Здесь она провела детство и выросла. Выросла практически без отца.
Однако он каждый год возил дочь на курорт. Они виделись, когда Борисову хотелось: мать не возражала, к тому же последние два года она могла бы следить за дочерью разве что по телефону. Обычно те, кто едет работать за границу в арабские страны, чтобы скопить денег и прибарахлиться, дрожат над каждой стотинкой. Потратилась ли мать Евы хоть на один телефонный звонок?
Второй этаж, чудесно фанерованная и отлакированная дверь. Чуть потемневшая латунная табличка с надписью «Семья Борисовых». Но без Борисова, подумал я. Его здесь давно нет и уже никогда не будет.
Ева Борисова появилась в проеме широкой двери, маленькая и бледная, в домашнем халатике. Я сообщил ей, с кем она имеет честь говорить.
– Проходите, – сказала она безразличным тоном, даже не взглянув на мое удостоверение.
Пол большой прихожей был выложен мраморной плиткой, розоватой с серыми прожилками. Стены обиты тканью нарядной расцветки: красные цветы на белом фоне. Меня провели в огромную гостиную, обставленную новым гарнитуром: широкий низкий диван и четыре кресла табачного цвета. Два больших ярких персидских ковра. В более узкой части комнаты – столовая: овальный стол с шестью стульями, все белое, лакированное. Разные столики, пуфики, цветной телевизор «Филипс», два торшера по углам, колонки стереомагнитофона.
Жить можно, сказала бы, верно, Недялка, хотя слишком уж просторно. И правда, маленькая Ева совсем терялась в роскошных апартаментах, среди всех этих предметов. Она присела, сжавшись в комок, в кресло напротив меня, после того как я избрал диван-лучшее место для обзора.
Ева Борисова могла бы и оставить меня одного в гостиной – подождать, пока она придаст себе более привлекательный вид, – но она этого не сделала. Скорее пегие, чем каштановые, волосы свисали прядями вдоль маленького бледного личика. Кожа на лице была сероватая, словно девушка давно не умывалась. Худые острые коленки торчали из-под складок темного халатика.
Пока она в таком состоянии, толку от нашего разговора не будет. Я всматривался в ее лицо – апатичное, ничего не выражающее, застывшее. Мне хотелось понять, действительно ли она просто убита горем или еще и хочет это подчеркнуть. Во втором случае она не скоро сбросит маску. Впрочем, каждый переживает по-своему.
Но кроме обычного сочувствия, которое вызывал во мне вид (да и вообще судьба) дочери Борисова, меня огнем жгло другое. Я бродил по гостиной вокруг девушки, вокруг кресел и дивана, принюхивался к коврам, касался колонок, прислушивался, приглядывался, стараясь угадать, какие мысли роятся за этим окаменевшим лицом.
В какое-то мгновенье мне показалось, что с соседнего кресла на меня смотрит Неда. Наблюдает за игрой, которую я начинаю. И в улыбке ее – и насмешка, и жалость, и даже, пожалуй, отвращение… Мысленно я вернул Неду в новотель. Или где там она была сейчас. Живи, милая, своей жизнью и не мешай мне работать!
– Я звонил вам вчера, – сказал я. – Не хотел приходить без предупреждения. В такой момент посторонний человек вроде меня не может вызывать приятных чувств, я это прекрасно понимаю. Но у вас никто не ответил… Нет, кто-то поднял трубку, но ничего не было слышно – наверно, телефон не в порядке.
Ева кивнула.
– Я подняла трубку, а вы молчали.
– Я подумал, телефон не соединился. Но это неважно. Ведь мы все равно увиделись.
Что-то мелькнуло в ее лице, тонком, с мелкими чертами. Оживились глаза: темные, блестящие, чуть выпуклые. Хорошо очерченный рот. Нос немного тяжеловат. Что-то южное, балканское было в ее профиле и матовой коже лица.
Ее простое объяснение вчерашнего своего молчания кажется вполне естественным. Действительно, подозрительность иногда мешает нормальному восприятию жизни.
– Вам трудно будет говорить, хотя это необходимо. Понимаете, когда поступок человека приводит к трагическим последствиям, возникают вопросы, приходится выяснять причины, приведшие к нему.
– Но ведь это никого не касается, – последовал удививший меня ответ.
– Не думаю. Например, вы будете всю жизнь под впечатлением этого поступка вашего отца. Будете думать о том, почему ваш отец решил покончить с собой…
Произнося это, я одновременно размышлял над тем, почему Борисова сразу же отказывается говорить о причинах самоубийства отца. По меньшей мере как-то хладнокровно прозвучали слова девушки, что это никого не касается.
– Вы правы, – покорно сказала Ева и снова стала горестно-безразличной. Теперь она начнет соглашаться с каждым моим словом, и разговора у нас не получится.
– Есть у вас какие-то предположения относительно мотивов, толкнувших вашего отца на этот поступок? – настаивал я.
– Нет, – ответила она тихо, но решительно.
Вдруг коротко звякнул телефон – точно сняли трубку спаренного аппарата. Девушка вздрогнула всем телом, как будто ее мгновенно пронзило электрическим током. Или она очень нервная, или ждет телефонного звонка.
– Не обращайте внимания, – сказала она, – это соседи звонят. – Ресницы ее дрогнули, она прикрыла веки, потом лицо ее успокоилось. Взглянув на меня, она сказала: – Извините.
– Может, мне в другой раз зайти?
– Какая разница…
– Не болел ли чем-нибудь ваш отец?
– Нет… Он был на редкость здоровый человек. Еще в школе он начал играть в водное поло. Участвовал в соревнованиях. Не помню, чтобы он когда-нибудь болел хотя бы гриппом. Правда, последние годы мы не жили вместе, но он никогда не говорил мне, что болен, ни на что не жаловался… У меня вот все время болит голова – слишком много занимаюсь, наверно. А он был очень здоровый… Если только не скрывал от меня чего-то…
– Не было ли у него каких-либо неприятностей по работе?
Немного подумав, Ева сказала:
– Бывало, что он выражал недовольство работой… работой подчиненных или вообще сослуживцев… Но сердился он так, как обычно сердятся из-за пустяков. Даже не могу вспомнить точно, что он говорил… Думаю, на работе у него все было в порядке. Он часто ездил за границу – и в соцстраны, и на Запад. – Ева оглядела комнату. – У нас много вещей, которые он привез из-за границы… И до того, как ушел от нас, и потом…
Новые сведения сыпались на меня – как монеты в автомат моей подозрительности. Итак: Борисов привозил вещи из-за границы, для этого нужны деньги, на суточные особо не развернешься. Злоупотреблял служебным положением? Получал комиссионные от частных фирм? За это гражданам предоставляется бесплатное питание, одежда и кров в определенных заведениях системы, в которой я работаю.
Но Борисова никогда ни в чем подобном не обвиняли. Этот человек пользовался доверием. Последний раз, шесть месяцев назад, он ездил в Стокгольм.
– Как отец относился к вам? Насколько я знаю, вы с ним часто общались, ездили вместе отдыхать – так мне сказали ваши дедушка и бабушка.
Эта тема словно бы заставила девушку внутренне напрячься. Ресницы ее снова задрожали. Она судорожно вздохнула.
Я молчал, отчетливо сознавая, что своими вопросами причиняю Еве мучения. Вот когда Неде следовало бы меня видеть: я хладнокровно копаюсь в душе девушки, хотя знаю из доклада Донкова, что, услышав о смерти отца, Ева упала в обморок, потом ее приводили в чувство в больнице. Но на похоронах она была.
Странно, что она сидит одна в этой огромной пустынной квартире. Люди, как все стадные животные, в момент несчастья или опасности обычно сбиваются в кучу. Родителям Борисова нужно было бы быть вместе с его дочерью, поддерживать друг друга в беде. Честно говоря, я не ожидал, что застану ее здесь одну.
– У вас чудесная квартира, – сказал я. – Такая просторная, уютная. Завидую вам…
Даже если эти слова и дошли до сознания девушки, они не произвели на нее никакого впечатления. Моя жалкая попытка переменить тему окончилась неудачей.
Бледное лицо Евы передернулось. Она вскочила и, выбегая, сказала быстро:
– Извините, я сейчас вернусь.
– Можно закурить? – крикнул я ей вдогонку. – Да…
Я встал, прошелся по комнате. Сквозь тюлевые занавески была видна широкая улица, дома, похожие на тот, в котором я находился сейчас. Я глубоко затянулся сигаретой.
Лет десять – пятнадцать назад предусмотрительные люди, главным образом те, кто имел связи со строительными организациями и был в курсе дела, скооперировавшись, построили себе дома. Нынешних ограничений на нормы жилплощади еще не существовало, и дома строились просторные, со всеми удобствами, какие только можно было придумать. Отвлекшись от самоубийства Борисова, я поддался охватившим меня социальным чувствам, иначе говоря, элементарной зависти: Неда ютится в сыром подвале, который раз в двадцать меньше гостиной Евы Борисовой. Праведный классовый гнев овладел мною.
У Неды не такой отец, какой был у Евы. Ее отцу пятьдесят лет, он бывший железнодорожник, вышел на пенсию по инвалидности, живет с женой и младшей дочерью в однокомнатной квартирке, слишком тесной для четырех взрослых и инвалидной коляски. Вот почему Неде приходится снимать комнату, то есть жить в подвале. Но у Неды есть жизненный опыт, закалка, она полна энергии, в то время как Ева, выросшая в роскошной обстановке, не имеет ни малейшего представления о жизни…
И тут зазвонил телефон. Я обернулся. Девушка торопливо вошла в комнату, схватила трубку и… погрузилась в молчание. Она ждала. В тишине из трубки донесся мужской голос. Поскольку девушка не отвечала, мембрана звенела от громкого крика: «Алло, Ева! Ева!..» Она плотнее прижала трубку к уху, и голос заглох. А она слушала с каменным лицом то, что ей говорили, но сама не издала ни звука. Наконец она медленно опустила трубку на рычаг, села и, предупреждая мой вопрос, сказала:
– Ничего не слышно… Молчат.
Она солгала совершенно спокойно. Что-то в ее лице переменилось. Что-то засветилось в глазах. Словно она была довольна своим поступком. Словно ее молчание было самым красноречивым ответом кому-то.
– У меня валидол под языком. Я не могу говорить…
– Тогда я буду задавать вам вопросы, на которые вы можете отвечать только «да» или «нет» или просто кивком головы.
Наконец-то слабый отблеск улыбки коснулся ее лица. Я подумал: а не потому ли Ева сидит в этой квартире, что ждет телефонного звонка? Я мог бы, конечно, без конца спрашивать ее, от кого она ждет звонка, почему молчит, сняв трубку, но она не ответит. Она дала мне это понять, когда заявила: «Ничего не слышно», хотя я прекрасно слышал в телефонной трубке мужской голос.
– Ваши дед и бабушка не беспокоятся, что вы здесь одна?
Она пожала плечами.
– А сами вы не боитесь? – Нет.
– Даже сейчас? Снова пожала плечами.
– А такой вот звонок и молчание в трубке вас не пугают?
– Нет! – отрицательно мотает она головой.
– Вы не догадываетесь, кто бы это мог звонить? Неожиданно, несмотря на валидол под языком, я получил подробный ответ.
– Наверно, кто-то не решается со мной заговорить.
– Случалось ли, чтобы, кроме того раза, когда я звонил, набирали ваш номер и вот так же молчали в трубку?
Она ответила не сразу. Подумав, кивнула головой. И показала два пальца. Затем еще один.
Значит, не кто-то, а она молчала три раза.
Я представил себе, что у меня под языком таблетка. Говорить все-таки можно. Девушка или придумала это, чтобы отвечать короче, или просто ей нравится эта игра… Однако она слегка оживилась. Скорее всего, молчаливое участие в телефонном разговоре изменило ее настроение…
– Ваша машина стоит внизу?
– Да.
– Давно она у вас?
Она показала четыре пальца.
– Четыре года? А прямо как новенькая. В превосходном состоянии. Отец, наверно, очень ухаживал за ней?
– Да.
– А права у вас есть? Отрицательный ответ.
– Валидол еще не кончился?
– Почти…
– Кто подогнал машину сюда?
– Папин автослесарь, он всегда ею занимался. Когда узнал… поехал и пригнал ее с дачи.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30
Однако он каждый год возил дочь на курорт. Они виделись, когда Борисову хотелось: мать не возражала, к тому же последние два года она могла бы следить за дочерью разве что по телефону. Обычно те, кто едет работать за границу в арабские страны, чтобы скопить денег и прибарахлиться, дрожат над каждой стотинкой. Потратилась ли мать Евы хоть на один телефонный звонок?
Второй этаж, чудесно фанерованная и отлакированная дверь. Чуть потемневшая латунная табличка с надписью «Семья Борисовых». Но без Борисова, подумал я. Его здесь давно нет и уже никогда не будет.
Ева Борисова появилась в проеме широкой двери, маленькая и бледная, в домашнем халатике. Я сообщил ей, с кем она имеет честь говорить.
– Проходите, – сказала она безразличным тоном, даже не взглянув на мое удостоверение.
Пол большой прихожей был выложен мраморной плиткой, розоватой с серыми прожилками. Стены обиты тканью нарядной расцветки: красные цветы на белом фоне. Меня провели в огромную гостиную, обставленную новым гарнитуром: широкий низкий диван и четыре кресла табачного цвета. Два больших ярких персидских ковра. В более узкой части комнаты – столовая: овальный стол с шестью стульями, все белое, лакированное. Разные столики, пуфики, цветной телевизор «Филипс», два торшера по углам, колонки стереомагнитофона.
Жить можно, сказала бы, верно, Недялка, хотя слишком уж просторно. И правда, маленькая Ева совсем терялась в роскошных апартаментах, среди всех этих предметов. Она присела, сжавшись в комок, в кресло напротив меня, после того как я избрал диван-лучшее место для обзора.
Ева Борисова могла бы и оставить меня одного в гостиной – подождать, пока она придаст себе более привлекательный вид, – но она этого не сделала. Скорее пегие, чем каштановые, волосы свисали прядями вдоль маленького бледного личика. Кожа на лице была сероватая, словно девушка давно не умывалась. Худые острые коленки торчали из-под складок темного халатика.
Пока она в таком состоянии, толку от нашего разговора не будет. Я всматривался в ее лицо – апатичное, ничего не выражающее, застывшее. Мне хотелось понять, действительно ли она просто убита горем или еще и хочет это подчеркнуть. Во втором случае она не скоро сбросит маску. Впрочем, каждый переживает по-своему.
Но кроме обычного сочувствия, которое вызывал во мне вид (да и вообще судьба) дочери Борисова, меня огнем жгло другое. Я бродил по гостиной вокруг девушки, вокруг кресел и дивана, принюхивался к коврам, касался колонок, прислушивался, приглядывался, стараясь угадать, какие мысли роятся за этим окаменевшим лицом.
В какое-то мгновенье мне показалось, что с соседнего кресла на меня смотрит Неда. Наблюдает за игрой, которую я начинаю. И в улыбке ее – и насмешка, и жалость, и даже, пожалуй, отвращение… Мысленно я вернул Неду в новотель. Или где там она была сейчас. Живи, милая, своей жизнью и не мешай мне работать!
– Я звонил вам вчера, – сказал я. – Не хотел приходить без предупреждения. В такой момент посторонний человек вроде меня не может вызывать приятных чувств, я это прекрасно понимаю. Но у вас никто не ответил… Нет, кто-то поднял трубку, но ничего не было слышно – наверно, телефон не в порядке.
Ева кивнула.
– Я подняла трубку, а вы молчали.
– Я подумал, телефон не соединился. Но это неважно. Ведь мы все равно увиделись.
Что-то мелькнуло в ее лице, тонком, с мелкими чертами. Оживились глаза: темные, блестящие, чуть выпуклые. Хорошо очерченный рот. Нос немного тяжеловат. Что-то южное, балканское было в ее профиле и матовой коже лица.
Ее простое объяснение вчерашнего своего молчания кажется вполне естественным. Действительно, подозрительность иногда мешает нормальному восприятию жизни.
– Вам трудно будет говорить, хотя это необходимо. Понимаете, когда поступок человека приводит к трагическим последствиям, возникают вопросы, приходится выяснять причины, приведшие к нему.
– Но ведь это никого не касается, – последовал удививший меня ответ.
– Не думаю. Например, вы будете всю жизнь под впечатлением этого поступка вашего отца. Будете думать о том, почему ваш отец решил покончить с собой…
Произнося это, я одновременно размышлял над тем, почему Борисова сразу же отказывается говорить о причинах самоубийства отца. По меньшей мере как-то хладнокровно прозвучали слова девушки, что это никого не касается.
– Вы правы, – покорно сказала Ева и снова стала горестно-безразличной. Теперь она начнет соглашаться с каждым моим словом, и разговора у нас не получится.
– Есть у вас какие-то предположения относительно мотивов, толкнувших вашего отца на этот поступок? – настаивал я.
– Нет, – ответила она тихо, но решительно.
Вдруг коротко звякнул телефон – точно сняли трубку спаренного аппарата. Девушка вздрогнула всем телом, как будто ее мгновенно пронзило электрическим током. Или она очень нервная, или ждет телефонного звонка.
– Не обращайте внимания, – сказала она, – это соседи звонят. – Ресницы ее дрогнули, она прикрыла веки, потом лицо ее успокоилось. Взглянув на меня, она сказала: – Извините.
– Может, мне в другой раз зайти?
– Какая разница…
– Не болел ли чем-нибудь ваш отец?
– Нет… Он был на редкость здоровый человек. Еще в школе он начал играть в водное поло. Участвовал в соревнованиях. Не помню, чтобы он когда-нибудь болел хотя бы гриппом. Правда, последние годы мы не жили вместе, но он никогда не говорил мне, что болен, ни на что не жаловался… У меня вот все время болит голова – слишком много занимаюсь, наверно. А он был очень здоровый… Если только не скрывал от меня чего-то…
– Не было ли у него каких-либо неприятностей по работе?
Немного подумав, Ева сказала:
– Бывало, что он выражал недовольство работой… работой подчиненных или вообще сослуживцев… Но сердился он так, как обычно сердятся из-за пустяков. Даже не могу вспомнить точно, что он говорил… Думаю, на работе у него все было в порядке. Он часто ездил за границу – и в соцстраны, и на Запад. – Ева оглядела комнату. – У нас много вещей, которые он привез из-за границы… И до того, как ушел от нас, и потом…
Новые сведения сыпались на меня – как монеты в автомат моей подозрительности. Итак: Борисов привозил вещи из-за границы, для этого нужны деньги, на суточные особо не развернешься. Злоупотреблял служебным положением? Получал комиссионные от частных фирм? За это гражданам предоставляется бесплатное питание, одежда и кров в определенных заведениях системы, в которой я работаю.
Но Борисова никогда ни в чем подобном не обвиняли. Этот человек пользовался доверием. Последний раз, шесть месяцев назад, он ездил в Стокгольм.
– Как отец относился к вам? Насколько я знаю, вы с ним часто общались, ездили вместе отдыхать – так мне сказали ваши дедушка и бабушка.
Эта тема словно бы заставила девушку внутренне напрячься. Ресницы ее снова задрожали. Она судорожно вздохнула.
Я молчал, отчетливо сознавая, что своими вопросами причиняю Еве мучения. Вот когда Неде следовало бы меня видеть: я хладнокровно копаюсь в душе девушки, хотя знаю из доклада Донкова, что, услышав о смерти отца, Ева упала в обморок, потом ее приводили в чувство в больнице. Но на похоронах она была.
Странно, что она сидит одна в этой огромной пустынной квартире. Люди, как все стадные животные, в момент несчастья или опасности обычно сбиваются в кучу. Родителям Борисова нужно было бы быть вместе с его дочерью, поддерживать друг друга в беде. Честно говоря, я не ожидал, что застану ее здесь одну.
– У вас чудесная квартира, – сказал я. – Такая просторная, уютная. Завидую вам…
Даже если эти слова и дошли до сознания девушки, они не произвели на нее никакого впечатления. Моя жалкая попытка переменить тему окончилась неудачей.
Бледное лицо Евы передернулось. Она вскочила и, выбегая, сказала быстро:
– Извините, я сейчас вернусь.
– Можно закурить? – крикнул я ей вдогонку. – Да…
Я встал, прошелся по комнате. Сквозь тюлевые занавески была видна широкая улица, дома, похожие на тот, в котором я находился сейчас. Я глубоко затянулся сигаретой.
Лет десять – пятнадцать назад предусмотрительные люди, главным образом те, кто имел связи со строительными организациями и был в курсе дела, скооперировавшись, построили себе дома. Нынешних ограничений на нормы жилплощади еще не существовало, и дома строились просторные, со всеми удобствами, какие только можно было придумать. Отвлекшись от самоубийства Борисова, я поддался охватившим меня социальным чувствам, иначе говоря, элементарной зависти: Неда ютится в сыром подвале, который раз в двадцать меньше гостиной Евы Борисовой. Праведный классовый гнев овладел мною.
У Неды не такой отец, какой был у Евы. Ее отцу пятьдесят лет, он бывший железнодорожник, вышел на пенсию по инвалидности, живет с женой и младшей дочерью в однокомнатной квартирке, слишком тесной для четырех взрослых и инвалидной коляски. Вот почему Неде приходится снимать комнату, то есть жить в подвале. Но у Неды есть жизненный опыт, закалка, она полна энергии, в то время как Ева, выросшая в роскошной обстановке, не имеет ни малейшего представления о жизни…
И тут зазвонил телефон. Я обернулся. Девушка торопливо вошла в комнату, схватила трубку и… погрузилась в молчание. Она ждала. В тишине из трубки донесся мужской голос. Поскольку девушка не отвечала, мембрана звенела от громкого крика: «Алло, Ева! Ева!..» Она плотнее прижала трубку к уху, и голос заглох. А она слушала с каменным лицом то, что ей говорили, но сама не издала ни звука. Наконец она медленно опустила трубку на рычаг, села и, предупреждая мой вопрос, сказала:
– Ничего не слышно… Молчат.
Она солгала совершенно спокойно. Что-то в ее лице переменилось. Что-то засветилось в глазах. Словно она была довольна своим поступком. Словно ее молчание было самым красноречивым ответом кому-то.
– У меня валидол под языком. Я не могу говорить…
– Тогда я буду задавать вам вопросы, на которые вы можете отвечать только «да» или «нет» или просто кивком головы.
Наконец-то слабый отблеск улыбки коснулся ее лица. Я подумал: а не потому ли Ева сидит в этой квартире, что ждет телефонного звонка? Я мог бы, конечно, без конца спрашивать ее, от кого она ждет звонка, почему молчит, сняв трубку, но она не ответит. Она дала мне это понять, когда заявила: «Ничего не слышно», хотя я прекрасно слышал в телефонной трубке мужской голос.
– Ваши дед и бабушка не беспокоятся, что вы здесь одна?
Она пожала плечами.
– А сами вы не боитесь? – Нет.
– Даже сейчас? Снова пожала плечами.
– А такой вот звонок и молчание в трубке вас не пугают?
– Нет! – отрицательно мотает она головой.
– Вы не догадываетесь, кто бы это мог звонить? Неожиданно, несмотря на валидол под языком, я получил подробный ответ.
– Наверно, кто-то не решается со мной заговорить.
– Случалось ли, чтобы, кроме того раза, когда я звонил, набирали ваш номер и вот так же молчали в трубку?
Она ответила не сразу. Подумав, кивнула головой. И показала два пальца. Затем еще один.
Значит, не кто-то, а она молчала три раза.
Я представил себе, что у меня под языком таблетка. Говорить все-таки можно. Девушка или придумала это, чтобы отвечать короче, или просто ей нравится эта игра… Однако она слегка оживилась. Скорее всего, молчаливое участие в телефонном разговоре изменило ее настроение…
– Ваша машина стоит внизу?
– Да.
– Давно она у вас?
Она показала четыре пальца.
– Четыре года? А прямо как новенькая. В превосходном состоянии. Отец, наверно, очень ухаживал за ней?
– Да.
– А права у вас есть? Отрицательный ответ.
– Валидол еще не кончился?
– Почти…
– Кто подогнал машину сюда?
– Папин автослесарь, он всегда ею занимался. Когда узнал… поехал и пригнал ее с дачи.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30