Он был настоящим профессионалом, иначе не удержался бы на ЦТ дольше одного эфира.
Однако сейчас ему было несколько не по себе. Интуитивно он ощущал, что близка развязка. Что сегодня, сейчас, будет подведена черта под югославской трагедией, которая вот уже два года не дает ему покоя. Не отпускает, болит, как болит старая рана… Яростно звенели цикады в костайницкой ночи, скрежетал металл «опеля» под экскаваторным ковшом, и фальшиво пел старик Троевич:
Ведь ты моряк, Пашка!
Моряк не плачет…
… — Прошу вас, — произнес безукоризненно-вежливый адъютант, дверь в кабинет Директора распахнулась. Мукусеев несильно сжал руку Джинна выше локтя и шепнул в ухо: все будет крыто-шито.
Джинн ничего на это не ответил, только подумал про себя: конечно. По-другому и быть не может. В наших тихих конторах всегда все крыто-шито.
***
Насколько непростая сложилась ситуация, можно было судить по процедуре приветствия — майору Фролову никто не подал руки. Разумеется, он, младший по званию, и не пытался броситься, к начальникам с рукопожатием. Он остановился посреди кабинета, в нескольких метрах от стола, вокруг которого сидели Прямиков, Лодыгин и Филиппов. Внешне он был спокоен, и лицо его ничего не выражало… Мукусеев прошел вперед и обменялся с присутствующими рукопожатием. Состоялось взаимное представление. При этом Мукусеева представлять было ни к чему — телевизор все смотрят… Начальника Главного разведывательного управления генерал-полковника Лодыгина — напротив — знал довольно узкий круг людей, но он представился предельно лаконично: Федор Иванович.
…А Джинн стоял посреди кабинета. И это был очень скверный признак. В армейских условиях генерал или даже полковник, не подавший руки подчиненному — рядовое явление. В разведке все несколько по-другому: рукопожатие и неформальное обращение (по имени-отчеству, а не по званию) — норма. Это как бы подчеркивает кастовость и корпоративность сообщества.
— Присаживайтесь, Олег Иваныч, — сказал Прямиков Джинну. — В ногах правды-то нет, а разговор может получиться долгий.
— Присаживайтесь, товарищ Фролов, — продублировал приглашение хозяина Лодыгин, и только после этого Джинн сел у дальнего торца стола. Он сидел как будто перед неким президиумом или судом из трех всемогущих тайных судей. Опускаясь на стул. Джинн успел заметить под левым локтем Филиппова серую папку со своим личным номером… Филиппов подмигнул Джинну левым, невидимым для Лодыгина и Прямикова глазом: держись, мол, разведчик. Мы здесь не просто так сидим битый час — тебя вытягиваем… Джинн понял, но не показал этого.
— Олег Иванович, — произнес Директор, — мне ваши руководители вас характеризовали в высшей степени положительно. Заметив при этом, что в стиле вашей работы присутствует элемент авантюрности. Качество для человека вашей профессии сколь необходимое, столь и опасное… Если баланс не соблюден. Согласны со мной?
— Согласен, — коротко ответил Джинн.
— Поэтому я попросил Федора Иваныча о личной встрече с вами. Люблю по-старинке сам на человека посмотреть. По принципу: лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать… Вот глянул на боевые следы на лице Владимира Викторыча — выразительно. Сразу приходят на память слова Жеглова, обращенные к Шарапову: ну и рожа у тебя, Володя.
Мукусеев потрогал синяк на лице — поморщился. Все заулыбались.
— Как, кстати, ваше самочувствие, Владимир Викторыч? — спросил Прямиков.
— Нормально, — сказал не правду Мукусеев. Филиппов и Джинн отметили, что он сказал не
правду.
— Слава богу, — ответил Прямиков. — Мы, однако, отвлеклись… Итак, Олег Иваныч, расскажите нам о ваших югославских приключениях.
Джинн вопросительно посмотрел на Филиппова. Полковник кивнул, но при этом снова подмигнул левым глазом. Джинн понял, что рассказ о «югославских приключениях» необходимо «подвергнуть цензуре». Он кашлянул и заговорил. Четко, толково, лаконично. Он не единожды «репетировал» свой рассказ и однажды даже изложил его в рапорте Филиппову… «Доклад» Директору СВР, разумеется, несколько отличался от рапорта, но отличался незначительно, в частностях. Особый упор Джинн сделал на эпизодах, связанных с полковником Широковым.
Он говорил и отмечал про себя реакцию слушателей: Прямиков сидел мрачный, Мукусеев изредка кивал, Лодыгин и Филиппов сохраняли внимательно-бесстрастное выражение… Рассказ Джинна занял ровно пять минут. Он, во-первых, отдавал себе отчет в том, что его слушают сейчас очень занятые люди. И, во-вторых, он знал, что его «доклад» будет еще подробнейшим образом проверен и перепроверен… Что впереди его ждут подробные, изматывающие, многочасовые «беседы» в других кабинетах. Что впереди маячит «детектор лжи», установленный в одной из комнат «точки 8». (Джинн, кстати, сам же и обеспечивал тайную закупку партии этих приборов в Австрии три года назад.) Он — профессионал — отлично понимал, что окончательный вывод о возможности дальнейшей работы майора Фролова в ГРУ будет сделан не сегодня и не завтра. Равно как понимал, что сегодня в кабинете Директора СВР решается отнюдь не судьба майора Фролова (сколько таких майоров служат в ГРУ и СВР? — Тысячи!). Здесь и сейчас, в этом кабинете делается большая политика, вырабатывается тактика взаимоотношений двух разведок в шизофренических условиях «российской демократии»… Он отлично понимал, что в своих раскладах начальник ГРУ и Директор СВР могут учитывать такие факторы, которые ему — обычному добывающему офицеру — невозможно себе представить.
После того, как Джинн закончил свой пятиминутный «доклад», некоторое время в кабинете висела тишина. Лицо Директора СВР было непроницаемо… В течение всего доклада оно оставалось непроницаемо, и Джинн, обученный определять реакцию собеседника по психомоторике, ничего не мог сказать об отношении Прямикова к изложенному.
— Я, как Директор Службы внешней разведки, должен принести извинения за действия своего подчиненного, полковника Широкова, — сказал Прямиков.
***
В кабинет вошел адъютант и положил на стол Директора две видеокассеты — одну профессионального формата… другую — бытового.
— Значит, — сказал Прямиков, постукивая пальцем по профессиональной кассете, — из-за этой кассеты весь сыр-бор? Из-за нее наш уважаемый Владимир Викторович получил по голове?
— Так точно, Евгений Максимович, — ответил Джинн.
— М-да, любопытно. Сам по себе факт говорит о многом… Нашим оппонентам в Лэнгли, видимо, очень сильно нужна эта кассета, если они решились на силовую акцию в Москве.
Лодыгин провел рукой по голове и сказал:
— Можно раздуть грандиозный скандал. Даже во времена холодной войны такие выходки вызывали острейшую реакцию… Но нынешняя ситуация… — Лодыгин не договорил, оборвал фразу. — Остается констатировать факт, что костайницкую операцию штатники провели из рук вон плохо, непрофессионально. В группе Бороевича не было ни одного спеца.
— Почему? — спросил Мукусеев. Все посмотрели на него.
— Потому, — ответил Лодыгин, — что все фото-кино-видеодокументы в таких случаях непременно изымаются. А у этих, прошу меня простить, мудаков не хватило ума проверить видеокамеру…
— За что им огромное спасибо, — сказал Прямиков и побарабанил пальцами по кассете. Мукусеев смотрел на кассету как зачарованный. В этой пластиковой коробке спрятана разгадка гибели Виктора и Геннадия. За эту кассету уже заплатили своей жизнью десятки человек. Он сам попал под удар кастетом в Москве и под пули бандитов в Югославии. Он готов был снова пройти этим опасным путем, лишь бы иметь возможность увидеть запись. Прямиков перехватил взгляд Мукусеева и сказал:
— Насколько я понимаю, из всех присутствующих только Владимир Викторович да я не видели пока что этой записи.
— Евгений Максимович, — предостерегающе произнес Лодыгин.
— Я думаю, — сказал Прямиков, — что Владимир Викторович имеет на это право. Никто, надеюсь, не возражает?
Никто не возражал. Только Лодыгин заметил:
— Всякое право предусматривает еще и обязанность. Владимир Викторович — журналист, его профессия требует предания гласности полученной информации. Но в данном случае его обязанностью является сохранение тайны обо всем, что он услышит и увидит сегодня здесь.
— Если не будет принято иное решение, — добавил Прямиков. После этого он щелкнул кнопкой пульта, и по серому экрану «панасоника» пошла картинка.
…Мукусеев сразу узнал Костайницу.
Оператор снимал из машины — в кадре мелькал синий запыленный капот с буквами TV, трепетала тень невидимого флага. В левом нижнем углу экрана намертво впечатались показания таймера — 01.09.91., ниже время — 14:17. Звучал негромкий голос Булата, воспевающий Арбат… И вдруг ворвался голос Виктора. Родной голос Виктора произнес:
— Ну что, Гена, пообедаем или отработаем сначала сербские позиции?
— Давай уж отработаем.
— Давай, трудоголик ты наш. Пивка бы сейчас.
— Да, — согласился Курнев, — пивка бы не худо… В самый раз пивка бы.
Впереди показалась развилка. ТА САМАЯ развилка дорог. В сказках стоит на развилках камень вещий и предлагает путнику выбор. Небогатый, но предлагает… На развилке у Костайницы Сербской не было никакого камня. Камера, во всяком случае, его не зафиксировала. Развилка приближалась и машина заметно снизила скорость. Как будто Виктор решал: прямо ехать или повернуть направо?
Мукусееву хотелось закричать: «Направо! Поворачивай направо, Витька!…» Синий «опель» поехал прямо, туда, где вдали дорогу перегородила баррикада. Смолк Окуджава, и после секундной паузы из магнитолы выплыл голос Кости Тарасова — оператора ЦТ, гитариста, приятеля Куренева:
На поле танки грохота-али
Танкисты шли в последний бой…
Мукусееву показалось, что он бредит. Что это чья-то шутка — жестокая, подлая. Свой пятиминутный афганский фильм они с Виктором много лет назад озвучили именно песней про танкистов… И звуками ночного боя. Использовать эту нехитрую мелодию предложил Виктор. Теперь, спустя годы, чудилось в этом некая мистика… Или предвиденье судьбы?
Мукусеев стиснул зубы. А на высотке слева вдруг сверкнуло что-то. Просверк был мгновенный, плохо различимый, но Мукусеев знал, что это сверкнула линза снайперского прицела. А еще через секунду на «опель» обрушились пули «мини-драгунова». Костя Могильный пел:
Четыре— е тру-упа возле та-анка
Украсят утренний пейзаж.
В его баритон вплетались звуки выстрелов, еле слышное шлепанье пуль, вспарывающих борт машины и голос Виктора:
— Черт! Черт! Что они делают?
Изображение на экране резко дернулось — очевидно, Виктор ударил по тормозам… Матюгнулся Геннадий. Картинка «уехала» в бок, вверх — вниз… Мелькнуло искаженное лицо Виктора… исчезло. Хаотичное движение камеры прекратилось — видимо, Геннадий положил ее на колени. Изображение подрагивало, на экране было видно нутро салона, ноги Виктора и — в верхней части — склон у дороги. По склону бегут вниз, к машине, вооруженные люди… Автомобиль замедляет ход, останавливается. Левая штанина Ножкина пропитывается кровью.
— Что они делают? — говорит Виктор. — Что они творят?
— Ты ранен, Витька! — возбужденно произносит Куренев. — Ты ранен… Тебя нужно в госпиталь.
На синей джинсовой ткани расплывается темное пятно. Виктор кладет на раненую ногу руку с намотанными на запястье четками…Звенит гитарный перебор… А люди, бегущие по склону, приближаются… приближаются… приближаются. Уже можно разглядеть лица — по большей части небритые, возбужденные, злые… Резко распахивается дверь машины. Все пространство закрывают ноги в камуфляжных штанах, да открытая кобура с огромной рукояткой «кольта» на толстом «пивном» пузе, перетянутом широким ремнем… Тишина… Только перебор гитарный… да голос Кости Тарасова… да напряжение нечеловеческое…
…Машина пламенем объяа-ата,
Вот— вот рванет боекомплект…
— Выходи, — рявкнуло по-сербски пузо с «кольтом».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45