— Докладывайте-докладывайте уж, — надул щеки, как борец Попандопуло жоповую мышцу во время схватки за главный приз сезона 1905 года в цирке г. Одессы.
И пока происходило выездное производственное совещание, я позволил себе порассуждать на тему: государство и мы.
Почему государство привечает таких мудаков, как этот полковник? То, что он мудак, видно невооруженным глазом. Мудак, как и рыбак, виден издалека. Народ смотрит на подобных мудаков и диву дается: наверху одни мудаки. Мудак приходит во власть, и тотчас же ещё больше мудеет, волоча за собой сонм мудаков. И получается: мудак сидит на мудаке, мудаком погоняет, и все они делают мудацкий вид, что управляют нами, народом, а мы их, выдающихся мудаков, почему-то терпим. Почему? Не потому ли, что мудизм, как я уже говорил, есть наша национальная идея, объединяющая все слои населения. Если это так, очень жаль — пропала страна.
Мои переживания за любимую родину прервал барский басок полковника:
— Это ты Мукомольников, что ли?
Мне его тон не понравился, а потом: неужели трудно догадаться, что я это я, и поэтому сказал:
— Я не Мукомольников.
— А кто? — удивился господин Рушалович, глядя на оперативников с тупым выражением барана Fill`а, осознавшего, наконец, себя совершенно бритым.
— Иванов я.
— Кончай ваньку валять, — заступился за руководство капитан Горкин. Он — это он, товарищ Рушалович.
— Ф-р-р-рукт! — побагровел тот от праведного гнева. — Ты, блядь в желтом, у меня пошути! Пошути, блядь в желтом! Я из тебя, блядь в желтом, отбивную котлету сделаю! — Затопал ногами, брызжа слюной. — Де`воляй сделаю! Блядь в желтом!
Я обиделся за свои желтые ботинки — и вообще обиделся; у нас каждый законопослушный гражданин находится под защитой святой для всех Конституции РФ, и поэтому заметил:
— Сам ты, блядь, но в сером. А ещё мудак мудаков. Мудачее тебя, блядь в сером, нет никого на свете.
С моим оппонентом приключился клинический удар; наверное, мало кто ему говорил правду о его достоинствах и таких же недостатках. Покрывшись лиловыми пятнами разложения, подполковник пучил глаза, и, казалось, вот-вот взорвется, как фугасный противотанковый снаряд, начиненный гвоздями и кусками арматуры для удобства смерти тех, кто напорется на эту самодельную изуверскую ловушку. Капитан же Горкин был доволен моим точным определением его начальника, однако всячески скрывал довольные чувства за озабоченным выражением лица:
— Так, отправляйте это чудило по этапу, — приказал двум оперативникам.
Чудило поднялось со стула, а стоящего мудило прорвало, как плотину во время селевого потока в грозных горах.
Подполковник Рушалович орал, будто его посадили на удобный татаро-монгольский кол и проворачивали, как ветерок — флюгер. Из всех душераздирающих воплей я понял одно: меня ждет гниение в казематах и страшная смерть у параши.
Когда меня вывели из квартиры, я почувствовал, что события начинают принимать неприятный оборот. Если Вася играет в русскую рулетку, то мое чело не самая удобная площадка для кучной стрельбы.
И почему я не сбежал под защиту тырновского крыжовника и экспансивной Жанночки. Черта лысого кто меня бы там нашел! Переждал бы горячие денечки в холодном погребе, пока члены ОПГ друг друга не извели с белого света, и порядок! Вот беда: крепок задним умом, как цирковой конь крепок аршиным членом своим и задом.
Мое появление во дворе сопровождалось аплодисментами и театральными криками восхищения:
— Молодец, Слава! — кричала публика. — Бей бандюгов дальше! Житья от них нету! Мы за тебя, родной наш человек! Виват, Россия! Мы победим!
По поводу рукоплесканий, конечно, сладостный брёх, а вот то, что кричали восторженно, это чистая правда. Я почувствовал себя свободолюбивым фрондером и расправил плечи, чтобы крикнуть в ответ, мол, ещё взойдет и над нашей помойкой, товарищи, заря пленительного счастья, да меня затолкали в милицейский уазик, пропахший бензином, кирзой и пылью.
Через несколько минут за грязным и зарешеченным стеклом мелькнул родной дворик с местными достопримечательностями: общей парашей, беседкой и расколоченным столом для игры в настольный теннис. Знать бы, чья подача и какой счет? Впрочем, счет известен: 1: 6 в нашу пользу, не считая подозрительной смерти г-на Брувера.
Кто бы мне объяснил, что происходит? По чьей вине такая кровавая фиеста? Раньше ко всему происходящему относился легкомысленно и даже с малой долей юмора. Однако восемь трупов за сутки — это уже не смешно. Особенно, если их повесят на мою шею. А такой ретивый служака, как г-н Рушалович, сделает это с превеликой радостью и душевным удовольствием.
Проклятье! Что делать? Может, дать деру? А как дать деру — рядом и напротив три бойца с плакатными лицами отличников боевой и политической подготовки. Пристрелят, и ничего им не будет, даже наградят медальками «За мужество IV-ой степени» в геральдическом Георгиевском кремлевском зале.
Снова глянув в окошко, обратил внимание на странное обстоятельство: милицейская камера на колесах направлялась не в центр столицы, а совсем наоборот — за город. Что за епц-перевертоц такой? Петровку, 38 перевели на шоссе Энтузиастов, и забыли сообщить всему обществу потребителей? Как говорится в подобных случаях, бойтесь подделок.
— А куда мы так летим? — осторожно интересуюсь я… — Не в санаторий ли «Волжский утес»?
— Гы-гы, — радуются бойцы моему пророчеству и больше ничего не говорят, бараны в бронежилетах.
— Сто баксов, — совершаю ошибку. — За информацию.
— Баксы, — оживляются трое, точно балерины Большого театра после первых бравурных тактов марша Турецкого. — Покажи-ка зелень, дружбан?
— Сначала информация, — стою на своем, хотя сижу.
— Давай бабки, сука, — один из мародеров замахивается прикладом АКМ.
Я понимаю, что сделал оплошку, и её немедленно надо исправить любой ценой.
— На, — и наношу разящий удар в трапециевидную челюсть.
Второго мародера успеваю садануть локтем в незащищенный кадык, а вот третий лягает меня спецназовским бутсом в пах, а после — прикладом в голову. И звезды зажигаются во мне, как на ночном небосклоне города Сочи.
Ох, верно, сказал поэт Владимир Владимирович Маяковский: если звезды зажигают, значит, это кому-то нужно.
Я почувствовал себя зарождающейся галактикой. И понял всех женщин мира, орущих благим матом при рождении детенышей своих.
И пока я сочувствовал прекрасной половине всего человечества, озверевшие моим вызывающим поведением бойцы плясали на моем теле зажигательный рэп, выхаркивая все, что они думают о хаме и наглеце.
И я их прекрасно понимал: ждешь сотенку, а получаешь удар в должностное рыло. Так и я: мечтал о миллионе, а получаю миллион совсем другого.
Обидно, когда твои надежды рассыпаются в прах. Хотя нужно винить только самого себя: разве можно забывать в каком удивительном волшебном краю мы все проживаем — в краю не сбывшихся надежд. Таков наш удел. И поэтому надо терпеть, и любые пинки власти принимать за благо.

IV
Наши соседи по общему планетарному трехмерному дому — китайцы, которые, кстати, изобрели порох, говорят: не дай Бог, жить во времена перемен. И они правы: такое впечатление, что все мы, жители РФ, попали в гигантский механизм, где крепко ошкуриваются наши жизни. Работает эта государственная машина подавления личности исключительно на энергоемкой гемоглобином крови своих граждан. И мало кому везет вырваться без потерь из этого страшного приспособления державного управления.
…Чувствую знакомый солоноватый запах, и вспоминаю его — кровь. В детстве мы дрались до крови, и этот запах мне хорошо знаком. Детство закончилось, откуда тогда этот запах? Ощущаю боль, она конвульсиями возвращается в поврежденное тело и начинает рвать его на куски. Может, меня выкинули из брюха самолета с десяти тысяч метров и без парашюта? «Парашют оставлен дома, на траве аэродрома»?
Последнее, что помню: грязный, зарешеченный осколок неба в оконце уазика, в котором трое омоновцев старательно и строго выполняли приказ. Чтобы человек лучше думал, его надо тузить бутсами и бить прикладами АКМ.
Подозреваю, я не понравился милицейскому руководству, в частности, господину Рушаловичу и меня решили примерно наказать. Или готовили для беседы по душам? С окровавленным мешком, где гремят кости, проще говорить? И договариваться?
Вместе с болью вернулось и такое понятие, как время. Его не было, когда находился в беспамятном свободном полете. Он происходил в мутноватой и беспредельной субстанции. Не находился ли я в отстойнике, куда попадают проблемные, скажем так, души. Не завис ли в буквальном смысле слова между небом и землей? А вдруг возникла полемика меж лучистым нашим Всевышним и вечным его саркастическим Оппозиционером в кармином кушаке? Спорили-диспутировали-полемизировали, да так и не решили, куда отправить мою грешную душу. И в результате: возвращена она в прежнее место проживания, как дембель домой после армейской службы.
Почему? Думаю, я ещё не сыграл своей главной роли в данной драматической постановке, и великие Демиурги вновь вытолкали меня взашей на освещенные сценические подмостки.
Резкий свет в глаза: две военизированные фигуры, решившие полюбопытствовать моим полутрупным состоянием.
— А ты бодрячок, служба, — смеются. — Подъем, — берут под руки. — Сам ножками топай. Топ-топ, топает малыш, — издеваются.
Тревожа битый скелет, поднимаюсь на ноги. Каморка без окон покачивается корабельным кубриком. Меня подталкивают к умывальнику. Подставляю голову под клювик крана, освежая воспаленные мозги и разбитое лицо.
Пью живую хлорированную водицу и, с каждым глотком наполняясь жизненной энергией, ярюсь от желания мстить. Су-у-учье племя! Растерзаю до молекулярных! до кровавых! до шариков! Разорву в клочья! Раздеру в шматье! Вырву кишки и намотаю на карданный вал своей ненависти-и-и! И-и-их!
Мои враги совершили единственную и непоправимую ошибку: коль начинаешь забивать тушинского оболтая, забивай его до могильной трухлявой доски. В противном случае, он начнет действовать сам, и так, что смерть для многих покажется желанной и несбывшейся мечтой.
— Вперед! — начинается движением: выходим в коридор, он выкрашен в казенный цвет переспелого персика, но кадки с вьющими южными растениями, тематические панно на стенах и полустертые ковровые дорожки утверждают, что это местечко имело отношение к культурному времяпрепровождению и отдыху руководящего состава органов внутренних дел. — Веселее-веселее, — говорят в спину. — И не думай бежать, пристрелим. И нам ничего не будет.
Болваны не понимают, что спешить мне отсюда пока нет смысла, вначале нужно вскрыть тему и глянуть на противника, чтобы точно знать, кто подлежит ликвидации. Зачем брать лишний грех на душу? Каждое убийство уничтожает тебя, как бессмысленные желания бальзаковского аристократического пустоцвета сокращает шагреневую кожу.
Поднимаемся по лестнице. Судя по мглистым сумеркам за окнами, уже вечер. Как известно, официальные следователи после восемнадцати часов прекращают работу, чтобы на скорую руку тяпнуть водочки в кабинетах, закусить её крабовыми палочками и поспешить к женам и любовницам для полуобморочного забытья в подножьях их прелестных влажных двухножьев.
Значит, мы имеем внеурочную работу? Кто у нас такой старательный служака? Лица мне известные или неизвестные? И главное, что им надо от меня? Неужели покушаются на мой миллион? Миллион $ за возвращение в привычную жизнь? Цена хороша, господа, спору нет, да в отличие от заметной телесной немощи мое состояние души, признаюсь, духовноподъемно.
Так я устроен: чем больше бьют, тем злее и сильнее становлюсь. Стервенею, как скунс, брат мой меньший, на коего наступила зазевавшаяся туристка из пихтовой Оклахомы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50