И это здорово, это очень живо! Я думаю, они Господу приятнее, чем иной господин, который ответственно, смежив веки, помолился в церкви, а потом снаружи надуто смотрит на всех. А ты заерзал и стал складывать подобострастные улыбочки перед каким-то глупым семинаристом. Ты в мощь богослужения вникай, а не в мелочи. Ее же я тебе сейчас обрисовал.
- Не то! - отверг Лоскутников. - Ты хочешь, чтобы я не доверял церкви. А я ей доверяю. Но... - запнулся он, - при этом оказался в дураках.
Чулихин захлопнул блокнот и оживленно взглянул на собеседника.
- Это уже интересно. Выходит дело, ты вовсе не пропащий человек?
- Почему ты так сказал? Разве можно ходить в церковь, если ты хоть однажды поделил храмы на подходящие тебе и чем-то тебя не устраивающие?
- Еще бы нельзя было! - воскликнул живописец. - Только фанатизма нам и не хватает! Нет, дорогой, ты именно обнадежил меня. Я, кажется, знаю, о какой церквушке ты говоришь. Церквушка, действительно, дрянь. И ты вовсе не оказался в дураках. Напротив, ты показал, что у тебя есть вкус, по крайней мере, нарождается. Уже одно это значит, что тебя не совсем просто одурачить. Истому церковнику, как и настоящему большевику, ничего не стоит сломать великолепное здание. Он сделает это, например, разрушит шедевр архитектуры, из соображений, что на этом месте стояла некогда церковь. Я же не сделаю этого даже в том случае, если мне докажут, что на этом месте принял муку какой-нибудь великий святой или отдыхал сам Христос. Я надеюсь теперь, что и ты не сделаешь.
Чулихин презрительно морщился на противоставший ему мир византийщины. Его большому тело было тесно на полуигрушечной ступеньке.
- Они ведь дотошно толкуют и исчисляют, например, сколько лет копошились древние иудеи в своей избранности от изгнания Адама из рая до рождения Христа. Потому что в греческих хронографах указана одна цифра, в римских - другая, в русских - третья.
- А мне до этого никакого дела нет! - выкрикнул Лоскутников словно в умоисступлении. Пугливо оглянулись на него быстрые женщины, прогуливавшиеся вокруг беседки.
- И мне, брат, - сказал Чулихин. - А по большому счету, и им тоже. Главное, что копошились и священная история, стало быть, не замирала. Но когда дело доходит до более приближенных к земным нуждам вещей, например, до вопроса о праве на владение землей, они заметно обретают конкретность и на разные неточности благодушно уже не смотрят. Это, знаешь, к вопросу о споре между стяжателями и нестяжателями. А и сейчас у них дело о землице заведено, разумеется, сообразно с условиями современности. Они говорят: вот тут во времена благословенного Алексея Михайловича, несказанно правильно названного Тишайшим, стоял монастырь, а что он во времена оны захирел и сошел на нет и вместо него вы, дворяне ваши или купцы, зодчие всякие, Львовы с Баженовыми, тут создали некую усадьбу, хотя бы и роскошную, даже самое что ни на есть восьмое чудо света, так это всего лишь временное повреждение исторической и божеской правды, и вы эту усадьбу уберите, мы на ее месте воссоздадим обитель. Это, мол, и будет воссоздание Святой Руси. А так ли?
- Разве вопрос так стоит? - удивился Лоскутников. - Ты заузил! Ты сделал узко между нами... Можно же поделиться землей благородно и без распрей.
Чулихин настаивал на чем-то и грузно напирал на скоро оскудевшего собеседника:
- Для них в известных случаях вопрос именно так стоит. Дескать, нельзя устрояться на ином месте, или то будет уже другой монастырь. А они хотят прежнего. И вот тут я за усадьбу, а не за обитель.
- Я чувствую, ты и вообще за усадьбу, за дворцы разные.
- Нет, я готов получать эстетическое наслаждение и от того, и от другого. Но в земельных спорах я на стороне усадеб, дворцов, музеев.
- Да только это ничего не говорит о том, как мне быть!
- Знаешь, они, я снова о церковниках, они очень часто выступают чиновниками, управленцами, и правильно Розанов писал о важнеющих среди них, что им мыслить некогда, им организационные вопросы решать надо. О рядовых же чаще всего вообще сказать нечего. Я знаю у нас одного попенка, который в свободное от службы время крутит по своему телевизору американское кино и черпает в этом великое удовольствие, а это, согласись, ни в какие ворота не лезет. Это уже, можно сказать, идиотизм. Так если ты все-таки их миром интересуешься, то найди прежде всего среди них мыслящего и чувствующего.
- Но это путь Буслова, а он... он отрицает мой путь.
- Или считает, что у тебя попросту нет такового.
- Он знает, что есть, что я многого достиг.
- Однако не хочет с этим считаться?
Лоскутников задумался. А Чулихин смотрел на него лукавым мудрецом. Пробежал мимо размахивающий руками Обузов, окончательно закружившийся. Его лицо превратилось в газообразную возмущенную стихию.
- Ты хочешь, - вдруг построже заговорил Чулихин с Лоскутниковым, чтоб тебя опознали да признали, чтоб тебе присвоили некий статус. Но тот попенок хоть и не катается, как кот в масле, а все же каждый Божий день имеет хлеб с маслицем. Я же, человек, может быть, в высшей степени одаренный и способный, я, чтобы не протянуть ноги, вынужден гоняться со своими творениями за туристами. Чего же ты, мошенник, после этого требуешь?
- Какой это я тебе мошенник? - вскрикнул Лоскутников ущемленно.
- А такой, что всякий, кто в наши дни требует себе общественного признания за одну только свою образованность, уже выходит мошенником.
Лоскутников встал и отошел от товарища. Остановившись перед часовенкой, он смотрел на нее в изумлении, тут же лелея мысль, что она красивее Чулихина и его грубых рассуждений. Кто-то опять запел возле купальни. Подошла очередь Обузова и Буслова, а Авдотья, сделав безграничным терпением свое дело, утвердилась в стороне от двери, за которой скрылись паломники, заложила руки за спину и стала выпуклыми глазами неподвижно смотреть в ожидании возвращения мужа. Обузов, он спокойно спустился в источник, огромно, как кит, погрузился в него трижды, вдруг оттуда вывинчиваясь с утробным фырканьем, и вскоре вышел из купальни. А Буслов задерживался. Подошел Чулихин. Все пел некий человек, и Лоскутников долго и безуспешно отыскивал в толпе его лицо, а оно, бледное и мягкое, внезапно выделилось словно само собой, и прямо в Лоскутникова уперся темный взгляд больших круглых глаз, зыбко волнующихся над мгновенно меняющимися искривлениями поющего рта. Лоскутников отвернулся.
Буслов вышел из купальни побитой собачонкой. Ему вслед смотрели и даже показывали пальцем. Растерянный, он, похоже, плохо понимал, куда ему идти. Чулихин подхватил его под руку.
- Что, дружок, опешил?
Медленно и сбивчиво Буслов рассказал свою историю, со стыдом слабо повторил тот вопль, которым сотряс стены купальни. Чулихин уже понял сердитые мысли людей, показывавших из толпы на Буслова пальцем. Незадачливый паломник кричал в ледяной воде и думал, что сердце выскочит из груди. С ним началась истерика. Еще и теперь не высохли следы слез в его глазах.
- Вот оно что! - воскликнул Чулихин со смехом. - Такой ты важный, солидный по внешности, величавой наружности господин, а источник-то выявил твои внутренние слабости. Но ничего, не беда, это не иначе как бесы в тебе от страха задергались и восстали.
- Как же не беда, если бесы? - угрюмо возразил Буслов.
- А потому не беда, - назидательно ответил живописец, - что бесы, они тоже в своем роде содержательны и соответственно дают содержание человеку. Значит, ты еще не окончательно ничтожен, не есть еще вполне ничтожество и пустой сосуд, чтобы только с трепетным смирением воспринимать свое рабство у Господа. Еще поборешься!
- Как ты все извращаешь, - закричал Буслов, - как все испоганиваешь!
- Вот опять же бесы...
- А все это чепуха! - закричал вдруг и Лоскутников. - И бесы ваши, и купание в источнике!
Они уже вышли за ограду, и там, в поселке, кричали Буслов и Лоскутников, суетливо беснуясь перед неприступным Чулихиным, туманно ухмылявшимся. А живописец словно нарочито подавал себя, даже и с ужимками, усиленным и неисправимым гонителем веры. В иные мгновения он страшно округлял глаза и смотрел на Буслова одним из тех стоявших в очереди перед купальней людей, которые первыми обличили в нем присутствие бесов. Буслов и Лоскутников ничего не могли с этим поделать и только напрасно заходились и брызгали пеной неуемного, казалось бы, негодования. Наконец Чулихин прервал свое непотребное занятие и вытянул сильную руку, указывая, куда им теперь направляться. Ему это было понятно. Лоскутников, еще прежде успокоившись, шагнул в сторону и с сомнением смотрел на продолжавшего волноваться Буслова. Он преисполнился иронии. Этот Буслов... ну что он такое, в самом деле, выдумал? зачем полез в ледяную воду, выставляя себя на посмешище? Посмеивался Лоскутников. Но Чулихин, изображающий непримиримого атеиста, не стал смешон ему, как-либо забавен, не показался своеобразным и трогательным, по-своему милым. Напротив! И в чем-то еще усомнился Лоскутников, в чем-то большем, чем Чулихин, на чьем лице уже вполне читалась уверенность в нужности и продуманности предстоящего им пути. Лоскутников принял серьезный вид. Ему казалось, что он все глуше и безнадежнее пропихивается в какие-то дебри, где в отвратительной влажной рыхлости поглощает его жизнь странная, болезненная, судорожно сжимающая его в своих сумасшедших объятиях.
***
Приближалась ночь. Паломники с проселочной дороги свернули в березовую рощу, спустились с холма к соснам, которые пошли все выше и гуще, свертываясь в дремучую чащу, где уже не было различия для глаза между породами деревьев и только таинственное знание Чулихина отыскивало тропинки, если не раскидывало их само же в причудливую сеть. Иногда эти тропинки пролегали в траве едва заметной примятостью, а то вдруг вывертывались как будто давней дорогой, еще не совсем заросшей и исчезнувшей. У Чулихина был свой план продвижения к монастырю и к некой вообще цели, им задуманной, он держал этот план в голове и не раскрывал его, а при вопросах разводил руками, но не бессодержательно или в недоумении, а выворачивал и складывал их в знаки, разгадавший которые узнал бы и весь его замысел. Однако попробуй разгадать! Буслов не ломал над этим голову, зная, что Чулихин может просто обмануть их, завести в неожиданное место, уже, возможно, и задумав это, а может и примениться к его разгадке таким образом, чтобы все равно вышел обман, некое забавное лукавство. Лоскутникову же вовсе было не до того, ибо ему становилось все грустнее, что он так путается и при любой идее Чулихина, что бы тот ни замышлял, все же окажется плутающим в трех соснах.
Был путь, на который он устремился вслед за друзьями, и на этом пути открывалось новое, но его отягощала как бы старинность собственной жизни, ветхость, в которой он погряз и завозился еще дома, и дорожные открытия не освобождали его; быстрее радостных бросков к постижению чахли крылья души, он не успевал их распрямить, так что не было свободы полета. Не было с ним того, что было с Бусловым, плакавшим и воображавшим себя погибшим в ледяной воде источника, и с Чулихиным, медленно и последовательно утверждавшим какую-то свою правду, очевидную и вместе с тем загадочную. Не то находил он, чего искал, и не то говорил, о чем думал. Но так все спуталось, что он уже и не понимал ни своих мыслей, ни целей. Да и были ли они когда-нибудь у него, ясные цели? Были ли они таковы, чтобы при их сложении получалась одна полная и окончательная цель?
Нужно бы осмыслить увиденное за день и продумать до конца некую мысль, которая завтра послужит прообразом монастыря, куда ведет их проворный живописец, но он не ведал, как это сделать, да и мысли разбегались в голове, проваливая его в пустоту. Он понимал только - и это было в нем еще бодро, несмотря на усталость, - что когда б его положение в мире, в обществе, в родном городке было иным, более основательным и раскрытым, а не спертым и затхлым, как заброшенный подвал, то и весь нынешний путь был бы ему светлее и радостней.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27