней они проводили вместе. Для него это было самое счастливое время. Ради дочери не хотел второй раз жениться… Дочь его любила, ей это трудно было бы пережить… Она его очень любила, очень, он ее тоже…
– Перестань, Надя, – произнес отец. – Эти подробности никому не интересны.
– Нет ли у вас предположения, почему он это сделал?.. Ну хоть какого-то приблизительного предположения о причине…
Это был самый трудный вопрос. Оплакивая сына, они наверняка задавали его себе, не понимая до конца, что может за ним стоять. Они требовали ответа не от себя, а от судьбы. Сейчас же оба недоуменно смотрели на меня – нет, у них нет никаких предположений. Я понимал, почему они так отвечали: ведь если есть причина, значит, в жизни их сына не все было благополучно, значит, его доброе имя может пострадать… А теперь оно для них особенно дорого… Его поступок они воспринимали лишь как финал, катастрофу и не желали доискиваться причин, вникать в предысторию – по крайней мере в данный момент.
– Нет! – твердо повторил отец. – У нас нет никаких предположений.
Мать, до сих пор старавшаяся унять мелкую дрожь, от которой содрогались ее плечи, не выдержала и горько заплакала, издавая жалобные отчаянные стоны…
Родственница, взяв под руку, увела ее.
Отец сидел, бессмысленно уставясь в одну точку. От всей его фигуры веяло покорностью и бессилием.
Потом, как бы очнувшись, он показал мне кое-какие старые вещи сына, хранившиеся у них. Я взял только потрепанную записную книжку, заполненную номерами телефонов.
ГЛАВА IV
Было уже двенадцать, туман рассеивался.
Троянский сидел у себя в кабинете. Каждую осень и весну, когда у него начинается обострение язвы, он не ходит в столовую, а приносит с собой что-нибудь диетическое.
Подходя к нашему зданию, я почему-то тешил себя надеждой, что он проводит обеденный перерыв не за рабочим столом, но он был на своем боевом посту.
Я постучался и, услышав в ответ повелительное: «Входите!», предстал перед Троянским.
– Сядь, не торчи перед глазами, – сказал он, поскольку я встал у окна. – Не заслоняй свет – не у одного тебя плохо со зрением.
Я сделал несколько шагов по комнате, словно бы раздумывая, сесть или нет, а в сущности – чтобы показать Троянскому, что я не бросаюсь со всех ног исполнять его приказания, и сел напротив его.
– Я полагал, товарищ Троянский, что вы обедаете и мы можем отложить наш разговор. Но теперь, конечно, должен показать кое-что из сумки ищейки.
– Никто еще не награждал тебя этим прозвищем, уважаемый.
– Но сам-то я могу себя так называть?
– При других, не при мне. Хвастайся, сколько хочешь, перед своей Недялкой.
– Перед ней, – сказал я, – тоже не расхвастаешься. Она меня ни в грош не ставит. Да и вы тоже…
– Ха, ха, ха! – засмеялся Троянский.
Большое удовольствие доставило ему то, что Недялка тоже не слишком почтительно ко мне относится.
Троянский смеялся – это была хорошая исходная позиция для разговора. Даже если я его разозлю, то в худшем случае он придет в свое обычное мрачно-придирчивое состояние. Хуже начинать с ним разговор, если он уже настроен подозрительно-придирчиво…
Поясняю: когда мы познакомились, Троянский не походил на злую собаку, готовую в любую минуту броситься на тебя. Он был суров, но не мрачен, худое его лицо с пронзительными близко посаженными глазами было строгим, но во взгляде читалась готовность сменить гнев на милость, если… если ты ему понравишься. Он смотрит на тебя – и ты обязан сделать что-то, чтобы заслужить его одобрение.
Однако позже (когда я, к сожалению, уже был под его началом) у Троянского случилось прободение язвы. Не от хорошей жизни, конечно! И ему пришлось отказаться от всех восьмидесяти сигарет, которые он непременно выкуривал за день. Отсутствие никотинового допинга в корне изменило характер Троянского. Он стал злым, несправедливым и мнительным. Если бы его меньше ценили за деловые качества, то давно бы перевели куда-нибудь с повышением. Он сумел поссориться не только с нашим начальником, но и со всеми сослуживцами, равными ему по званию. Всем нам, его подчиненным, он время от времени устраивал жестокие разносы, не стесняясь в эпитетах. И непонятно почему – наверное, так взрослые относятся к шалостям детей, – после первых же вспышек мы стали относиться к Троянскому терпеливо и снисходительно, тем более что, отбушевав, он разговаривал со всеми по-дружески, и подчиненные чувствовали себя равными ему, а он относился к ним как к закадычным друзьям.
Но, безусловно, главное заключалось в том, что Троянский был превосходным работником. За последние годы его блестящие решения по нескольким невероятно запутанным делам стали классическим образцом оперативной работы.
Так вот я и разговаривал с ним – всегда оставаясь начеку. Разыгрывал сцены, приспосабливаясь к его настроению, принюхивался и прислушивался, прежде чем войти в его кабинет.
– Посетил место работы и повидал родителей, – коротко доложил я.
Троянский поджал губы и, нервно постукивая карандашом по столу, точно куда-то спешил, взглянул на меня исподлобья.
– Если вы чем-то заняты, не буду вам мешать, – сказал я.
Я прекрасно знал, что он никуда не торопится. Но изображал деликатность.
– Ладно, ладно, выкладывай.
– Ни малейших свидетельств о причастности к делу других лиц. Пузырька от снотворного я нигде не нашел. Он мог наглотаться таблеток перед тем, как вылез из машины. При первоначальном осмотре мы пузырька тоже не нашли и вряд ли найдем, но все же не мешает еще разок осмотреть машину.
– Чего же ты ждешь?
– Машина исчезла. Ее нет ни перед домом дочери, ни перед домом родителей.
– Что еще?
– Ничего.
– Есть, наверняка есть! Не тяни.
– Листок с четырьмя телефонами. Я нашел его вчера в ящике стола у нашего клиента. Отдал его Донкову – пусть выяснит, чьи эти телефоны.
– Дальше.
– Позвонил по двум из них. По второму подняли трубку, но не ответили. Мы помолчали минуты две, потом трубку положили. Интересно будет узнать, чей это телефон.
– Большое дело! Ты что, думаешь, тебе разъяснят все по телефону, как в справочном бюро? Набираешь номер, а тебе в ответ: приходи, серый волк, съешь меня! Брось телефоны, беседуй с дочерью. И не слышу самого главного.
Молчу. Самое главное? Для следствия многое важно. Любимый прием Троянского. Откровенное признание полной своей беспомощности, это я давно усвоил, доставит Троянскому то необходимое удовольствие, которое позволит нам продолжить разговор в тоне, достойном воспитанных людей.
– Признаюсь, мне не совсем ясно, что же самое главное.
– Записная книжка с телефонами и адресами, дорогой. Я нарочно не указывал тебе на ее отсутствие в документах, найденных у Борисова. Ты просто отметил это, и все тут. Однако у такого человека, как Борисов, ее не могло не быть! Без нее он как без рук. А ты не обращаешь внимания на подобное обстоятельство. Это же все равно что сидеть в темноте и не догадываться зажечь лампу. Ну скажи, за кого я тебя должен считать? Учишь вас, учишь, а вы щенками были, щенками и останетесь. А ведь я за вас от-ве-чаю! И за тебя тоже! Ведь это я взял тебя на работу, чтобы сделать из тебя человека!
Речи Троянского могли продолжаться до бесконечности. Я неоднократно слышал их в различных вариантах. На этот раз он избрал одну из самых благородных тем – свою ответственность за мой профессиональный рост.
Тут я вынул из внутреннего кармана серую записную книжку в потрепанной пластиковой обложке с загнутыми краями. И положил ее прямо перед носом Троянского.
– Что это? – спросил он, откидывая голову назад, поскольку был дальнозорким.
– Старая записная книжка. Я нашел ее у родителей Борисова. У них в ящике хранятся некоторые его старые вещи. Два года назад он переписал номера телефонов в новую. А старую положил в ящик… У меня не было пока времени ее изучить…
Троянский молчал, то потирая кончик носа, то задумчиво пощипывая его, в уме у него явно происходила борьба: с одной стороны, как человек очень чуткий, он понимал, что был несправедлив, и теперь раздумывал, хмыкнуть ли ему одобрительно или не стоит утруждать себя. Но, с другой стороны, записная книжка, которой я его огорошил, была новым для следствия материалом, и это позволяло ему изобразить столь сильный интерес к ней, что он даже якобы забыл похлопать меня по плечу. Он пренебрег сантиментами и принялся листать записную книжку.
– Хорошо! – сказал он. – Хорошо, хотя она и старая. Впрочем, два года не такой уж большой срок. Может, что-нибудь и выудим. Но это тонкая, кропотливая работа. Тут требуются сообразительность и нюх, тут, брат, требуется чутье! Отлично! Желаю тебе поймать хоть малюсенькую рыбку… Есть еще что-нибудь?
– Ничего, – ответил я.
– Ну что, устроим вечером блиц-турнир?
– У меня встреча с Недой, – ответил я. – В семь.
Я прекрасно понимал, что наношу ему жестокий удар. Надо было как-то его смягчить.
– Могу, конечно, как-нибудь отговориться…
– Эта девушка без тебя прямо жить не может. Но что поделаешь, девушку всегда предпочитают старым друзьям. Тут уж ничего не попишешь – закон жизни… Но если что, позвони.
– Слушаюсь, – сказал я, вставая. – Разрешите идти?
– Иди, – ответил Троянский.
Донкова я на месте не застал, но работу, которую я ему поручил, он выполнил. С молодым Донковым, присланным к нам на стажировку, я держался высокомерно: надо же было на ком-то отрабатывать уроки, преподанные Троянским. Я относился к парню строго, а потому, не застав его в комнате, тут же решил применить один из приемов шефа: сначала долгое мрачное молчание, потом резкое замечание, а затем, в зависимости от реакции Донкова, переменить тон так, чтобы он почувствовал умиление и благодарность за непродолжительность моего гнева. Донков оставил записку с просьбой отпустить его на полдня по своим делам. И короткий отчет о том, чьи номера телефонов записаны на листочке у Борисова.
Первый телефон принадлежал Спиридону Спасову, автослесарю. Проживал он где-то в микрорайоне «Восток» – об этом, впрочем, можно было догадаться и по тому, что номер начинался с цифр 72… Спиридон Спасов, вероятно, был чем-то вроде домашнего врача для машины Борисова, теперь по наследству перешедшей к его восемнадцатилетней дочери Еве.
Слесарь не входил в круг интересующих меня лиц.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30
Она ушла в том настроении, которое я попытался ей внушить.
Кофе был сварен по-турецки, крепкий и сладкий. Вторая чашка за утро. Перед приходом сюда я уже подзарядился одним «эспрессо».
Они вошли друг за другом – сначала мать, потом отец – и сели рядышком на диване, как наказанные.
Похоже, они смирились со своим несчастьем и считали себя чуть ли не виновниками его.
Эти люди не испытывали в жизни особых невзгод. Зная возраст сына, я прикинул в уме, что матери должно быть далеко за шестьдесят, но, несмотря на следы пережитого горя, на вид ей было не больше пятидесяти пяти.
Отцу было, вероятно, лет семьдесят. В широких плечах, сейчас смиренно опущенных, еще чувствовалась сила. Седой, с синими глазами, кожа на лице гладкая, свежая.
Оказывается, родители не часто виделись с сыном. Последние две недели он к ним не заходил. Значит, им нечем удовлетворить мое любопытство.
– Не болел ли он чем-нибудь? – спросил я. Старики задумались.
– Он ни на что не жаловался… Да если и было на что, он бы нам не сказал, чтобы не волновать. Он у нас самостоятельный. – Мать по привычке говорила о сыне в настоящем времени – сознание ее противилось случившемуся. – Он хороший, чуткий. Со всеми неприятностями сам справляется. Справлялся… И с теми, что были связаны с разводом. Вы не представляете, до чего он любил свою дочь, нашу внучку Еву! Когда она была ребенком, он каждую неделю брал ее к себе, приводил к нам. Каждое лето возил ее на море, двадцать дней они проводили вместе. Для него это было самое счастливое время. Ради дочери не хотел второй раз жениться… Дочь его любила, ей это трудно было бы пережить… Она его очень любила, очень, он ее тоже…
– Перестань, Надя, – произнес отец. – Эти подробности никому не интересны.
– Нет ли у вас предположения, почему он это сделал?.. Ну хоть какого-то приблизительного предположения о причине…
Это был самый трудный вопрос. Оплакивая сына, они наверняка задавали его себе, не понимая до конца, что может за ним стоять. Они требовали ответа не от себя, а от судьбы. Сейчас же оба недоуменно смотрели на меня – нет, у них нет никаких предположений. Я понимал, почему они так отвечали: ведь если есть причина, значит, в жизни их сына не все было благополучно, значит, его доброе имя может пострадать… А теперь оно для них особенно дорого… Его поступок они воспринимали лишь как финал, катастрофу и не желали доискиваться причин, вникать в предысторию – по крайней мере в данный момент.
– Нет! – твердо повторил отец. – У нас нет никаких предположений.
Мать, до сих пор старавшаяся унять мелкую дрожь, от которой содрогались ее плечи, не выдержала и горько заплакала, издавая жалобные отчаянные стоны…
Родственница, взяв под руку, увела ее.
Отец сидел, бессмысленно уставясь в одну точку. От всей его фигуры веяло покорностью и бессилием.
Потом, как бы очнувшись, он показал мне кое-какие старые вещи сына, хранившиеся у них. Я взял только потрепанную записную книжку, заполненную номерами телефонов.
ГЛАВА IV
Было уже двенадцать, туман рассеивался.
Троянский сидел у себя в кабинете. Каждую осень и весну, когда у него начинается обострение язвы, он не ходит в столовую, а приносит с собой что-нибудь диетическое.
Подходя к нашему зданию, я почему-то тешил себя надеждой, что он проводит обеденный перерыв не за рабочим столом, но он был на своем боевом посту.
Я постучался и, услышав в ответ повелительное: «Входите!», предстал перед Троянским.
– Сядь, не торчи перед глазами, – сказал он, поскольку я встал у окна. – Не заслоняй свет – не у одного тебя плохо со зрением.
Я сделал несколько шагов по комнате, словно бы раздумывая, сесть или нет, а в сущности – чтобы показать Троянскому, что я не бросаюсь со всех ног исполнять его приказания, и сел напротив его.
– Я полагал, товарищ Троянский, что вы обедаете и мы можем отложить наш разговор. Но теперь, конечно, должен показать кое-что из сумки ищейки.
– Никто еще не награждал тебя этим прозвищем, уважаемый.
– Но сам-то я могу себя так называть?
– При других, не при мне. Хвастайся, сколько хочешь, перед своей Недялкой.
– Перед ней, – сказал я, – тоже не расхвастаешься. Она меня ни в грош не ставит. Да и вы тоже…
– Ха, ха, ха! – засмеялся Троянский.
Большое удовольствие доставило ему то, что Недялка тоже не слишком почтительно ко мне относится.
Троянский смеялся – это была хорошая исходная позиция для разговора. Даже если я его разозлю, то в худшем случае он придет в свое обычное мрачно-придирчивое состояние. Хуже начинать с ним разговор, если он уже настроен подозрительно-придирчиво…
Поясняю: когда мы познакомились, Троянский не походил на злую собаку, готовую в любую минуту броситься на тебя. Он был суров, но не мрачен, худое его лицо с пронзительными близко посаженными глазами было строгим, но во взгляде читалась готовность сменить гнев на милость, если… если ты ему понравишься. Он смотрит на тебя – и ты обязан сделать что-то, чтобы заслужить его одобрение.
Однако позже (когда я, к сожалению, уже был под его началом) у Троянского случилось прободение язвы. Не от хорошей жизни, конечно! И ему пришлось отказаться от всех восьмидесяти сигарет, которые он непременно выкуривал за день. Отсутствие никотинового допинга в корне изменило характер Троянского. Он стал злым, несправедливым и мнительным. Если бы его меньше ценили за деловые качества, то давно бы перевели куда-нибудь с повышением. Он сумел поссориться не только с нашим начальником, но и со всеми сослуживцами, равными ему по званию. Всем нам, его подчиненным, он время от времени устраивал жестокие разносы, не стесняясь в эпитетах. И непонятно почему – наверное, так взрослые относятся к шалостям детей, – после первых же вспышек мы стали относиться к Троянскому терпеливо и снисходительно, тем более что, отбушевав, он разговаривал со всеми по-дружески, и подчиненные чувствовали себя равными ему, а он относился к ним как к закадычным друзьям.
Но, безусловно, главное заключалось в том, что Троянский был превосходным работником. За последние годы его блестящие решения по нескольким невероятно запутанным делам стали классическим образцом оперативной работы.
Так вот я и разговаривал с ним – всегда оставаясь начеку. Разыгрывал сцены, приспосабливаясь к его настроению, принюхивался и прислушивался, прежде чем войти в его кабинет.
– Посетил место работы и повидал родителей, – коротко доложил я.
Троянский поджал губы и, нервно постукивая карандашом по столу, точно куда-то спешил, взглянул на меня исподлобья.
– Если вы чем-то заняты, не буду вам мешать, – сказал я.
Я прекрасно знал, что он никуда не торопится. Но изображал деликатность.
– Ладно, ладно, выкладывай.
– Ни малейших свидетельств о причастности к делу других лиц. Пузырька от снотворного я нигде не нашел. Он мог наглотаться таблеток перед тем, как вылез из машины. При первоначальном осмотре мы пузырька тоже не нашли и вряд ли найдем, но все же не мешает еще разок осмотреть машину.
– Чего же ты ждешь?
– Машина исчезла. Ее нет ни перед домом дочери, ни перед домом родителей.
– Что еще?
– Ничего.
– Есть, наверняка есть! Не тяни.
– Листок с четырьмя телефонами. Я нашел его вчера в ящике стола у нашего клиента. Отдал его Донкову – пусть выяснит, чьи эти телефоны.
– Дальше.
– Позвонил по двум из них. По второму подняли трубку, но не ответили. Мы помолчали минуты две, потом трубку положили. Интересно будет узнать, чей это телефон.
– Большое дело! Ты что, думаешь, тебе разъяснят все по телефону, как в справочном бюро? Набираешь номер, а тебе в ответ: приходи, серый волк, съешь меня! Брось телефоны, беседуй с дочерью. И не слышу самого главного.
Молчу. Самое главное? Для следствия многое важно. Любимый прием Троянского. Откровенное признание полной своей беспомощности, это я давно усвоил, доставит Троянскому то необходимое удовольствие, которое позволит нам продолжить разговор в тоне, достойном воспитанных людей.
– Признаюсь, мне не совсем ясно, что же самое главное.
– Записная книжка с телефонами и адресами, дорогой. Я нарочно не указывал тебе на ее отсутствие в документах, найденных у Борисова. Ты просто отметил это, и все тут. Однако у такого человека, как Борисов, ее не могло не быть! Без нее он как без рук. А ты не обращаешь внимания на подобное обстоятельство. Это же все равно что сидеть в темноте и не догадываться зажечь лампу. Ну скажи, за кого я тебя должен считать? Учишь вас, учишь, а вы щенками были, щенками и останетесь. А ведь я за вас от-ве-чаю! И за тебя тоже! Ведь это я взял тебя на работу, чтобы сделать из тебя человека!
Речи Троянского могли продолжаться до бесконечности. Я неоднократно слышал их в различных вариантах. На этот раз он избрал одну из самых благородных тем – свою ответственность за мой профессиональный рост.
Тут я вынул из внутреннего кармана серую записную книжку в потрепанной пластиковой обложке с загнутыми краями. И положил ее прямо перед носом Троянского.
– Что это? – спросил он, откидывая голову назад, поскольку был дальнозорким.
– Старая записная книжка. Я нашел ее у родителей Борисова. У них в ящике хранятся некоторые его старые вещи. Два года назад он переписал номера телефонов в новую. А старую положил в ящик… У меня не было пока времени ее изучить…
Троянский молчал, то потирая кончик носа, то задумчиво пощипывая его, в уме у него явно происходила борьба: с одной стороны, как человек очень чуткий, он понимал, что был несправедлив, и теперь раздумывал, хмыкнуть ли ему одобрительно или не стоит утруждать себя. Но, с другой стороны, записная книжка, которой я его огорошил, была новым для следствия материалом, и это позволяло ему изобразить столь сильный интерес к ней, что он даже якобы забыл похлопать меня по плечу. Он пренебрег сантиментами и принялся листать записную книжку.
– Хорошо! – сказал он. – Хорошо, хотя она и старая. Впрочем, два года не такой уж большой срок. Может, что-нибудь и выудим. Но это тонкая, кропотливая работа. Тут требуются сообразительность и нюх, тут, брат, требуется чутье! Отлично! Желаю тебе поймать хоть малюсенькую рыбку… Есть еще что-нибудь?
– Ничего, – ответил я.
– Ну что, устроим вечером блиц-турнир?
– У меня встреча с Недой, – ответил я. – В семь.
Я прекрасно понимал, что наношу ему жестокий удар. Надо было как-то его смягчить.
– Могу, конечно, как-нибудь отговориться…
– Эта девушка без тебя прямо жить не может. Но что поделаешь, девушку всегда предпочитают старым друзьям. Тут уж ничего не попишешь – закон жизни… Но если что, позвони.
– Слушаюсь, – сказал я, вставая. – Разрешите идти?
– Иди, – ответил Троянский.
Донкова я на месте не застал, но работу, которую я ему поручил, он выполнил. С молодым Донковым, присланным к нам на стажировку, я держался высокомерно: надо же было на ком-то отрабатывать уроки, преподанные Троянским. Я относился к парню строго, а потому, не застав его в комнате, тут же решил применить один из приемов шефа: сначала долгое мрачное молчание, потом резкое замечание, а затем, в зависимости от реакции Донкова, переменить тон так, чтобы он почувствовал умиление и благодарность за непродолжительность моего гнева. Донков оставил записку с просьбой отпустить его на полдня по своим делам. И короткий отчет о том, чьи номера телефонов записаны на листочке у Борисова.
Первый телефон принадлежал Спиридону Спасову, автослесарю. Проживал он где-то в микрорайоне «Восток» – об этом, впрочем, можно было догадаться и по тому, что номер начинался с цифр 72… Спиридон Спасов, вероятно, был чем-то вроде домашнего врача для машины Борисова, теперь по наследству перешедшей к его восемнадцатилетней дочери Еве.
Слесарь не входил в круг интересующих меня лиц.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30