Лето сорок второго года. Жаркая, дымящаяся от зноя степь. Та самая мутная речка с камышами, где потом погибнет Азиз Саадаев. Развалившиеся на берегу горные стрелки. Мелькающий в руках верный кинжал. Перерезанные глотки. Срезанный с эмблемы цветок. Немецкий солдат, которого он тащил через камыши, через минное поле.
Как он сюда попал? Что он делает в доме его невесты? Что вообще происходит на этом свете?
- Плен, плен, - радостно твердил немец, словно птица. - Жить, жить...
* * *
Об Айсет ей сообщила Астрид. Позвонила ей на мобильный.
- Знаешь, - сказала она, - ты можешь оставить ту картину себе. Ведь я не выполнила своей части договора. Пусть картина напоминает тебе об Айсет...
Софи-Катрин поехала на вокзал, достала картину из ячейки камеры хранения, взяла такси и поехала на Чистые пруды.
Астрид открыла дверь и молча впустила гостью в квартиру.
Астрид была в черном. И в комнатах не светились вечным огнем привычные телеэкраны.
Они прошли в спальню. Астрид поставила картину на мольберт. Присели на краешек кровати. Выпили молча.
- Давай поедем к художнику, - первой нарушила молчание Астрид.
- Давай...
Модест Матвеевич был у себя в мастерской.
- Это муж Лики и мой друг, - отрекомендовала его Астрид.
- Я догадалась, - сказала Софи-Катрин без улыбки, протягивая руку Модесту Матвеевичу.
Догадаться было несложно - повсюду на полотнах была та девушка. Тоненькая девушка, что в спальне Астрид теперь вечно снимала свой белый ажурный чулок.
- Модест, - обратилась к художнику Астрид, - ты мог бы написать портрет по фотографии или даже лучше, по видеофильму?
- Портрет твоей подруги? - спросил художник.
- Портрет нашей подруги, - уточнила Астрид, - она погибла позавчера.
Модест молча подошел к бару. Достал бутылку виски и три стакана.
Софи-Катрин сидела согнувшись, подтянув коленки к самому подбородку. Астрид в прострации глядела куда-то в сторону.
- Оставьте кассеты и фото, - сказал Модест, - я погляжу...
Они тихонечко нализались в тот вечер, но каждый отправился спать в свою постель. И каждый, засыпая, думал о своем. О том, что не смог помочь, не смог защитить, спасти...
Модест думал о Лике.
Софи-Катрин думала об Айсет.
А Астрид думала о себе, вернее о том, что не смогла она спасти свою душу. Себя спасти.
Джон увидал репортаж из России, когда они с Мэгги собирали вещи, собираясь снова тронуться в путь.
- Мы показываем вам репортаж, подготовленный директором нашего московского отделения Астрид Грановски...
С экрана телевизора на Джона глядела Айсет.
- Московская редакция потеряла одного из своих лучших сотрудников, говорил голос за кадром, - а лично я потеряла подругу, и как мне теперь кажется, лучшую подругу, потеря, которая в жизни уже никогда не восполнится...
С экрана на Джона глядела Айсет.
- Мы покажем сегодня ее фильм, тот ее фильм, который она не успела доснять, с кассетами которого ее так и нашли в расстрелянной бандитами автомашине на сороковом километре федеральной дороги А-140...
Джон молча присел на край кровати.
- Что? Опять в России кого-то убили? - крикнула из душа Мэгги.
- Помолчи, дура, - огрызнулся Джон, доставая сигарету...
Из Шербура в Сен-Назер машину вела Мэгги. Джон сидел на заднем сиденье с ноутбуком на коленях и писал.
Он писал электронный мейл своему другу, который работал в офисе фирмы "Юнайтед Артисте".
"Боб, сделай мне одолжение, черт тебя дери, а то
всегда по жизни одолжения тебе делал я. Мне нужно, чтоб
это письмо ты передал сэру Реджи - Элтону Джону, и не
отказывайся, я знаю, что в вашей конторе есть выходы на
него непосредственно. И еще - заранее заклинаю тебя, не
отдавай этого письма через секретарей, а то с тебя
станется - скинешь с рук и думаешь, что помог старому
приятелю. А письмо пропадет... Только лично Элтону,
лично в руки! И не вздумай отлынивать, я тебя, старого
педика, найду и мордой в писсуар засуну, ты меня знаешь!
А в остальном остаюсь по-прежнему твоим школьным
другом, Джон..."
Далее шло письмо...
"Дорогой Сэр!
Я знаю Вашу занятость, но вместе с этим, зная и
вашу сердечность и эмоциональную готовность к
сочувствию, осмеливаюсь докучать Вам, дорогой Сэр, этим
письмом, в котором сообщаю, что потерял друга. Вернее
подругу, хотя я и гей.
Вы, может, видели по телевизору репортаж из России,
где показывали корреспондента московского отделения
Си-би-эн-эн чеченскую девушку Айсет Бароеву.
Так получилось, так тесен мир, что благодаря этой
девушке мне довелось в позапрошлом месяце побывать на
Вашем, сэр Реджи, концерте в Петербурге, в
Екатерининском дворце. И эта девушка тоже сидела в
первом ряду, и может, Вы даже помните ее.
Теперь она погибла.
Ее убили, когда она снимала фильм о Чечне.
Дорогой сэр. Я понимаю, что мои невоспитанность и
самоуверенная наглость, когда я обращаюсь к Вам, столь
велики, что достойны самого строгого порицания. Но,
дорогой сэр...
Не могли бы Вы увековечить имя этой девушки в музыке?
С чувством вины от того, что оторвал Вас от дел
этим письмом, искренне уважающий Вас Джон Берни Хоуэлл".
Письмо Айсет до Софи-Катрин не дошло. А девочка Эльза исчезла из дома Бароевых, будто ее и не было никогда.
Глава 19
Любил я - не в пример другим - слова
Избитые И эту рифму кровь - любовь,
Одну из самых трудных и старинных
Любил я правду, скрытую в глубинах,
В которой боль находит вновь и вновь,
Как в сне забыто ч, друга Опасенья
Внушает правда сердцу до поры,
Но, с нею сблизившись, ее совету
Оно готово следовать во всем
Люблю тебя Люблю и карту эту,
Оставленную под конец игры.
Умберто Саба
- Хабар бар? Есть новости?
- Бар! Привезли откуда-то людей в вагонах. Живых и мертвых.
- Что за люди?
- Живут в горах, молятся Аллаху. Много людей.
- Ничего. Степь большая...
Из Саадаевых до Казахских степей доехала только Мария. Из Мидоевых выжили Сулима и два ее сына. И Айшат, младшая сестра. Но как выжила? Вынесли ее совершенно бесчувственную и положили около железнодорожного полотна на черный, прокопченный снег. Но Айшат вдруг беспорядочно заговорила про горы, комсомол, белого коня. Тогда ее подняли и понесли дальше...
Кое-кому стены телячьего вагона показались хоть каким-то домом, каким-то убежищем, когда железнодорожный состав скрылся за бураном, махнув на прощанье снежным хвостом. Им велели идти, и они пошли от одного телеграфного столба к другому, неся детей и умирающих, поддерживая больных.
Через четыре столба степь уже окружила их, приняла их под свое снежное покровительство. Люди стали вглядываться вперед, но дальше нескольких темных столбов ничего не было видно из-за бурана. Через какое то время люди стали прислоняться к очередному столбу, подходили следующие и прислонялись уже к первым. Так вокруг черных осевых лепился человеческий рой, затем редел, вытягивался, чтобы скучковаться у очередной опоры.
Кто бы им сказал, что сейчас, в самом начале весны, эти бескрайние снежные пространства сравнительно веселее, чем летом? Что пронзительный, ледяной и острый, как лезвие шашки, ветер - это еще что-то живое, заставляющее брести куда-то, искать чего-то лучшего, как-то суетиться? Кто бы им сказал, что летом здесь во все стороны света простирается сухая, желтая вечность и безнадежность?
Снежные бураны кочуют, заслоняют собой глухое пространство. Кажется, что за ними должны быть леса, горы, реки, озера... Но летом становится понятно, что ничего за ними нет, только голая почва с выступающей на дорогах солью. Даже вода здесь мертвая, такая же соленая, с фиолетовыми синяками по берегам, как вокруг больных, не выспавшихся глаз. Сухим и желтым летом становится понятно, что смерть наступает не тогда, когда человек идет и падает в снегах, поднимается на ноги и вновь сбивается на колени порывом ледяного ветра. Смерть приходит тогда, когда человеку становится все равно. А в соленой, выжженной степи - все равно. Смерть даже не приходит, она живет здесь же, в бесконечной пустоте. А снежный буран - это уже не пустота, это движение.
Всего этого они еще не осознавали, но страх приходит бессознательно. Какое-то время они стояли, повернувшись спиной к ветру и дрожа от холода и страха. Но живые души еще цеплялись за какие-то приметы жизни. Переселенцы очень обрадовались, когда увидели за снежной пеленой дерево. Значит, здесь растут растения, к ним приходят звери, прилетают птицы... Но кто бы им сказал, что это дерево было единственным на двое суток пути по степи летом и на четверо суток зимой? Что каким-то чудом где-то размыло солончак, какая-то щель в земной коре приняла семечко, упавшее с крыши проходящего мимо вагона? Оно проросло, развилось, и это уже было чудом. Это был уже рай для этих мест.
Да, здесь можно было увидеть и леса, и реки, и горы, но только увидеть. Увидеть перед тем, как все это вдруг приподнимется, накренится и растает в воздухе. Здесь можно было увидеть мечети и минареты Мекки, но прежде, чем с губ срывалось имя Всесильного и Всемогущего, миражи исчезали.
Так что же это за земля такая? Пусть аравийские пустыни с палящим солнцем, по которым кочевали пророк Мухаммед и первые мусульмане. Они слышали об этом, им рассказывали предки, совершавшие паломничество в Мекку. Но почему тут же встречает их лютая зима, как в русских степях, где умирают заблудившиеся ямщики, засыпают навсегда водители в сломанных грузовиках, замерзают пьяные русские мужики и огромные армии чужеземных солдат? Почему эта земля проклята дважды? И почему их изгнали сюда из земного рая? Кто ответит? Кто отзовется? Из каких-то степных глубин, из нутра бескрайних степей, сквозь завывание вьюги им слышался непонятный, несмолкающий гул.
Жилье не встретило их дальними манящими огоньками, не заставило ускорить шаг запахом печного дыма. Оно выплыло из темноты темными стенами и глухими окнами, когда люди подошли почти вплотную. Здесь было несколько пустых домов и один длинный барак. Какой-то заброшенный городок, то ли геологов, то ли археологов. При упоминании геологов Маша Саадаева почему-то вздрогнула.
Люди решили не расставаться в первую ночь, поэтому все вместе, включая умирающих и больных, разместились в бараке. Еще не закрылась входная дверь, и вместе с людьми еще входил снежный ветер, но уже вспыхнул первый огонек, кто-то сказал что-то по-чеченски, ему ответили, еще кто-то заплакал. Но вспыхнул еще один огонек в другом конце барака. Жизнь опять начиналась...
Айшат положили в дальнем конце барака, отгородили от всех, как смогли, боялись к ней подходить. Только Маша Саадаева не боялась. Она поила подругу горячим кипятком, которого теперь было вдоволь, пробовала кормить ее жидким толокном.
На третий день Айшат вдруг открыла глаза, увидела Марию и заговорила быстро и убежденно:
- Маша, я видела горы. Там вдалеке есть горы. Я хочу туда пойти. Понимаешь? Мне надо туда. Скорее, пока есть немного сил.
Саадаева смотрела, как она ловит ртом воздух, на ее сухой, потрескавшийся язык с отпечатками зубов на самом кончике, и думала, что Айшат бредит.
- Лежи. Тебе надо лежать. Где ты могла увидеть горы? Здесь на тысячи километров одна степь. Вот пройдет снежный буран, ты поправишься. Тогда мы пойдем работать, нам дадут коней, и мы поедем искать твои любимые горы. Но это очень далеко Айшат, очень...
- Нет, Манечка, горы здесь рядом. Я их видела. Почему ты мне не веришь? Я должна идти.
Саадаевой пришлось почти силой удерживать Айшат. Хотя на большее, чем оторвать от лежанки голову, у Мидоевой сил не было. Тогда Айшат посмотрела на подругу необыкновенно огромными на исхудалом лице глазами и заплакала.
- Маша, я ведь умру, - сказала она спокойным тихим голосом. - Не спорь. У меня нет сил спорить. У меня осталось сил, может быть, на день или на два. Я не хочу умереть в чужих степях.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38