- Так тогда и наш Джон тоже баронета получит, он же тоже чеченочку пригрел, - хохотнул Тэш.
- И я что, этот... саважефил? - спросил Джон.
- А то! - почти хором пропели все.
Айсет и не знала - обижаться или нет? Юмор у них такой...
Жесткий.
Они тут со всеми так.
И по правилам их английской игры просто надо было быстро реагировать и, отбивая, перебрасывать мяч на сторону партнера.
- Вы забываете, что в обоюдном процессе не вы имеете дикарей, а дикари имеют вас, - сказала Айсет.
- Ай да Ай-сет! - воскликнул Дикки, - настоящая Ай-сет-даун!*.
______________
* I set down (англ.) - "я даю отпор"
- Скорее, Ай-сет-ап*, - гордо сказала Айсет.
______________
* I set up (англ.) - "я заношусь, я возвышаюсь, я задираю нос"
Новости и реклама кончились.
Футболисты в белом снова бросились в свои бесполезные атаки.
Лысый француз с наглым высокомерием легко брал мяч и длинными, гибкими, словно плети, руками, выбрасывал его аж на центр поля прямо в ноги своим полузащитникам.
Стадион ревел.
Через пять минут манкуриане забили еще один гол.
- Дикки, выключай телевизор, это позор смотреть такую игру, это соучастие в кровавой бойне, это избиение младенцев, я не хочу этого видеть, - заорал Джон.
- Джентльмены, но случаю надвигающегося траура по одной выпивке за счет заведения, - сказал Дикки, беря с полки бутылку "Джонни Уокера".
- Хитрый Дикки, - ехидно заметил Тэш, - бармен понимает, что надвигается пьянка, и провоцирует ее начало крепким алкоголем.
- А я и не скрываю, - простодушно согласился Дикки, двигая стаканчики по полированной поверхности стойки.
Тэш был прав.
Все напились.
И когда в одиннадцать Дикки по древнему закону королевства объявил, что именем Ее Величества паб закрывается, Джон и иные его приятели уже успели по два-три раза сходить в туалет поблевать.
Пиво с виски... Какая дрянь!
А еще говорят о дикарях. Кто из них большие дикари? Это она, Айсет, саважефилией страдает, а не Джон. Это она английского дикаря полюбила, а не он - чеченскую дикарку. Мусаев, хоть и бандит с большой дороги, в этом она согласна с ребятами, но он до тошноты не напивается...
Айсет усмехнулась своим невеселым мыслям и потащила... Буквально потащила Джона домой. Кэбмэн сочувственно цокнул языком:
- Что, "канониры" опять продули, мисс?
До угла Оулд Кент-роуд и Пэйдж-уок, где у Джона квартира, доехали за десять минут. Час поздний, пробок уже нет - рассосались, да их наверняка и не было - все футбол смотрели по пабам и по домам.
Джон заснул. Вот свинья!
Кэбмэн сочувственно хмыкнул. Айсет дала ему десять фунтов вместо пяти по счетчику.
Водитель вылез со своего переднею сиденья и помог вытащить Джона.
- Веселых выходных, мэм, - сказал он на прощанье, прикладывая ладонь к козырьку.
- Да и ты сам так же нажрешься завтра вечером, когда тебе не надо будет крутить баранку, - прошипела Айсет, когда такси уже отъехало.
Надо было тащить Джона мимо консьержа на третий этаж.
Лифта в трехэтажном доме не было. Да и лестницы у англичан крутые и узкие, две худые селедки встретятся - не разойдутся. Вот несчастье!
Кончилось тем, что Джон упал.
Упал и проехался спиной по всем ступенькам.
И хоть бы хны! Даже глаз не открыл, только хрюкал и пускал пузыри. Вот она, раса господ! Англосаксы...
Так кто же из нас дикарь?..
Дотащила Джона до кровати. Бросила его ничком - мордой вниз. Чтоб от асфиксии не помер. У этой расы господ все их рок- и поп-звезды, через одного, блевотиной во сне захлебываются. И Хендрикс, и Кит Мун, и Бон Скотт, и Бонза...
Они же не дикари! Они нация культурная!
Айсет стянула с Джона ботинки, выпростала его безвольные руки из рукавов пиджака, после, перекатив на спину, расстегнула брючный ремень, и опять перевернула на брюхо... Пусть подрыхнет, пьяница!
Пошла на кухню, включила радио, достала из холодильника молоко и яйца, вбила три штуки в миксер...
Есть хочется! И еще чего-то хочется!
Girls they wanna have fun...*
______________
* Девочки хотят позабавиться (англ.)
Так! Где-то здесь у Джона было спрятано... В прошлом году вместе с Джоном ездили в Амстердам, там и покупали...
Айсет пошарила рукой на самом верху за жестянками с рисом...
Ага... Есть! Вот он, заветный сверточек!
Потом достала из ящика голландскую бумагу для самокруток.
Скрутила тонкую сигаретку.
Марихуана - это не грех. По крайней мере, в Коране про нее ничего конкретного не написано...
Включила погромче свою любимую музыку - второй диск "Ниагары".
Все-таки все школьное детство во Франции... Джон смеется лягушатники... Дурак он! Чтоб он понимал! Лягушатники так не напиваются. Хотя...
Голова слегка поплыла. Что еще остается бедным девочкам в субботний вечер? Портсмут накрылся медным тазом. Субботний секс, по всей видимости, тоже отменяется... А я живая? Я молодая и живая девушка... Девочка, желающая праздника. Что ей, бедняжке, еще остается?
Айсет затянулась, медленно выпустила дым...
Глава 1
...Европа, Америка, Азия, вы
Исчезнете! Вырвалась наша орда,
Деревни займет она и города.
Вулканы молчат! Океаны мертвы!
Стучи, мое сердце! Ты встретило братьев.
Черны незнакомцы, и все же - вперед!
Но горе! - я чувствую, залихорадив,
Земля старушенция всех заберет...
Жан Артюр Рембо
За лето недолговечное разнотравье преображает степь десятки раз. Чужеземному солдату равнина кажется унылой и однообразной, когда как на самом деле она изменяется прямо на его глазах. В июле вызревают злаки, и степь раскидывается под палящим солнцем желтая и ленивая, как сытая львица.
Словно подчиняясь усыпляющим ритмам природы, огромные упорядоченные толпы людей, которые с одной стороны назывались фронтами, а с другой группами армий, вдруг переставали истреблять друг друга десятками тысяч, ленились, переходя на сотни и даже десятки убитых и раненых. Сражающиеся исполины теперь отдыхали, шумно восстанавливали дыханье, оправляли одежду, оглядывались по сторонам: куда занесла их бешеная, самозабвенная схватка и куда гнать теперь свою ярость и ненависть?
Но когда угасал на время костер войны, пока устало переводили дух "царицы полей" и "короли воздуха", наступало время серых ночных разбойников. Дерзко шмыгали они, обходя ловушки и приманки, унося в свои норы лакомые куски и крошки данных со штабных столов противника. С каждым следующим тихим днем разведка все больше наглела, все нахальнее становились ее рейды, все больше росли ее информационные аппетиты.
С наступлением утра разведвозня утихала, на ничейной территории солнце рассеивало островки предрассветного тумана, наблюдатели смотрели на позиции противника через дрожащую воздушную завесу, пока голова не начинала кружиться от закипавшего знойного варева. Вечер не приносил избавления от духоты, открывая другое поддувало, и доставал солдат снизу жарким дыханьем земли.
В один из таких неблагодарных вечеров несколько немецких солдат из 79-го горно-вьючного артполка Первой горно-пехотной дивизии расположились на берегу мелкой речушки, на редкость неживописной и мутной. Камыш не шумел, а потрескивал, будто горел в костре. Казалось, что кто-то идет к ним берегом, но все никак не может дойти.
Немцы время от времени окунались в речку и обливались водой из старого помятого ведра. Двое же из них просто сидели в воде, время от времени соскальзывали по глинистому берегу и тогда подтягивались, выдавливая локтями в грунте серые, чавкающие ямки. Форма была сложена на земле с некоторым шиком - так, чтобы виден был желтый эдельвейс на черном бархате нарукавной эмблемы и еще один, такой же, с левой стороны кепи.
Движения солдат были неторопливы и скупы, то ли потому, что вечер был так нестерпимо душен, то ли потому, что жители альпийских гор вообще не склонны к спешке. Впрочем, далеко не все здесь были родом из Альп: унтер-офицер Эрнст Рюккерт, с обмотанной влажным полотенцем головой сидевший на камне возле сложенных пирамидой винтовок, был спортсменом-альпинистом из Бремена, а ефрейтор Клаус Штайнер - вообще берлинским кровельщиком.
- Черт побери! Когда же кончатся эти русские просторы? - ворчал самый пожилой солдат во взводе Густав Нестрой. - Наш взвод скоро превратится в связку вяленной на солнце рыбешки, дурно воняющей.
В советской армии Густав непременно стал бы объектом насмешек за свою фамилию. Здесь же никто не догадывался о ее нестроевом значении. Густав, хотя и любил поворчать, пользовался уважением среди молодых однополчан за основательность и деловитость.
- Не ворчи, Густав, - отозвался унтер Рюккерт, - говорят, что с передовой уже видны Кавказские горы. Правда, не каждый день, а только в ясную погоду.
- Это русские нас дурят, - ответил Нестрой. - То подтаскивают нарисованные на фанере горы, то утаскивают назад. Хотят, чтобы мы тут все спятили от жары и этих бесконечных степей.
- Брось, старина, - усмехнулся унтер. - Чем тебе не нравятся степи? Русские катятся по ним, как эта их травка, которая сворачивается колесом на ветру. Не за что им зацепиться. Так и докатятся до Кавказских и Уральских гор. А там уж и наш час придет, Первой горно-пехотной. Пока же, Густав, отдыхай, грей свои старые кости, дыши степными травами. Ты чувствуешь, как пахнет русская степь?
- Пересушенным сеном и больше ничем...
- А знаете, чем пахнет Берлин летним утром? - подключился к разговору Клаус Штайнер, один из солдат, сидевших в воде.
- Бензином и тушеной капустой...
- Густав, залезай в воду, тебе сразу станет легче! По крайней мере, перестанешь ворчать! - крикнул Клаус. - Нет, Берлин по утрам пахнет водой и камнем...
- Вот, господин унтер-офицер, один уже спятил. Послушайте его! Камни у него пахнут, хорошо еще, что не разговаривают, - сказал, видимо, очень обрадовавшись факту сумасшествия сослуживца, Нестрой.
Унтер Рюккерт только улыбнулся и лениво отмахнулся от них рукой.
- Приедешь после войны ко мне в гости, Густав, - мечтательно проговорил Клаус Штайнер, - я разбужу тебя пораньше. Жена накормит нас легким, но сытным завтраком. Мы пройдем утром по берлинским улицам, например, по Фридрихштрассе. Соседка Марта из дома напротив, забравшись на подоконник в белом накрахмаленном переднике, пошлет нам воздушный поцелуй и станет выкладывать на солнышко перины и подушки. А живет она на самом последнем этаже! Вот кого надо было брать в Первую горно-пехотную, господин унтер-офицер, так это мою соседку Марту. Ходит по самому карнизу и только хохочет на всю улицу, глазками стреляет в проходящих внизу мужчин и подолом метет, плутовка!..
- А дочка у нашей хозяйки ничего, хорошенькая! - перебил Клауса сидевший с ним рядом в речке солдат. - Сначала пугалась, а сегодня утром уже улыбнулась, как твоя соседка Марта. Что мне нравится у этих степных красавиц, так это грудь! Не пора ли горной пехоте взять эти русские горки приступом?..
Речь зашла о женщинах, разговор покатился легко, как то самое перекати-поле, и никто из них так и не выяснил, правда ли, что берлинское утро пахнет камнями и водой. Клаус Штайнер, в очередной раз скользнув по глинистому берегу, не стал выныривать, а толкнул вязкое дно ногами и поплыл вдоль камышовых зарослей, прочь от соленой солдатской болтовни.
Больше всего ему недоставало этих берлинских утр, когда наверху без стеснения вывешивают постели, а внизу, взбивая щетками мыльную пену, моют мостовую перед своими лавками, пивными, кофейнями. Обильно льется вода, до тех пор, пока чистый камень не начинает дышать и пахнуть. Только камень может быть по-настоящему чистым, только от него может исходить тонкий аромат чистоты. Здесь же, в этом проклятом краю, даже речка, сама вода, грязна и пахнет гнилью, то есть смертью трав и водяных существ.
Вспомнилось ему, как он, еще до женитьбы, жил с матерью и братом на Рудерштрассе, дом пять. В небольшой квартирке было всего четыре комнаты: его, спальня матери и крошечного Вилли, столовая в три окна, а четвертая, самая маленькая, сдавалась постояльцам по пятьдесят пфеннигов за ночь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38