Тогдашний лозунг дня: «Каждому дураку — по автомобилю „Волга“» вспоминается теперь, как удачный пиаровский ход. А в результате: 99,99 % населения получили с гулькин fuck-байс, а остальные 0,01 % — все.
Профакал страну народ, профакал за бумажки, и это есть факт нашего сирого существования на развалинах СССР (б).
Борис Владимирович росточка был небольшого, как того требовало последнее веяние политического истеблишмента. Лицом вышел суховатеньким, скуластеньким, с крючковатым носом. Глаза внимательные и не без иронического блёка. Лоб с ленинской залысинкой — с таким лбищем удобно национализировать банки, мосты, СМИ, телеграфы и брать олигархов за седые их яйца, похожие на гусиные.
— Прошу, — указывает на скамейку, глядя на меня не без некоторого оторопения, — садитесь.
Истолковав его взгляд по-своему, решаю опередить вопрос и выпаливаю:
— Упал с третьей полки вагона поезда Сочи-Москва! Лицом о столик. Да-с! Такие вот билеты продают — на третью полку-с!
— Слава, прекрати бредить, — недоумевает моя спутница. — Ты о чем?
— Он глаголет правду жизни, — усмехается г-н Крутоверцер. — Времена такие: не знаешь, где упадешь, где на тебя упадет, — машинально приглаживает плешинку. — Бомба — самое радикальное средство против перхоти. Но не будем о грустном, господа. Поговорим о делах наших.
После этих слов я чувствую неодолимое желание расхохотаться в голос. Если сейчас господин Крутоверцер предложит общий бизнес и все те же 33, 3333333 %, я сам себя сдам в лапы медицины. Не пора ли выстраивать в очередь всех желающих владеть «золотым» аутистом?
— Простите, — закашлялся я. — Слушаю вас.
Очевидно, в моем роду были ясновидцы. Если убрать все словесные изящества, похожие на декадентские виньетки, то смысл предложения высшего государственного чина сводилось именно к тесному сотрудничеству.
— А с кем буду работать, — задаю вопрос, — конкретно?
— С Маей Михайловной, — по-ленински щурится. — Она возглавить дилеровский, назовем это так, центр при правительстве. Обещаю всяческую поддержку.
— Извините, — ляпаю, — а зачем это мне нужно?
— То есть?
— Дилеровский, понимаешь, центр?
— Нужно, Слава, нужно, — с нажимом проговаривает высшее государственное лицо. — Вы же не хотите все время падать с полок поездов Сочи-Москва?
— Не хочу.
— Тогда какие проблемы?
Мы смотрим друга на друга, как представители двух разных миропорядков. Потом я медленно выговариваю:
— Вы, Борис Владимирович, тоже можете упасть с полки поезда Сочи-Москва.
— Я летаю самолетами, — парирует.
— Все мы в поезде, — настаиваю. — Я был вашим должником, но долг возвращен, — отмахиваю в сторону автостоянки. — Мы квиты, Борис Владимирович.
Высший государственный чин хлопает себя по колену, весело говорит, что он в который раз убеждается, что людям надо делать добро.
— Но, — поднимает указательный палец, — мои парни всегда, как говорится, зачищают территорию…
— Не хотите ли сказать: я принес бомбу?
— Дело не в ней, а в том, что кто-то пытается помешать нам работать вместе. Не конкуренты ли какие?
— Конкуренты? — и выражаю недоумение: разыгран спектакль с далеко идущими планами? — Больно сложная постановка, — не верю.
— Слава, — доверительно наклоняется. — Вы не представляете, какие бывают постановки. Глобальные! — Снова поднимает указательный палец. Иногда приходится жертвовать и людьми, и территориями, и домами, и кораблями и проч. Зачем? Чтобы победить в большом.
— Вы о чем? — не понимаю.
— О великой науке побеждать, — заразительно смеется, как великий вождь маленького роста В.И. Ленин во время кремлевской киносъемки в 1918 году. Уверен, мы договоримся. Подумайте, — по-демократически жмет руку. — Маечка, на пару слов, — начинает движение к уходу. — Это по другим нашим делам, считает нужным меня поставить в известность.
— Пожалуйста, — передергиваю плечами, оставаясь сидеть в одиночестве, но гордом.
Впрочем, меня окружали могилы. Они были ухожены и с гранитными надгробиями. Выбитые цифры на камнях утверждали, что почившие в бозе проживали ещё в прошлом веке.
Наверное, ничего принципиально не изменилось: они тоже любили, страдали, совокуплялись, размышляли, мечтали, страшились смерти и так далее.
Спрашивается, зачем тогда эта вся наша проклятущая кровавая маета? Уверен, Илюша Шепотинник куда счастливее нас, считающих, что мы живем во имя какого-то высшего смысла.
Ничего подобного, господа! Пустая м`ука! Маета. Прах и тлен!
— Что такой задумчивый, — возвращается Мая, — как верблюд? — Она наполнена силой и жизненной энергией, и это почему-то мне неприятно.
— Откуда знаешь Крутоверцера? — начинаю наступление.
— Какая разница, — бьет меня по руке. — Противный какой. А ведь будешь, как сыр в масле.
— Бесплатного сыра не бывает, — огрызаюсь.
— Прекрати. Все хорошо: бомбу уже обезвредили, твои раны заживут, и начнем работу.
— Я дал согласие?
— Слава, — укоризненно смотрит, как кукла, которую не хотят покупать. — Если есть самая крышастая «крыша», то она к нашим услугам. Пользуйся.
— За тридцать три процента, — горько усмехаюсь.
— Почему? Сорок девять.
— А пятьдесят один кому? Им, — мотаю головой в сторону кладбищенских ворот, где рассасывается опухоль скорбной толпы. — Им? Что? Делится надо, как завещал товарищ Лифчик?
— Да!
— А вот не понимаю, — продолжаю вредничать, — зачем им наши миллионы? Мало нефти, газа, золотых и алмазных приисков, леса…
— Дело в принципе, — получаю ответ. — В государстве все должно находиться под контролем.
— Государство берет меня под контроль?
— Ну и что? — всплескивает руками. — Тебе, какая разница? Радуйся, что ты кому-то нужен.
— А как можно взять под контроль сумасшедшего?
— ?!
— Я говорю об Илье.
— А что он? — Передергивает плечиками. — Ему тем более все равно.
— Ты мне не нравишься, — признаюсь, — своим практицизмом.
— А как женщина, — кокетничает, — нравлюсь?
Я нервничаю и напоминаю, что у неё горе, а она ведет себя вызывающе странно.
— Жизнь продолжается, — берет за руку. — Поехали.
— Куда?
— К нашему этому… феномену.
Я не знал, что делать: то ли смеяться, то ли плакать? Разительные перемены с той, которая казалась самим совершенством. Черт знает, что происходит! Остается смеяться сквозь слезы и прощаться с иллюзиями.
— Прости, — говорю. — Во-первых, вообще не знаю, где он, а во-вторых, эксплуатировать его ради наживы…
— Кто бы говорил, — фыркает. — Сам его в хвост и гриву…
— Это была игра.
— Играй дальше, — топает ногой. — Кто мешает?
— Да, вы все, — отвечаю в сердцах, и развиваю мысль о том, что, когда у кого-то получается фарт, то сразу появляются ядовитые мухи, готовые искусать до крови везуна.
— Что? Я — муха? — искренне оскорбляется Мая. — А ты!.. Ты навозная куча! Ты — ничто! Ты — пустое место! — И неожиданно заливается слезами. Ты… ты… Я хочу, как лучше… а ты…
Самое страшное для меня — женские слезы. С гневными стервами одно удовольствие говорить. Они орут — и тебе приятно, они визжат, а тебе ещё приятнее, они брызжут слюной, а тебе все в легкий кайф, они…
Короче, со скандалистками можно просто сладить: или дать хорошего пинка, или поставить в позу № 1267 по Каме-Сутре и… и понятно, что сделать.
А вот как быть с плачущей наядой? Черт его знает! То ли утешать, то ли слез не замечать, то ли делать вид, что глубоко раскаиваешься, что ты вот такой сякой?
— Я правду говорю, — вздыхаю. — Где искать аутиста даже не знаю. Телефон Васьк`а не отвечает?
— Они тебя бросили? — всхлипывает. — П-п-почему?
Я не соглашаюсь, что значит бросили? Обстановка-то, какая: трупы валятся со всех сторон, ментовка звереет вовсю: факты, как говорится, на лице, бомбы в сумках, и прочее.
А господин Сухой поступает правильно, уйдя в подполье: надо переждать кризисный этап и не рисковать бесценным аутистом.
Мои разумные речи действовали на Маю, как наркотический «винт» на хумарика, то бишь любителя улетать за грамм дряни в волшебные кислотные антимиры. Девушка пошмыгала носиком и успокоилась, доверчиво вопросив:
— Ты поищешь их?
— Конечно, — обнял за плечи. — Куда я без них?
— Нужна помощь?
— В каком смысле?
Получив ответ, задумался: собственно, с кем имею дело: то ли с простушкой-пастушкой, то ли с плутоватой продувной Мата Хари. Что ей от меня надо на самом деле? Не был ли мой последний сон, повторю, вещим? Почему идет такая активная обработка моей скромной персоны? Цель — аутист? А что после?
— Ты меня пугаешь, — признался я. — Зачем нам ещё какой-то «охотник на людей»?
— Мне его рекомендовали, — мило улыбнулась. — Он профессионал.
— И что?
— Мы должны найти первыми, — строго объяснила. — Ты ведь не хочешь, чтобы нас опередили?
Я только развел руками от таких умненьких-разумненьких речей. Черт возьми, такое впечатление, что нашу тушинскую троицу обложили со всех сторон. Что происходит?
Владея дьявольским миллионом, (будем считать, что владею) я не только не обрел долгожданной свободы, а вязну все больше и больше в опасной для жизни интрижке, как в чане с растопленной смолой.
Да, делать нечего — надо музицировать по чужим нотам пока общая картинка не прояснится до чистоты слезы ребенка. Как там, у великого Федора Михайловича о слезе младенца: если в фундаменте здания всеобщего мирового счастье заложена хоть одна слезинка ребенка, то такое здание человечеству не нужно. М-да! Слезы мы уже имели — вопрос: не крокодиловы ли?
Я внимательно смотрю на Маю — проникнуть бы в её мысли, скрытые за слегка напудренным лобиком? Каким образом? Напоить водочкой и затащить в койку? Может, во время феерического оргазма она признается во всех грехах.
Фи-фи, Слава, сидишь на старом могильнике и о чем мечтаешь, негодник? А что делать?
— Может, помянем Исаака Исааковича? — осторожно предлагаю.
Рабоче-крестьянское предложение не проходит — Мае нужно торопиться на семейные поминки. Не приглашает туда по причинам понятным, однако выражает надежду, что и у нас скоро появится более веселый повод поднять рюмки.
И мы бредем на выход из мира теней в мир реальных проблем. Я ощущаю некий дискомфорт, хотя душой закален, а тут некий в ней неприятный осадок, точно сода в стакане теплой воды для полоскания поврежденных десен. Пытаясь перебороть дурное настроение, вновь опускаюсь на корточки и заглядываю под днище спортивного лимузина.
— Бомба, — шучу.
— Не смешно, — открывает дверцу. — Тебе куда? — щурится от солнца, и оттого кажется постаревшей.
Я смотрю на неё снизу вверх и вижу, что тлен уже лежит на её молодом и прекрасном лице. Тлен разложения?
Потом отвечаю на её вопрос: подземка рядом, пройдусь, подумаю, главное, было бы над чем? И думать нечего, произносит ультимативным тоном, садясь в машину, и советует все-таки позвонить «охотнику на людей», то бишь мenhantеr, если выражаться языком великого Шекспира.
— Все уже оплачено, милый, — посылает воздушный поцелуй.
И, хлопнув сизым облачком в мое несчастное лицо, «пежо» пропадает в механическом потоке, а я, переведя дух от СО, начинаю костерить все на свете, и себя, любимого, и любимых друзей, и любимую власть, и любимую девушку. И её, сучку, больше всех. Красивая представительная шлюха, решившая, что сделала тушинского простака: «Все уже оплачено, милый». Куда там? Fuck, моя радость и моя печаль! Не родилась ещё такая, чтобы приобрести за гроши несколько килограммов моих потрохов и несколько граммов моей души…
Спокойно, Слава, сдерживаюсь, что тебя, истерика, больше всего гневит? Вовсе не то, что тебя могут купить, как пачку вредных сигарет в металлической палатке.
Ложь? Вот в чем дело — её ложь, Маи, хи-хи, Михайловны. Я чувствую её ложь, как смертельно больной — свою лилово-онкологическую опухоль.
Прелестница уверена, что удачно сыграла роль подсадной кряквы, одного не учла:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50