Мне даже кажется, что земля подо мной вздрагивает.
Теперь в Петра… чуть ниже ствол… Выстрел!
Он не успевает вскочить. Он только сваливается с меня и, как-то странно икая, кричит:
— А-а!.. А!.. А-а!.. А!..
И отползает от меня. И ползет еще дальше в темноту. Я вижу его скрюченную фигуру, искаженное болью лицо без очков.
Третьего парня уже нет. Он исчез. Ноги мои свободны. И я пытаюсь подняться. Не могу… Нет, я поднимусь… И поднимаюсь на дрожащих, ослабевших ногах.
Пистолет прыгает у меня в руке. Я прислоняюсь спиной к стене. Теперь ногам легче. Но снова кружится голова и раскалывается от боли. Все плывет перед глазами, кружится черный двор.
— Сенечка… — кричу я. — Сенечка…
Но это только шепот. Я вдруг вспомнил, как назвала Галя того, третьего.
Дыхание у меня хриплое, судорожное и короткое, как всхлипы. Неужели я плачу? Но почему же так щиплет глаза? Почему я ничего не вижу?! Нет, я вижу, начинаю видеть!
Ко мне из темноты крадется Петр. Ближе, ближе… Обходит лежащего на земле Толика, пригибается, как для прыжка. У него в руке нож. Он без очков, скалит зубы… Он думает, я его не вижу.
Я с усилием поднимаю тяжелый пистолет и прерывисто шепчу:
— Стой… Стре… ляю…
И Петр застывает на месте.
Но я стреляю! В воздух, в воздух…
И слышу шаги людей, многих людей. Они бегут ко мне…
Я падаю на чьи-то руки.
Снова темно…
За окном чистое, палево-голубое небо. Утро. Косые лучи солнца пронизывают комнату. Незнакомую комнату. Пустую и белую, как в больнице. Кажется, это и в самом деле больница.
Приподнявшись на локте, я оглядываюсь. Белая тумбочка, белая табуретка рядом, белая пустая кровать напротив. На мне незнакомая рубашка из плотной бязи с завязками на вороте. В квадрате пододеяльника видно рыжее байковое одеяло. Дальше металлическая спинка кровати.
Голову мне сжимает повязка. Я провожу по ней рукой. Бинт. И в теле легкая слабость. Но голова ясная и совсем не болит. И вообще ничего не болит. Я глубоко и свободно вздыхаю. Нет, все-таки глубоко вздыхать больно. Да, значит, я угодил-таки в больницу.
На тумбочке возле кровати лежат мои часы. Они еле слышно тикают. Тоже, значит, целы. На них шесть часов и пятнадцать минут. Утра, конечно.
Я откидываюсь на подушку и начинаю припоминать все, что случилось вчера вечером около этого проклятого пивного бара. Оказывается, я прекрасно все помню.
Да, я угодил в засаду. Все было подготовлено. И этот ход мы не учли. Ребята ждали меня внутри, в баре. Меня и всех других. Но ведь у Гали план был совсем другой. Она собиралась меня с кем-то познакомить, и мы оба должны были затем попасть в милицию. Да, вот этот план мы и взяли в расчет. Но в самый последний момент, видимо, все изменилось. Вмешался Зурих. Они сговорились с Галей. И тогда она отдала меня им. Я же слышал все сам. Ну и потом меня узнали, это теперь ясно. И узнал меня Толик.
Толик… Какой опасный и страшный путь он прошел. И погиб. Я вынужден был в него стрелять. Зачем я с ним тогда поссорился, у Варвары, я же мог и не ссориться. Кузьмич сказал: «Аукнется тебе еще эта драка». Аукнулась. И мне, и Толику. Не бывает пустоты в человеческой душе. Вот я ничего не сделал, чтобы ее заполнить, и никто другой тоже. Сделал это Зурих. Ему было даже проще. Но это нас всех нисколько не оправдывает. И меня, в частности. На моей совести этот непутевый парень. Как он меня вчера… С лютой злостью. И все-таки… все-таки первым совершил ошибку я. А там, во дворе, он упал как подкошенный. Я выстрелил три раза… Господи, неужели я его убил?..
От этой мысли я даже застонал сквозь зубы.
Там был еще один парень — Петр. Я тоже в него выстрелил. Но он жив. Я держал его на мушке потом. Он ведь крался ко мне с ножом. И был без очков. Почему он мне знаком, этот парень? Где я его видел?.. Нет, я его нигде не видел. Это точно. Почему же тогда… Без очков, кстати, он был еще больше мне знаком. Может быть… Да, да, я где-то читал его приметы. Петр, Петр… Постой! Петр Горохов! Вот он кто! Из Пунежа! Ну конечно!..
В этот момент дверь моей палаты открывается и заходит пожилая сестра.
— Глазки смотрят? — говорит она. — Розовенький лежишь. Давай, сынок, температуру померим.
Она стряхивает и сует мне под мышку холодный градусник.
— Да нет у меня никакой температуры, — бодро говорю я.
— Есть, нет, а мерить надо. Порядок такой установлен. Не нами. В больнице ты или где?
— Практически я здоров. Вот и отпустите с миром.
— Лежи, лежи, — улыбается она, сложив руки на животе. — Доктор посмотрит, отпустит. А тогда сестренка и заберет.
— Она была здесь?
— Или нет? Во втором часу ночи еле выпроводили ее. Уж убивалась не знаю как. Хорошая у тебя сестренка. Чтоб у всех такие были. И с виду хороша, ничего не скажешь.
— Да, с сестренкой мне повезло.
Честное слово, я скоро поверю, что Лена и в самом деле моя сестра. Они меня в конце концов уговорят.
— И еще товарищи твои тут толпились. Милиция, значит. Одного-то я знаю. В нашем доме живет. Станислав Григорич. Жена у него тоже врач. Сидела около тебя.
Так мы и болтаем все десять минут, пока я держу градусник.
Температура у меня оказывается нормальной, и я чуть искательно говорю:
— Штаны бы хоть вернули. Встать хочется.
— Велено лежать, — отрезала сестра. — И ни, ни. Понял? А уточку я тебе сейчас принесу, не бойся.
— Да какая там уточка. Я плясать могу, не то что…
— И даже не говори, — начинает сердиться она. — Через час обход будет, вот тогда и проси свои штаны.
Она уходит, а через минуту действительно возвращается с уткой. Несет ее нежно, как сокровище Вот, черт, положение.
Наконец я снова остаюсь один.
Когда лежишь в больнице, есть время подумать. И мысли при этом настраиваются на какой-то, я бы сказал, философский лад. Например, что есть жизнь и что есть мы в этой жизни. И даже, все ли ты в ней успел. Словно я помирать собираюсь. Надо сказать, что и работа моя тоже наталкивает порой на такие вот мысли. Только сосредоточиться на них обычно некогда! Хотя столько судеб проходит перед тобой, таких разных и по большей части сложных, трудных, а то и трагических. Иной раз кажется: ну что ты суетишься, что тебе надо и что тебе под силу в этом мире? Конечно, борьба с преступностью, ликвидация ее — счастливая цель, что говорить. Но во что это упирается в конечном счете?
Мой отец как-то привел одну мудрую восточную пословицу. Я ее запомнил. Звучала она приблизительно так: «Если твои планы рассчитаны на год — сей просо, если твои планы рассчитаны на десятилетия — сажай деревья, если же твои планы рассчитаны на века — воспитывай людей». Задача, по-моему, самая важная и самая трудная.
Сколько же потребуется времени и сил, чтобы всех кого следует перевоспитать? Много. Очень много. Во всяком случае, моей жизни на это не хватит. Уже точно. Ее хватит, чтобы хоть чуть-чуть очистить воздух, которым мы дышим. И еще, чтобы вселить в людей убеждение, что так, как этот Теляш, к примеру, долго не проживешь. И ради этого, я вам скажу, уже стоит потрудиться.
Занятый высокими мыслями, я не замечаю, как наступает время обхода больных. Седенький пожилой врач в старомодном пенсне, всего меня ощупав неожиданно сильными пальцами и со всех сторон выслушав — у него не резиновый, современный фонендоскоп, а тоже старенькая, местами потрескавшаяся трубочка, — наконец одобрительно говорит:
— Однако вы таки счастливо отделались, молодой человек. Полагал, недельку мы с вами повозимся. А тут, возможно, и пары деньков хватит.
— Что вы, доктор, — говорю я с максимальной бодростью. — Да я себя отлично чувствую. И мне сегодня надо домой.
— Э-э, и не рассчитывайте.
— Но я дома буду лежать, честное слово.
— Ну-ну, молодой человек. Я за вас отвечаю перед всей одесской милицией, а это не шутка. Мне только еще не хватает таких забот. Вчера вот и комиссар приезжал.
— Но, доктор…
Мольбы мои кончаются тем, что доктор сдается.
— И только потому, — говорит он, — что верю вашей сестрице. Очень милая и энергичная особа.
Опять! Нет, это просто удивительно.
— Подготовьте выписку к двенадцати, — говорит доктор уже другой сестре, дневной, очень молоденькой и весьма кокетливой.
— Сестрица уже здесь, Аверкий Спиридонович, — говорит она, стреляя в меня подведенными глазками.
— К двенадцати, — сурово и непреклонно говорит врач.
И я понимаю, что хоть тут он должен настоять на своем.
— А допустить ее ко мне можно? — робко спрашиваю я.
— Это пожалуйста…
Они уходят, и в палате появляется Лена. На плечи ее накинут халат. Она кидается ко мне, обнимает, словно я вернулся с того света. И вдруг начинает плакать, уткнувшись мне в грудь.
— Ну, ну, нервы, сестренка, нервы, — говорю я и глажу ее по голове.
— Тебе… легко… говорить… — сквозь слезы бормочет Лена и наконец отрывается от меня.
А через каких-нибудь два часа меня привозят в гостиницу, и я довольно бодро и притом вполне самостоятельно поднимаюсь по лестнице к себе в номер. И вот уже я, словно шах, возлежу на подушках в кабинете своего «люкса». Вокруг разместились Лена, Стась, Лева и еще двое ребят из их отдела. Я уже рассказал все, что помню из вчерашней схватки во дворе, и поделился своим открытием в отношении Петра Горохова.
— Да, это он, — кивает Стась. — Мы его взяли.
Я уже знаю, что Толик жив. Пока, правда, жив. Состояние у него тяжелое. Хотя я удивительно рационально, оказывается, влепил в него все три пули: две в ноги и одну в правое плечо. Чудо, конечно.
— Кто был третий? — спрашивает Стась.
— Третий был Сенечка, — отвечаю я. — Он держал меня за ноги.
Лена сидит бледная и молчит.
Нет, все-таки женщинам слишком трудно на нашей работе, их нельзя к ней допускать, во всяком случае, вот к таким операциям, это жестоко. Они слишком эмоционально все воспринимают. Равенство тоже имеет свои границы.
— Сенечку этого мы быстро установим, — говорит Стась. — Через Галину Кочергу.
— Братцы! — неожиданно вспоминаю я и даже подскакиваю на своих подушках. — У нее же теперь прямой контакт с Зурихом! Я забыл вам рассказать!
И торопливо передаю разговор, который услышал под окном Галины.
— …Теперь кое-что становится ясно, — заключаю я. — Клячко должен был привезти это золото в Пунеж. И когда он приехал пустой…
— Нет, — качает головой Стась. — Зурих уже до этого ему не верил, уже что-то пронюхал и готовил расправу. В той записке это же было ясно сказано. Помнишь? А Клячко, таки да, решил его надуть. И спрятал золото у Галины. А потом поехал на встречу с Зурихом, на встречу со своей смертью. Вот как это было, хлопцы, чтоб мне провалиться.
— Ясно, как день, — соглашается Лева.
— За Галиной вы смотрите? — обеспокоенно спрашиваю я.
— Или нет, — усмехнулся Стась. — И за домом тоже. Неотрывно. Как за своим. Будь спокоен.
— Хуже с этим Толиком, — замечает Лева. — Его еще долго придется лечить, паскуду.
— А что Горохов?
— Сейчас поедем допрашивать. Он в порядке.
— Мне надо участвовать в допросе, — решительно заявляю я. — Особенно по эпизоду с Откаленко.
— Ни, ни, — ласково говорит Стась, прижимая мои плечи к подушкам. — И не рассчитывай, голуба. А то отправим обратно к Аверкию Спиридоновичу. Или нет, думаешь?
— Да ты понимаешь…
— Ни, ни, — Стась непреклонен. — Допросов еще будет много.
— Ладно, черт с вами, — неохотно уступаю я. — Буду лежать. Только нужен немедленный обыск у Галины. Там золото. Она не успела его передать.
— Зачем же немедленный? — улыбается Стась. — Пусть сначала до нее придет Зурих.
— Он таки придет, — вставляет кто-то из ребят.
— Именно, — подтверждает Стась. — А так она, чего доброго, еще как-нибудь его предупредит, что обыск был. Они и без того уже встревожены. Сенечка небось кое-что сообщил. И Горохов не вернулся. И Толик.
— А если Зурих не придет? — спрашиваю я.
— Есть еще Теляш, — напоминает Стась. — И деловой человек из Москвы. Совсем не тот, кто вздумал ухаживать за Галиной. Ты ему позвони, Теляшу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52