— Какие у тебя данные об… этой самой, как ее?.. Галине Кочерге из Одессы?
Валя не торопясь открывает свою папку, без которой он уже к Кузьмичу в кабинет не является, и достает оттуда какие-то записи.
— Данные такие, — говорит он. — Двадцать пять лет. Отец механик на «Славе». Мать портниха. Обширные и весьма подозрительные связи. Много поклонников. Из-за нее бывают драки. Замечена в спекуляции, в том числе и контрабандой. Часто бывает в интерклубе. Путается со многими. Была замужем. Развелась. Муж играет в ресторане при гостинице. Не судима. Клички. «Мадемуазель Галя», «Королева Галя», «Галя — соль с перцем», «Галя — два поцелуя…» Ну и так далее. Вот, пожалуй, и все.
— Сильна девка, — удовлетворенно констатирует Петя Шухмин. — С такой намучаешься.
— Объект трудный, — соглашается Валя и аккуратно вкладывает бумаги в папку.
— Уж не к ней ли летал этот бедняга из Куйбышева? — продолжает вслух рассуждать Петя. — Тогда скорей всего у них роман был. С такой без романа не обойдешься.
— Вопросов по Одессе у нас много, — раздраженно говорю я. — Зурих, имейте в виду, там тоже пасется.
— Значит, так, — кладет конец нашим разговорам Кузьмич и многозначительно предупреждает: — Вечером кое-что решим. А пока, — он поворачивается ко мне, — поезжай к… этому самому… Бурлакову. Что он даст о Зурихе, интересно. И по Одессе. Вот два главных пункта. Понял?
Он испытующе смотрит на меня поверх очков.
— Понял, — бурчу я в ответ. — Чего же тут не понять?
— Ну и ладно, — удовлетворенно констатирует Кузьмич и прихлопывает ладонями по столу. — Вы свободны, милые мои. А ты, — обращается он ко мне, — задержись.
Когда остальные выходят, он спрашивает:
— Проводил Откаленко?
— Проводил, — недовольно говорю я и с неожиданной горячностью добавляю:
— Нельзя его было в таком состоянии посылать, вот что я вам скажу, Федор Кузьмич.
— Это в каком же таком состоянии?
— Ну, в общем, нервы у него не в порядке.
Кузьмич усмехается.
— У тебя, я смотрю, нервы тоже не в порядке.
— Нам надо было ехать вдвоем, — упрямо говорю я.
— Так всюду и вдвоем? — хмурится Кузьмич. — Не надоело за чужой спиной работать?
— Дело не в этом.
— В этом, в этом. Ну мы еще вечером поговорим. А сейчас давай к этому… Бурлакову. И нервы свои спрячь, понял? Пока они тебя не подвели.
Я подчеркнуто официально отвечаю:
— Слушаюсь.
И выхожу из кабинета. Во мне все кипит. Кузьмич иногда бывает туп и бесчувствен как доска!
Тем не менее, придя к себе, я усаживаюсь за телефон и звоню Бурлакову, пока этот пенсионер не отправился куда-нибудь на прогулочку. Отвечает мне густой, уверенный бас.
— Светозар Еремеевич?
— Он самый. С кем имею честь?
Я вежливо представляюсь и объясняю:
— Хотелось бы с вами повидаться и кое о чем посоветоваться. У вас найдется время?
— Что ж. К вашим услугам.
— Скажем, через часок?
— Милости прошу. Самому-то уже трудновато.
— Понимаю, понимаю. Я заеду. Адрес ваш какой?
Делаю вид, что записываю адрес, и кладу трубку. Затем еще раз просматриваю всякие свои записи и кое-что обдумываю. К такой беседе все-таки следует подготовиться.
Пустой стол Игоря напротив все время отвлекает меня, все время чем-то тревожит.
Ровно через час я подъезжаю к знакомому дому.
Бурлаков сам открывает мне дверь. Действительно, громадный, неохватной толщины дядя занимает чуть не весь дверной проем. Розовое, в глубоких складках широкое лицо, ежик седых волос стоит над головой как серебряный нимб. На Бурлакове мятые пижамные штаны, застиранные до белесости, и роскошная домашняя куртка из темно-красного бархата с золотыми жгутами на животе.
— Прошу, прошу — гудит Бурлаков и при этом улыбается так радостно, словно долгожданному гостю.
Улыбка у него ослепительная, ровные белоснежные зубы слишком уж назойливо напоминают о дантисте. Я снимаю пальто и прохожу вслед за хозяином в столовую. Еще в коридоре обращаю внимание на деревянную винтовую лестницу, ведущую на второй этаж, и на красиво застекленные двери в другие комнаты.
Столовая заставлена мебелью. Какие-то старинные, затейливые стулья с высокими спинками, громадный, в полстены, буфет, тугие, обтянутые шелком пуфики, два мощных «вольтеровских» кресла в углу, обитые зеленым сукном, с красивыми резными подлокотниками, круглый стол на искусно выполненных львиных лапах, хрустальная люстра над ним, как юбилейный сахарный пирог с воткнутыми в нем белыми свечами. По стенам густо развешаны сомнительных достоинств картины в золотых багетах, громадные и совсем маленькие. Под французов и итальянцев, если не ошибаюсь.
Впрочем, рассмотреть картины я не успеваю. Бурлаков усаживает меня в одно из кресел, сам опускается в другое. Рядом оказывается полированный, вполне современный журнальный столик на тоненьких дрожащих ножках. На столике лежат большие шахматы, две пестрые коробочки сигарет, одна из них «Кент», красивая газовая зажигалка и громадная пепельница из цветного чешского стекла.
Мы закуриваем.
— Слушаю вас, молодой человек, — добродушно рокочет Бурлаков, откидываясь на спинку кресла.
Но маленькие светлые глазки его под набрякшими веками изучают меня довольно откровенно. Во взгляде его чуть заметна ирония. Меня он, кажется, всерьез не воспринимает. Мальчишка, вот и все. «Тем лучше», — сказал бы Кузьмич. Но меня это задевает.
— Видите ли, Светозар Еремеевич, — осторожно говорю я, — нас интересует один человек, который когда-то попадался вам на пути. Может быть, вы его вспомните. — И, как бы между прочим, добавляю: — Вас-то он, конечно, помнит.
— Кто же это такой? — спокойно интересуется Бурлаков.
— Некий Зурих Михаил Александрович.
— Зурих… Зурих… — бормочет Бурлаков, затягиваясь сигаретой и задумчиво глядя куда-то в пространство.
Ответить сразу ему мешает мой неприятный, хотя и не совсем ясный намек на то, что Зурих его помнит. Бурлаков, наверное, пытается его сейчас оценить.
Наконец он выдавливает:
— Что-то, признаться, не помню такого.
— Недавно снова приезжал в Москву, — подсказываю я. — Правда, фамилия у него на этот раз была Николов.
— Гляди, — усмехается Бурлаков. — Ну артист…
— Тоже не припоминаете?
— Николова? Откуда же?
— Тогда сначала напомню вам фамилию Зурих, — говорю я. — И пожалуй, не теми фактами, которые он может сообщить, а теми, что вы сами сообщили. Так вам, пожалуй, будет легче вспомнить.
Я улавливаю настороженность в глазах Бурлакова, даже некоторую опаску. И относится это, конечно, к моему намеку на факты, которые может сообщить Зурих. Из чего следует, видимо, сделать вывод, что Бурлаков скорей всего не знает, где сейчас находится Зурих, возможно, он и у нас уже. И во-вторых, Бурлаков, очевидно, не уверен, что Зурих будет молчать, попав к нам.
То, что Бурлакова одолевают все эти сомнения, и хорошо и плохо. Все зависит от того, решит ли он, что Зурих у нас или нет. Если решит, то будет, конечно, защищаться и что-то о Зурихе скажет. Если же нет, то побоится помочь нам напасть на его след и ничего не скажет.
Как мне хочется в этот момент взять его «на пушку» и сообщить, что Зурих у нас. Но делать это ни в коем случае нельзя. И не только потому, что если я ошибаюсь и Бурлаков знает, где на самом деле сейчас Зурих, то разговор будет безнадежно сорван и я вообще ничего не узнаю. Главное в другом, в том, что обманывать Бурлакова я не имею права, это бесчестный прием, и он до добра не доводит. Но вот посеять в душе Бурлакова неуверенность и тревогу, вызвать всяческие опасения и тем толкнуть на какой-то необдуманный, неосторожный шаг, заставить проговориться, на это я имею право, и это надо постараться сделать. Словом, обхитрить я его могу, но обмануть нет.
— Ну, ну, интересно даже, — говорит Бурлаков. — Чего такое я сообщил об этом Зурихе. Может, я его и вспомню. Народу-то тьму-тьмущую на своем веку встречал. Интересно даже…
Но я чувствую, что ему совсем не интересно, ему все это в высшей степени неприятно и боязно тоже!
— Для этого придется напомнить вам, Светозар Еремеевич, одно дело.
И я пересказываю ему то самое судебное дело. При этом даю понять, что верю и в полную непричастность к нему самого Бурлакова, и в абсолютную правдивость его показаний как свидетеля. Особо останавливаюсь я на эпизоде, где Бурлаков упомянул Зуриха.
Все это его, естественно, вполне устраивает и даже вызывает симпатию ко мне. Но, с другой стороны, это как бы обязывает его пойти мне навстречу, не разрушить мое впечатление о его роли в том деле, и ему волей-неволей приходится вспомнить упомянутый мною эпизод.
— Зурих, Зурих… Да, да… был такой, — с видимым, даже подчеркнутым усилием вспоминает Бурлаков.
— Что он собой представляет? — спрашиваю я. — Поделитесь впечатлением, Светозар Еремеевич, — и со значением добавляю: — Очень мы на вас рассчитываем.
— Ну особо-то не рассчитывайте, — размягченно гудит Бурлаков. — Память-то, знаете, стала того…
— Ничего. Я вам помогу.
И тут же замечаю, что Бурлакову не очень нравятся мои последние слова. Что ж, не все же его гладить по шерстке. Пусть не думает, что я каждое его слово на веру приму.
— Ну что я о нем помню… — собирается с мыслями Бурлаков и, видимо, лихорадочно соображает, что же такое сообщить о Зурихе, чтобы и впросак не попасть, и лишнего чего-нибудь не брякнуть.
Я его не тороплю, пусть подумает.
— Значит, приехал он вроде бы из Одессы… — начинает Бурлаков. — Да, да, из Одессы. Командировка у него еще была, помню. Что-то там по обмену опытом, если не ошибаюсь. А у нас в это время голова о другом болела Махинации всякие обнаружились, дефицитный материал на сторону плыл. Вот и те тридцать тонн керамзита, — в голосе Бурлакова слышится металл благородного негодования, он входит в обличительный раж и даже, как видите, кое-что преувеличивает. — Ну жуликов-то мы, конечно, за шиворот. И под суд, чтобы неповадно было А этот самый Зурих… Думается мне теперь, и он к этим делам руку приложил. Но тогда впечатление производил самое благоприятное. Беседы такие умные вел, что ой-ой-ой.
— И дома у вас бывал, — не то спрашиваю, не то подсказываю я.
— Разве гниль-то сразу увидишь? — продолжает с негодованием Бурлаков. — Пуд соли с таким подлецом сперва съесть надо. Тем более… — Но тут он спохватывается и поспешно добавляет: — По чести говоря, помнится, однажды был он у меня дома, напросился.
— А в Одессе у него семья? — спрашиваю я, делая вид, что не замечаю его оговорки.
— Какая там семья, — расплывается в улыбке Бурлаков. — Так, знаете… одна любовь. С ней и в Москву прикатил. Ох и девка… Для супруги, я скажу, слишком хороша.
Толстая физиономия его приобретает мечтательное выражение, и он сладко чмокает губами.
— Звали-то ее как? — с неслужебной, а чисто мужской заинтересованностью спрашиваю я, подыгрывая Бурлакову.
— Галина Остаповна… — все так же мечтательно отвечает он.
Вот это открытие! Ради одного его стоило навестить Бурлакова.
— Ну а может быть, и жена? Красота, это, знаете, еще ничего не означает, — все тем же тоном продолжаю я обсуждать эту животрепещущую тему.
— Что вы! Какая там жена… — отмахивался Бурлаков, весь еще во власти приятных воспоминаний. — Жене разве такие подарки делают, какие он делал?
— Какие же? — с любопытством спрашиваю я.
— Ну, к примеру, золотое кольцо с камнями, каждое по два карата, не меньше. Старинной работы. Камушки, как ягодки, на стебельке висят. Неслыханной красоты кольцо, уверяю вас.
— Ух ты… — восхищенно вздыхаю я.
— А внутри, значит, надпись изобразил, — увлеченно продолжает Бурлаков.
— Как сейчас помню: «Галочке от М.3. на всю жизнь».
Второй факт, который стоит не меньше первого!
— Ну вот видите? — говорю я. — «…на всю жизнь». Выходит, все-таки жена она ему.
Бурлаков с откровенной иронией смотрит на меня.
— Эх, молодой человек, что вы понимаете?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52
Валя не торопясь открывает свою папку, без которой он уже к Кузьмичу в кабинет не является, и достает оттуда какие-то записи.
— Данные такие, — говорит он. — Двадцать пять лет. Отец механик на «Славе». Мать портниха. Обширные и весьма подозрительные связи. Много поклонников. Из-за нее бывают драки. Замечена в спекуляции, в том числе и контрабандой. Часто бывает в интерклубе. Путается со многими. Была замужем. Развелась. Муж играет в ресторане при гостинице. Не судима. Клички. «Мадемуазель Галя», «Королева Галя», «Галя — соль с перцем», «Галя — два поцелуя…» Ну и так далее. Вот, пожалуй, и все.
— Сильна девка, — удовлетворенно констатирует Петя Шухмин. — С такой намучаешься.
— Объект трудный, — соглашается Валя и аккуратно вкладывает бумаги в папку.
— Уж не к ней ли летал этот бедняга из Куйбышева? — продолжает вслух рассуждать Петя. — Тогда скорей всего у них роман был. С такой без романа не обойдешься.
— Вопросов по Одессе у нас много, — раздраженно говорю я. — Зурих, имейте в виду, там тоже пасется.
— Значит, так, — кладет конец нашим разговорам Кузьмич и многозначительно предупреждает: — Вечером кое-что решим. А пока, — он поворачивается ко мне, — поезжай к… этому самому… Бурлакову. Что он даст о Зурихе, интересно. И по Одессе. Вот два главных пункта. Понял?
Он испытующе смотрит на меня поверх очков.
— Понял, — бурчу я в ответ. — Чего же тут не понять?
— Ну и ладно, — удовлетворенно констатирует Кузьмич и прихлопывает ладонями по столу. — Вы свободны, милые мои. А ты, — обращается он ко мне, — задержись.
Когда остальные выходят, он спрашивает:
— Проводил Откаленко?
— Проводил, — недовольно говорю я и с неожиданной горячностью добавляю:
— Нельзя его было в таком состоянии посылать, вот что я вам скажу, Федор Кузьмич.
— Это в каком же таком состоянии?
— Ну, в общем, нервы у него не в порядке.
Кузьмич усмехается.
— У тебя, я смотрю, нервы тоже не в порядке.
— Нам надо было ехать вдвоем, — упрямо говорю я.
— Так всюду и вдвоем? — хмурится Кузьмич. — Не надоело за чужой спиной работать?
— Дело не в этом.
— В этом, в этом. Ну мы еще вечером поговорим. А сейчас давай к этому… Бурлакову. И нервы свои спрячь, понял? Пока они тебя не подвели.
Я подчеркнуто официально отвечаю:
— Слушаюсь.
И выхожу из кабинета. Во мне все кипит. Кузьмич иногда бывает туп и бесчувствен как доска!
Тем не менее, придя к себе, я усаживаюсь за телефон и звоню Бурлакову, пока этот пенсионер не отправился куда-нибудь на прогулочку. Отвечает мне густой, уверенный бас.
— Светозар Еремеевич?
— Он самый. С кем имею честь?
Я вежливо представляюсь и объясняю:
— Хотелось бы с вами повидаться и кое о чем посоветоваться. У вас найдется время?
— Что ж. К вашим услугам.
— Скажем, через часок?
— Милости прошу. Самому-то уже трудновато.
— Понимаю, понимаю. Я заеду. Адрес ваш какой?
Делаю вид, что записываю адрес, и кладу трубку. Затем еще раз просматриваю всякие свои записи и кое-что обдумываю. К такой беседе все-таки следует подготовиться.
Пустой стол Игоря напротив все время отвлекает меня, все время чем-то тревожит.
Ровно через час я подъезжаю к знакомому дому.
Бурлаков сам открывает мне дверь. Действительно, громадный, неохватной толщины дядя занимает чуть не весь дверной проем. Розовое, в глубоких складках широкое лицо, ежик седых волос стоит над головой как серебряный нимб. На Бурлакове мятые пижамные штаны, застиранные до белесости, и роскошная домашняя куртка из темно-красного бархата с золотыми жгутами на животе.
— Прошу, прошу — гудит Бурлаков и при этом улыбается так радостно, словно долгожданному гостю.
Улыбка у него ослепительная, ровные белоснежные зубы слишком уж назойливо напоминают о дантисте. Я снимаю пальто и прохожу вслед за хозяином в столовую. Еще в коридоре обращаю внимание на деревянную винтовую лестницу, ведущую на второй этаж, и на красиво застекленные двери в другие комнаты.
Столовая заставлена мебелью. Какие-то старинные, затейливые стулья с высокими спинками, громадный, в полстены, буфет, тугие, обтянутые шелком пуфики, два мощных «вольтеровских» кресла в углу, обитые зеленым сукном, с красивыми резными подлокотниками, круглый стол на искусно выполненных львиных лапах, хрустальная люстра над ним, как юбилейный сахарный пирог с воткнутыми в нем белыми свечами. По стенам густо развешаны сомнительных достоинств картины в золотых багетах, громадные и совсем маленькие. Под французов и итальянцев, если не ошибаюсь.
Впрочем, рассмотреть картины я не успеваю. Бурлаков усаживает меня в одно из кресел, сам опускается в другое. Рядом оказывается полированный, вполне современный журнальный столик на тоненьких дрожащих ножках. На столике лежат большие шахматы, две пестрые коробочки сигарет, одна из них «Кент», красивая газовая зажигалка и громадная пепельница из цветного чешского стекла.
Мы закуриваем.
— Слушаю вас, молодой человек, — добродушно рокочет Бурлаков, откидываясь на спинку кресла.
Но маленькие светлые глазки его под набрякшими веками изучают меня довольно откровенно. Во взгляде его чуть заметна ирония. Меня он, кажется, всерьез не воспринимает. Мальчишка, вот и все. «Тем лучше», — сказал бы Кузьмич. Но меня это задевает.
— Видите ли, Светозар Еремеевич, — осторожно говорю я, — нас интересует один человек, который когда-то попадался вам на пути. Может быть, вы его вспомните. — И, как бы между прочим, добавляю: — Вас-то он, конечно, помнит.
— Кто же это такой? — спокойно интересуется Бурлаков.
— Некий Зурих Михаил Александрович.
— Зурих… Зурих… — бормочет Бурлаков, затягиваясь сигаретой и задумчиво глядя куда-то в пространство.
Ответить сразу ему мешает мой неприятный, хотя и не совсем ясный намек на то, что Зурих его помнит. Бурлаков, наверное, пытается его сейчас оценить.
Наконец он выдавливает:
— Что-то, признаться, не помню такого.
— Недавно снова приезжал в Москву, — подсказываю я. — Правда, фамилия у него на этот раз была Николов.
— Гляди, — усмехается Бурлаков. — Ну артист…
— Тоже не припоминаете?
— Николова? Откуда же?
— Тогда сначала напомню вам фамилию Зурих, — говорю я. — И пожалуй, не теми фактами, которые он может сообщить, а теми, что вы сами сообщили. Так вам, пожалуй, будет легче вспомнить.
Я улавливаю настороженность в глазах Бурлакова, даже некоторую опаску. И относится это, конечно, к моему намеку на факты, которые может сообщить Зурих. Из чего следует, видимо, сделать вывод, что Бурлаков скорей всего не знает, где сейчас находится Зурих, возможно, он и у нас уже. И во-вторых, Бурлаков, очевидно, не уверен, что Зурих будет молчать, попав к нам.
То, что Бурлакова одолевают все эти сомнения, и хорошо и плохо. Все зависит от того, решит ли он, что Зурих у нас или нет. Если решит, то будет, конечно, защищаться и что-то о Зурихе скажет. Если же нет, то побоится помочь нам напасть на его след и ничего не скажет.
Как мне хочется в этот момент взять его «на пушку» и сообщить, что Зурих у нас. Но делать это ни в коем случае нельзя. И не только потому, что если я ошибаюсь и Бурлаков знает, где на самом деле сейчас Зурих, то разговор будет безнадежно сорван и я вообще ничего не узнаю. Главное в другом, в том, что обманывать Бурлакова я не имею права, это бесчестный прием, и он до добра не доводит. Но вот посеять в душе Бурлакова неуверенность и тревогу, вызвать всяческие опасения и тем толкнуть на какой-то необдуманный, неосторожный шаг, заставить проговориться, на это я имею право, и это надо постараться сделать. Словом, обхитрить я его могу, но обмануть нет.
— Ну, ну, интересно даже, — говорит Бурлаков. — Чего такое я сообщил об этом Зурихе. Может, я его и вспомню. Народу-то тьму-тьмущую на своем веку встречал. Интересно даже…
Но я чувствую, что ему совсем не интересно, ему все это в высшей степени неприятно и боязно тоже!
— Для этого придется напомнить вам, Светозар Еремеевич, одно дело.
И я пересказываю ему то самое судебное дело. При этом даю понять, что верю и в полную непричастность к нему самого Бурлакова, и в абсолютную правдивость его показаний как свидетеля. Особо останавливаюсь я на эпизоде, где Бурлаков упомянул Зуриха.
Все это его, естественно, вполне устраивает и даже вызывает симпатию ко мне. Но, с другой стороны, это как бы обязывает его пойти мне навстречу, не разрушить мое впечатление о его роли в том деле, и ему волей-неволей приходится вспомнить упомянутый мною эпизод.
— Зурих, Зурих… Да, да… был такой, — с видимым, даже подчеркнутым усилием вспоминает Бурлаков.
— Что он собой представляет? — спрашиваю я. — Поделитесь впечатлением, Светозар Еремеевич, — и со значением добавляю: — Очень мы на вас рассчитываем.
— Ну особо-то не рассчитывайте, — размягченно гудит Бурлаков. — Память-то, знаете, стала того…
— Ничего. Я вам помогу.
И тут же замечаю, что Бурлакову не очень нравятся мои последние слова. Что ж, не все же его гладить по шерстке. Пусть не думает, что я каждое его слово на веру приму.
— Ну что я о нем помню… — собирается с мыслями Бурлаков и, видимо, лихорадочно соображает, что же такое сообщить о Зурихе, чтобы и впросак не попасть, и лишнего чего-нибудь не брякнуть.
Я его не тороплю, пусть подумает.
— Значит, приехал он вроде бы из Одессы… — начинает Бурлаков. — Да, да, из Одессы. Командировка у него еще была, помню. Что-то там по обмену опытом, если не ошибаюсь. А у нас в это время голова о другом болела Махинации всякие обнаружились, дефицитный материал на сторону плыл. Вот и те тридцать тонн керамзита, — в голосе Бурлакова слышится металл благородного негодования, он входит в обличительный раж и даже, как видите, кое-что преувеличивает. — Ну жуликов-то мы, конечно, за шиворот. И под суд, чтобы неповадно было А этот самый Зурих… Думается мне теперь, и он к этим делам руку приложил. Но тогда впечатление производил самое благоприятное. Беседы такие умные вел, что ой-ой-ой.
— И дома у вас бывал, — не то спрашиваю, не то подсказываю я.
— Разве гниль-то сразу увидишь? — продолжает с негодованием Бурлаков. — Пуд соли с таким подлецом сперва съесть надо. Тем более… — Но тут он спохватывается и поспешно добавляет: — По чести говоря, помнится, однажды был он у меня дома, напросился.
— А в Одессе у него семья? — спрашиваю я, делая вид, что не замечаю его оговорки.
— Какая там семья, — расплывается в улыбке Бурлаков. — Так, знаете… одна любовь. С ней и в Москву прикатил. Ох и девка… Для супруги, я скажу, слишком хороша.
Толстая физиономия его приобретает мечтательное выражение, и он сладко чмокает губами.
— Звали-то ее как? — с неслужебной, а чисто мужской заинтересованностью спрашиваю я, подыгрывая Бурлакову.
— Галина Остаповна… — все так же мечтательно отвечает он.
Вот это открытие! Ради одного его стоило навестить Бурлакова.
— Ну а может быть, и жена? Красота, это, знаете, еще ничего не означает, — все тем же тоном продолжаю я обсуждать эту животрепещущую тему.
— Что вы! Какая там жена… — отмахивался Бурлаков, весь еще во власти приятных воспоминаний. — Жене разве такие подарки делают, какие он делал?
— Какие же? — с любопытством спрашиваю я.
— Ну, к примеру, золотое кольцо с камнями, каждое по два карата, не меньше. Старинной работы. Камушки, как ягодки, на стебельке висят. Неслыханной красоты кольцо, уверяю вас.
— Ух ты… — восхищенно вздыхаю я.
— А внутри, значит, надпись изобразил, — увлеченно продолжает Бурлаков.
— Как сейчас помню: «Галочке от М.3. на всю жизнь».
Второй факт, который стоит не меньше первого!
— Ну вот видите? — говорю я. — «…на всю жизнь». Выходит, все-таки жена она ему.
Бурлаков с откровенной иронией смотрит на меня.
— Эх, молодой человек, что вы понимаете?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52