— Когда?
— Месяц назад. Ушел встречать караван и не вернулся.
— Так, может, жив? Может, в плену?
— Может… все может. Только он в плен бы не дался.
Здесь не получают отделы,
Здесь берут караваны,
Мужчины — не по стечению хромосомных обстоятельств.
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

1 сентября 1991 года. Белград.
Утро было свежим, солнце ярким, а небо голубым. На улицах Белграда царило лето. Под зонтиками уличных кафе сидели по-летнему одетые люди, звучала музыка, катили потоки чистеньких автомобилей.
В 9:47 от дома АПН в центре Белграда отъехал синий «опель-омега» с дипломатическими номерами. На заднем сиденье машины лежала профессиональная видеокамера и свернутое вокруг древка белое полотенце. «Опель» катился по улицам респектабельного, европейского города на север, к выезду на магистраль «Белград — Загреб»… «Опель» ехал на войну. За рулем сидел специальный корреспондент первого канала телевидения СССР Виктор Ножкин, на правом сиденье расположился оператор — Геннадий Курнев. Звучала музыка из магнитолы, воздух втекал в приспущенные стекла, все светофоры давали «зеленый»…
Спустя двадцать минут «опель» выскочил из города. На контроле Виктор заплатил пятнадцать миллионов динаров за проезд по магистрали, и машина, стремительно набирая скорость, рванулась на север.
— Вперед, — сказал Курнев, — на баррикады!
Он закурил, вставил в «пасть» магнитолы кассету и откинулся в кресле. Из динамиков зазвучала гитара и мужской баритон запел:
На поле танки грохотали,
Танкисты шли в последний бой…
«Опель» легко обогнал две здоровенных фуры, перестроился в правый ряд.
Виктор Ножкин посмотрел на часы, на дорогу, на своего оператора и сказал:
— Песня, конечно, хорошая. Но сейчас будут новости. Давай-ка, Гена, послушаем последние сводки… что там?
Геннадий нажал клавишу, песня оборвалась, кассета выскочила наружу. Сразу зазвучал голос диктора:
— Нынешней ночью в районе Костайницы Сербской продолжался артиллерийский обстрел. Мощным артиллерийским и минометным ударом уничтожены две огневые точки хорватов и один бронетранспортер…
— Значит, — сказал Виктор, — район мы определили правильно: Костайница… Думаю, что вот-вот сербы начнут наступление.
Диктор продолжал говорить о потерях, «опель» летел на север, о лобовое стекло бились насекомые, оставляя на нем маленькие кляксы… Курнев снова утопил кассету в магнитолу:
…Четыре тру-упа возле та-анка
Украсят утренний пейзаж…
Чем дальше «опель» уходил от Белграда и приближался к Костайнице, тем реже становился поток автомобилей, тем чаще встречались следы войны. Стояли в поселках сожженные и разрушенные дома, смотрели пустыми, без стекла, окнами. На обочинах и в кюветах лежали изувеченные автомобили, подбитая бронетехника. В полях лежали тысячи невидимых мин. Снимать их было некому, поэтому многие поля стояли неубранные… Было очевидно, что урожай на них погибнет. Бессмысленная и невероятно жестокая балканская война уродовала лицо Югославии. Покрывала его воронками — чудовищной оспой воины. Народы, десятилетиями мирно жившие рядом, сросшиеся, как сиамские близнецы, казалось, обезумели. В самой благополучной из всех стран бывшего соцлагеря появились тысячи, десятки тысяч бездомных и
беженцев… стелился над Югославией смрад, росли кладбища, отпевали в сербских церквах и хорватских костелах стариков, детей, женщин… «Опель» ехал на войну.
Через два часа он был уже в прифронтовой полосе. Курнев развернул и выставил в окно флаг — над машиной упруго вытянулось белое полотнище с буквами TV.
На блокпосту у Костайницы «опель» остановили бойцы сербского ополчения. Они были неб?иты, в камуфляжных куртках, с автоматами Калашникова. В покрасневших от недосыпа глазах пряталась усталость. Старший равнодушно изучил документы, махнул рукой: проезжайте, и добавил:
— Куда вас, к черту, несет? Беды на свою задницу ищите, братушки?
— Работа у нас такая, брат, — ответил Виктор.
— Ну смотрите… хорваты простреливают дорогу вдоль и поперек. И на флаг ваш не посмотрят…
— Да ладно, не в первый раз.
— Ну смотрите, вам видней. Удачи, братушки.
— И тебе удачи, брат.
«Опель» въехал в Костайницу. Город казался мертвым, его жители прятались за стенами домов, поклеванных пулями и осколками, висел в воздухе запах гари, по тротуару бежала, поджав хвост, серая собачонка… Вдали безмятежно голубели горы.
Геннадий вытащил из футляра камеру, приготовился снимать. Виктор кивнул в сторону открытой кафушки с одиноко скучающим хозяином у дверей:
— Ну что, Гена, хлебнем кофейку или сразу за работу?
— М-м… давай за работу.
— О'кей. С кого нынче начнем — с сербов или с хорватов? — Геннадий вытащил монету:
— Сейчас прикинем. Орел — сербы, решка — хорваты.
Щелчком большого пальца он подбросил монету. Вращаясь, бросая блики, монетка подлетела вверх… замерла и упала в ладонь Геннадия Курнева. Выпала решка.
***
Солнце садилось, и тени становились длинней. В небо уходил черный дымный след, а запах гари был совсем невыносим… «Опель» горел уже два часа, вместе с ним горели тела.
Потом, когда огонь сожрал все, что мог, и гореть стало уже нечему, дым прекратился. Черный остов автомобиля стоял на голых дисках. От него шел жар и смрад сгоревшего мяса. Остов слабо курился и силуэт гор слегка дрожал в потоке горячего воздуха над останками машины… Когда солнце почти совсем ушло за холмы, к «опелю» подогнали старый трактор «Беларусь» и тракторист с испуганным лицом прицепил машину тросом. С металлическим скрежетом убитый автомобиль потащился за трактором.
Страшный «автопоезд» уехал, а на асфальте осталось черное четырехугольное пятно. Солнце село, на Балканы опустилась ночь.
Сентябрь 1991 года. Москва.
После всенародного прослушивания в августе 91-го «Лебединого озера» Советский Союз изменился мгновенно и необратимо. Дебильно-дилетантский переворот, затеянный Янаевыми-Павловыми-Крючковыми, провалился. Ум, честь и совесть нашей эпохи, она же — КПСС, ушла в небытие. Всего несколько месяцев оставалось до развала СССР… Впрочем, в августе никто еще об этом не подозревал. Даже сами убийцы Союза.
…На броневичок вылез Ельцин. Кепки, как у Ильича или Лужка, у него не было. Зато из нагрудного кармана пиджака торчал Шурик Коржаков, сложенный в виде носового платочка. У подножия броневичка терся известный виолончелист, без виолончели, зато с АКМ. Восторженная толпа внимала… тогда мы еще не знали, что Ельцин умеет не только цицеронить, но и дирижировать. Наверно, виолончелист научил… По ящику каждый день показывали, как срывают с пьедестала Железного Феликса. Каждый день показывали лицо новой, свободной России. Оказалось, что это лицо мадам Новодворской — юное, одухотворенное и прекрасное…
— А где ты был девятнадцатого августа?
В кремлевских кабинетах пили не просыхая, рвали партбилеты, стрелялись… Стрелялись редко. В подавляющем большинстве профессиональные коммунисты вдруг осознали всю гибельность коммунистического ига и присягнули демократии. То есть совершили гражданский подвиг.
— А где ты был девятнадцатого августа?
— Пиво пил!
— О-о! Это тоже гражданский подвиг.
…Скоро, очень скоро все переменится. А пока Москва жила в состоянии послепутчевой истерии, вседозволенности, в ожидании манной каши, которая вот-вот повалит с неба… знай мешки подставляй! Вовсю шел процесс братания ментов с братвой. Собчак получил из химчистки свой клетчатый спинь-жачок, Руцкой заказал щеточку для усов. Павлов в «Матросской тишине» подумал, что не довел дело до конца: обменял только стохи и полтинники… А вот если бы поменяли еще рубли и трехи… тогда, да… тогда, конечно…
Начинался Большой Пир Мародеров.
***
Студийные часы показывали полвторого ночи, эфир подошел к концу… Каждый выход в прямой эфир — та еще нагрузка. В чумовые послепутчевые дни напряжение возросло на порядок. А может, на два порядка.
Ведущий популярной передачи «Взор» Владимир Мукусеев посмотрел на часы и произнес заключительные слова:
— Спасибо, что вы были сегодня с нами, друзья. Через неделю мы встретимся с вами снова… До свидания.
Погасли юпитеры, после их яркого света показалось, что в четвертой студии наступили сумерки. Владимир отцепил клипсу микрофона, откинулся на спинку кресла. Он ощущал сильную усталость. Болела спина — память об афганской командировке. Ассистентка Леночка принесла стакан холодного сока.
— Спасибо, Леночка.
Она улыбнулась и отошла. Сок сейчас был очень кстати. Владимир пил его, вспоминал, как однажды делал репортаж из Псковской области. Было очень жарко, они постучали в деревенский дом и попросили воды. Сухонькая, с темным лицом старушка вынесла им холодного молока… — «Пейте, ребятки, пейте, — говорила она. — Молочка-то холодненького выпьешь — как боженька босичком по горлышку пробежался»… Он пил молоко, запрокидывал голову, и солнце било в глаза.
Это было сто лет назад, в другой стране и другой жизни.
— Как боженька босиком, — негромко сказал Владимир. Снова подошла Леночка, посмотрела влюбленными глазами, произнесла:
— Владимир Викторович, вас к телефону… Какая-то женщина звонит уже второй раз. Первый раз прямо во время эфира вас требовала.
— Что за женщина?
— Не знаю, она не представилась. Говорит, что у нее что-то очень важное.
— Ну, раз очень важное… — Владимир встал, мгновенно ощутил острую боль в позвоночнике… а, черт! Хочешь не хочешь, а идти к эскулапам все равно придется… Он стиснул зубы, чтобы не показывать, как сильно его прихватило, и подошел к телефону:
— Алло.
— Вовка! Это ты, Вовка? — произнес в трубке взволнованный женский голос. Он сразу узнал этот голос:
— Галя?… Галка! Что-то случилось, Галка?
— Виктор пропал, Вовка.
Смысл слов еще не дошел до него, но интонация, тревога в голосе Галины — жены Виктора Ножкина — уже передалась ему по невидимым, нетелефонным каналам… В нескольких метрах вяло переругивались о чем-то оператор с осветителем, смотрела с маленькой женской ревностью влюбленная Леночка. А тревога уже вошла в него, и шершавые пятки бога обожгли гортань.
— Виктор пропал, Вовка… Ты слышишь? Он пропал.
Так он узнал об исчезновении Виктора.
***
Мукусеев возвращался домой по ночной Москве. «Волга» ехала по плохо освещенным улицам с неровным асфальтом, мимо спящих домов и разномастных «кооперативных» ларьков… В них почти открыто продавали низкопробный спирт и разворованную «гуманитарную помощь». Торговлю охраняли менты и бритые гоблины в самопальном «адидасе».
Те времена, когда иностранцы восторгались безопасностью ночных прогулок по Москве, давно прошли. Ночная Москва стала опасна, смертельно опасна. За год количество убийств выросло вчетверо. Количество краж и грабежей вообще не поддавалось учету. Разборки между группировками стали огнестрельными, а Моссовет и ГУВД весь год вели войну вокруг кандидатуры начальника московской милиции… город жил в состоянии страха.
Усталый тележурналист Владимир Мукусеев ехал после эфира домой… ему тоже было страшно — он думал о звонке Галины. И о пропавшем в Югославии Викторе.
***
С Виктором он познакомился давно, в конце семидесятых, когда был еще студентом и даже предположить не мог, что будет работать на телевидении. Владимир не был профессиональным журналистом — окончил Бонча в Питере… Уже тогда чувствовал, что работа на заводе или в НИИ — не его путь.
А шла эпоха — люля-бубенчики! Портвейн с утра, очередь за «докторской» по 2 р. ЗО коп. за кэгэ, анекдоты про чукчу, Петьку с Василь Иванычем и, конечно, дорогого Леонида Ильича Брежнева лично… И даже стихи:
Если женщина красива и в постели горяча,
В этом личная заслуга Леонида Ильича.
Комсомольские собрания, Ленинские субботники, исторические решения съездов и форумов… Григорий Васильевич Романов в шляпе на трибуне перед Зимним… похмелье… Бродский, Ахматова, «Мастер и Маргарита» только в самиздате, из рук в руки, из-под полы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45