— Это еще что за чудо природы?
— А хрен его знает! Не из команды Таракана, это точно. Кто у Таракана прописан, я всех знаю. Новенький, наверное.
— Ты откуда? — на этот раз толстый обратился к Дикарю.
— Во, он щас скажет! Уссышься от смеха. — Милиционер больно щипнул Дикаря за бицепс. — Ну, что молчишь, звереныш? Отвечай товарищу капитану.
— Я из Леса. Я в Лесу жил, — ответил Дикарь.
Товарищ капитан хлебнул из бутылки, рыгнул в кулак и укоризненно посмотрел на того, кто привел Дикаря.
— Умеешь ты, Митрохин, проблемы на голом месте создавать. На кой нам здесь этот малохольный?
— А чё я? Мне сказали малолеток погонять. Я и гоняю. Их там, как мух на дерьме. А я чё, крайний? Балашова у нас по малолеткам, вот пусть она и мудохается. А то, чуть что, так Митрохин.
— Балашовой сегодня нет и не будет. — Капитан с ног до головы осмотрел Дикаря. — В сумке — что, проверял?
— Не проблема.
Митрохин сорвал с плеча Дикаря холщовую сумку, высыпал содержимое на тумбочку, стоявшую у калитки в клетку.
Посыпались два яблока, полбулки хлеба, пластиковая бутылка с водой и надкусанная палка колбасы. Потом ворохом упали мятые книжки и свернутые в трубочки газеты. Наконец, гулко цокнул нож.
Митрохин сначала радостно вцепился в него, а затем разочарованно бросил поверх газет. Нож был не тот, охотничий, с ладной ручкой и толстым клинком. Его Дикарь выбросил, сообразив, что с ножом, входившим в человеческую плоть, к людям заявляться нельзя. Этот был обычный перочинный, с почерневшим лезвием да еще отколотым острием.
— Макулатуры тебе зачем столько? — спросил капитан.
— Задницу подтирать, — за Дикаря ответил Митрохин.
— Я читать люблю, — сам за себя ответил Дикарь.
Он действительно читал все подряд, сам удивляясь проснувшейся жадности. В дороге подбирал все — книги, журналы, обрывки газет. Изголодавшаяся память впитывала прочитанное без остатка. Дикарь, раз пробежав глазами страницу, мог без труда наизусть воспроизвести каждое слово. Но выбросить не хватало сил. Что-то было в этих покрытых буковками листках. От них внутри появлялась какая-то новая, еще ему незнакомая сила и странное чувство удовольствия. Будто наелся до отвала. Дикарь не мог выбросить книжки, как раньше не мог бросить остатки пищи.
Капитан как-то по-новому посмотрел на Дикаря.
— Ну-ка зайди! — бросил он и прошел к себе в комнату.
Митрохин толкнул Дикаря к распахнутой двери.
Внутри комнаты стоял странной формы металлический стол с телефонами. Еще два, обычных деревянных, пристроились вдоль стен.
Капитан уже сидел сбоку одного из них, вытянув толстые ноги. Он еще раз с ног до головы осмотрел Дикаря.
Дикарь понимал, что выглядит оборванцем.
Одежду, в которой жил в Лесу и с которой сроднился, пришлось сбросить. Меняя поезда, он время от времени выпрыгивал на пустынных перегонах, таясь, брел до человеческого жилья, воруя там еду и кое-что из одежды. Редко когда удавалось раздобыть что-то впору.
— Вшей, наверное, на тебе немерено, — произнес, окончив осмотр, капитан.
Он ошибался. В Лесу Дикарь выучился сражаться с паразитами каждую свободную минуту. Иначе погибнешь еще раньше, чем от голода. В дороге он купался в реках, стирал одежду и до хруста высушивал ее на костре.
— Как звать? Только не ври, я проверю.
Дикарь назвал себя и без запинки, упреждая следующий вопрос, — домашний адрес.
За спиной саркастически крякнул Митрохин.
— Не врешь? — спросил капитан.
— Нет. Зачем мне обманывать? Я долго в Лесу жил. Теперь хочу жить дома. У меня дом есть, как у всех.
Капитан поболтал в бутылке остатки воды. Одним махом допил. Встал, отстранив Дикаря, прошел к столу с телефонами. Снял трубку, набрал номер.
— ЗИЦ? Дежурный по Ярославскому. Капитан Петров. Пробей-ка мне, — он назвал фамилию имя и отчество Дикаря. Прибавил: — На вид лет тринадцать.
— Четырнадцать, — поправил его Дикарь.
Капитан ждал, почесывая жирную складку за ухом.
— Что?!
Он оглянулся, выпучив глаза на Дикаря.
Потом началась суета, от которой у Дикаря пошла кругом голова.
Комната как-то незаметно наполнилась людьми. Кто в форме, кто одет, как обычные люди. Но все они лезли с расспросами, теребили за рукав, заглядывали в лицо Дикарю. Их дыхание пахло табачным перегаром и плохой едой.
В конце концов ему стало плохо. Он свернулся в комок на стуле и закатил глаза. Сквозь звон комарья, залепивший уши, едва слышал голоса людей. Раз за разом они повторяли «без вести пропавший, без вести пропавший».
Он и без них знал, что прожил в Лесу два года и вестей не подавал. Но не пропал. Пропали те, кто был с отцом на плесе, когда утром из молока тумана выплыла моторка…
Из полуобморока, когда все в комнате показалось залитым тем самым туманом, гасящим звуки и застящим взгляд, его выдернул пронзительный женский крик.
Дикарь поднял голову. Мать почти не изменилась. Даже стала красивее.
Она узнала его. Но вместо того, чтобы обнять и прижать к груди, как ему мечталось, она побледнела и осела на подкосившихся ногах.
Подхватил ее мужчина с кучерявыми волосами, разделенными аккуратным косым пробором, и породистым лицом с капризными губами.
И тогда в один миг Дикарь осознал, в его логове поселился чужак…
…Они даже не подозревали, какой слух у Дикаря. Думали, ушли за угол, спрятались в теплице, и все? А он все слышал. Каждое слово, каждый звук. Даже слышал, как почавкивает унавоженная земля под ботинками Чужака.
— Опять у него это, — сказал Чужак.
— Пройдет, — ответила мать. — Марк Исаакович говорит, со временем все нормализуется. Мальчик привыкает к новой обстановке.
— Марк Исаакович! Если ты ему веришь, почему не захотела положить мальчишку в клинику? Он же ненормальный, дураку ясно.
— Во-первых, Марк Исаакович сказал, что не видит необходимости. А во-вторых, я — мать. И мне лучше знать, нормальный у меня сын или нет.
— Ну хорошо, не хочешь в клинику, давай отправим его к моим. Они давно ноют, что хотят внуков.
— Не надо, Владимир. Они хотят внуков от тебя. Мой им не нужен.
— Зря ты так… Черт, все наперекосяк!
— Володя, не злись. Я понимаю, все как снег на голову. Но имей терпение. В конце месяца, если Марк Исаакович даст добро, он пойдет в школу.
— В интернат! В интернат с английским уклоном. Я уже разговаривал с Игнатовым. Он обещал через Климовича все устроить. Ты же знаешь, у Климовича хорошие позиции в МИДе. Интернат — их епархия.
— Почему тогда не позвонить Соловьеву? Давай спихнем мальчика в суворовское! Пусть он там ходит с барабаном. Лишь бы тебе не мешал!
— Ну почему ты все переворачиваешь с ног на голову? Почему?! Я предлагаю самый удобоваримый вариант.
— Для кого?
— Для всех! Твой разлюбезный Марк Исаакович сказал, что мальчика желательно держать поближе к природе и в сбалансированном коллективе. А в интернате как раз то, что требуется. И лес кругом, и дети нормальные. Ты же не хочешь, чтобы пролетарские детишки затравили твоего сына? Он же до сих пор волчонком на всех смотрит. И еще эти обмороки!
— Володя, успокойся, прошу тебя.
— Да я спокоен, как удав!
— Ты же знаешь, мне нельзя волноваться.
— Извини, Марина.
Дикарь отчетливо услышал, как скользят ладони Чужака по плечам матери, обтянутым ветровкой. А потом раздался чмокающий звук поцелуя.
Ветер, пахнущий пожухлой травой и грибами, лизнул щеку Дикаря.
«Убей», — тихо шепнул ветер.
И без его подсказки Дикарь знал, что убьет Чужака. Обязательно убьет.
Жаль, что кругом не Лес, а жалкий пригородный перелесок, где на каждое дерево по два грибника. В Лесу это происходит очень просто, буднично. Без свидетелей и следов.
Как у тех, кто выплыл на моторке из тумана. Короткий разговор — и три выстрела. Отец, его друг, дядя Валера, и лайка Джани. Всех — в воду. Мальчишку искать не стали. Может, торопились, а может, решили, мальчишка в Лесу не жилец, а значит, и не свидетель. Они забрали все: ружья, палатку, рюкзаки и моторку. У Дикаря остался только топор, с которым пошел за дровами. И три мертвых тела на песке…
В Лесу некому задавать вопросы. А здесь, среди людей, ими пытает каждый, кому не лень. Сначала Марк Исаакович, благообразный старичок с седой бородкой и внимательными глазами филина за толстыми стеклами очков. Он просил рассказывать о жизни в Лесу в мельчайших подробностях, как будто, старый маразматик, сам туда собирался. Дикарь рассказал все, чему научился. Только о том, как следует защищать логово от пришлых, умолчал. И как убивал, чтобы защитить себя, тоже не стал рассказывать. Решил, старик все равно не поймет.
Потом появился Леонид Иванович, суровый дядька в прокуренном костюме и черной рубашке. Галстук у него тоже был черный. Ему требовались подробности охоты, на которую Дикаря взял с собой отец. Дикарь рассказал обо всем, кроме последнего утра. Соврал, что отец и дядя Валера на моторке уплыли куда-то вниз по реке, обещали вернуться к вечеру, но не вернулись. Сказал, что ждал два дня, потом пошел к людям. И шел два года.
Леонид Иванович попросил нарисовать карту, будто лично собирался выехать на тот плес. Какие следы могут остаться от стоянки после двух паводков? И какую карту может нарисовать мальчишка, впервые оказавшийся в Лесу? Именно такую Дикарь и нарисовал. Со всеми подробностями.
Врал Дикарь не боясь, что его ложь когда-нибудь откроется. Он знал, как Лес умеет хранить тайны. Карту подшили к делу, а само дело, как краем уха услышал Дикарь, Леонид Иванович «отправил на полку».
*
Громко, самодовольно зачавкала земля под ногами Чужака.
Дикарь зажмурился, чтобы не видеть его породистое, нагло-красивое лицо.
— Как себя чувствуешь, Маугли? — спросил Чужак.
— Нормально, — ответил Дикарь.
Дикарь уткнул нос в сгиб локтя, чтобы не чувствовать запах дорогого одеколона и сенный запах волос Чужака.
— Надо жалюзи на зиму опустить. Одно ворье кругом. Может, если самочувствие позволяет, поможешь?
— Нет.
— Что — нет?
— Самочувствие не позволяет.
— Как хочешь, — после паузы произнес Чужак.
Он прочавкал ботинками к дому.
Дикарь повернул голову и из-под руки стал смотреть ему в спину.
Дом строил отец. Это было его логово. После его смерти логово переходит сыну, у людей так заведено. Значит, это логово Дикаря. Точка.
Если Чужак считает, что логово, как у зверей, принадлежит сильнейшему, пусть будет так. Дикарю уже доводилось драться за логово.
Чужак сходил за дом, вернулся с лестницей. Картинно поднатужившись, приставил узкий конец к козырьку крыши. Плюнул на ладони и стал подниматься вверх. На ходу помахал рукой соседям, пившим чай на веранде.
Подошла мать. Теплая ладонь легла на щеку Дикаря. Рука матери пахла помидорной ботвой. Этот холодно-кислый запах забивал запах кожи Чужака.
— Как себя чувствуешь, сынок?
— Нормально. Мам, почему он меня Маугли называет?
— От стеснения, наверное. Ты же у нас из тайги. Таежный Маугли.
— Обидно.
— Не обращай внимания. Смотри, что я принесла. — Она положила рядом с носом Дикаря помидор. — Один единственный уродился. Все лето в теплице вкалывала, а уродился один. Да и то весь кособокий. — Мать вздохнула. — Дурость какая! Я — и ковыряюсь в земле!
— С папой ты все покупала на рынке.
Мать убрала руку. Щеке стало холодно.
— Я и сейчас все там покупаю. Просто занять себя надо было хоть чем-то. Правильно говорят, нет ничего хуже, чем догонять и ждать. Николай Вениаминович приезжал, сказал, раз до первых заморозков из тайги не вышли, надежды нет. Он, конечно, таежник бывалый, а я не верила. Ты мне постоянно снился. Все два года. Отец — нет. Хотела, а он все не снился.
Дикарь взял помидор, чтобы не закрывал обзор.
Чужак поднялся до окна на втором этаже, вставил изогнутый ключ в паз, стал крутить ручку. Над поселком забренчала металлическая трель. Из-под наличника по одной стали появляться стальные полосы жалюзи. За лестницу он не держался, одну ногу отвел, балансируя, в сторону.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79