Написана картина была в целом быстро, а завершение шло медленно и трудно, как если бы мастер не шутя заботился о достижении некоего совершенства. А между тем планы относительно будущего картины у него были самые что ни на есть практические и забавные. Он вовсе не думал поразить ею мир, не питал надежд завоевать с ее помощью славу. Он любил эту картину, но при этом не видел в ней то свое детище, с которым ни при каких обстоятельствах не пожелает расстаться. Картина языком символов рассказывала о путешествии к святому источнику и затем к монастырю, но так, словно сам Чулихин не принимал в нем никакого участия. И это достаточно соответствовало его внутреннему пониманию недавнего паломничества, по которому выходило, что цели этого действа в том их виде, в каком они были достойны отражения в истинном искусстве, могли быть преследуемы только Бусловым и Лоскутниковым, а не им, скромным живописцем, заведомо знавшим, что его попытки заинтересовать Буслова их путешествием исключительно с писательской точки зрения не увенчаются очевидным успехом, и поставившим перед собой задачу быть по-настоящему только все подмечающим и регистрирующим свидетелем. Он выполнил эту задачу, можно сказать, с блеском, и уже ничто не мешало ему думать, что в сущности оправдались и те цели, которые ставили или должны были ставить перед собой его спутники. В определенном смысле их целью, поглощающей другие, было именно что попасть в поле притяжения будущей картины, и если эта картина из потенциальной превратилась в реальную, то что же сказать о заложенной ею большой и главной цели, как не то, что она достигнута и исчерпана? В особенности это подтверждали тревоги Лоскутникова, его смятение. Буслову еще по плечу увернуться, выскользнуть из запечатленности, а Лоскутников уловлен и, как говорится, посажен на цепь. Да и не того ли и добивался этот человек? Не того ли он хотел, чтобы его внезапная, наспех изготовленная образованность и идейность получили хоть какое-то внешнее воплощение? И вот оно. Вот он, Лоскутников! - отвечал самому себе на торопливые вопросы живописец и посмеивался, глядя на добытое существованием Лоскутникова изображение.
А вообще-то присутствовали в картине и пройденный путь, и глухой лес, и столпотворение у святого источника, и покушение на самоубийство, и деревенские церквушки, и девица, вынырнувшая из кустов и схваченная за хвост, и подпирающий небо колоннами дворец, и удачно сбывший свой товар мужик, и суматошная орда торгующих, и монастырь, в который они так и не вошли. Все это роскошно и пестро, сгустком бреда, громоздилось в центре обширного полотна. А по сторонам, почти приваливаясь к краям полотна, располагались в полный рост более или менее узнаваемые Буслов и Лоскутников, как бы сидящие на каком-то темном, едва намеченном и, скорее всего, несущественном для общего замысла выступе, а в то же время и явно повисшие в воздухе. Было несомненно, что они вместе, но по тому изгибу, который каждый из этих персонажей не без кокетства, словно бы в легком и не слишком занимавшем их танце, делал ногой, просто угадывалось, что они не прочь разойтись, ибо это были изгибы в резко противоположные стороны. Наконец живописец посчитал, что работа завершена, завернул картину в тряпицу, взял подмышку и отправился в центр города, где вблизи торговых рядов возвышалось недавно выстроенное с намеком на древний отечественный стиль здание обузовской конторы. Пускать туда Чулихина с его свертком сначала не захотели, приняв во внимание убожество его одежки, однако он назвал себя и добился, чтобы о нем сообщили хозяину, после чего и был допущен.
Свой кабинет Обузов обставил просто, в современном вкусе. Он был деловой человек, все представления которого об изящном почерпались из модных, превосходно иллюстрированных журналов. Едва кивнув дельцу, Чулихин утвердил напротив него, утопавшего в огромном кожаном кресле за пустынным письменным столом, споро освобожденную от обертки картину. Он прислонил ее к стене.
- Ты намалевал? Узнаю тех двоих, - сказал Обузов после недолгого изучения, - хотя ты их не пожалел и изобразил несколько карикатурно.
- Я своего отношения к ним как раз не выразил, - оспорил Чулихин. Тут кое-что от примитива... то есть я о лицах этих людей, которые в действительности кажутся тебе не карикатурными, как ты только что сказал, а простодушными, и именно это, - солидно объяснял мастер, - ты хотел сказать, по ошибке сказав немножко другое. И именно такого впечатления я и добивался. Так что картина мне, прямо сказать, удалась.
- А чего ты хочешь от меня?
- Чтобы ты ее купил.
Обузов округлил глаза.
- Я? Купить? Я продаю...
- На этот раз купи, займись приобретением, - перебил живописец. - И ты не пожалеешь.
- На что она мне, твоя картина? Я произведения искусства не коллекционирую и не очень-то ими интересуюсь.
- Речь идет не о коллекционировании и вообще не об интересе к искусству, а о том, чтобы ты имел память о прекрасно проведенном времени, о путешествии к святым местам, которое, судя по всему, имело для тебя отличные результаты. Ведь если я не ошибаюсь, купание в святом источнике исцелило тебя.
- Да, я теперь, говорят, здоров, - самодовольно ухмыльнулся Обузов. Видишь ли, друг, операция прошла отлично. Делали виртуозы. Откуда они взялись, не ведаю. Но налетели, как коршуны. Впрочем, все это делают деньги. Но есть мнение, что прежде всего источник вернул мне здоровье. Тут ты не ошибся.
- Об этом тебе следует иметь память. Возьми картину.
- Пока не спрашиваю, за сколько. Не задаю преждевременных вопросов... - рассуждал вслух Обузов.
Выйдя из-за стола, он приблизился к картине и всмотрелся в нее. Он слегка наклонял к ней корпус.
- Слушай, ты все же обучайся манерам! - запротестовал Чулихин. - Ты светский человек или нет? Мастер же перед тобой, творец демонстрирует тебе свое творение! А ты принимаешь позы, как перед бабой, красуешься, мясистый зад выставляешь. Мастер может войти в раж. Мастер может пинка дать.
- Чем я тебе не нравлюсь?
- Я не сказал, что ты мне не нравишься. Я только хочу, чтобы ты нравился мне еще больше.
- Тогда слушай меня, а свои скороспелые мыслишки. В связи с твоей картиной скажу... В ней много всего наворочено, есть все, но я не изображен, - сказал Обузов, продолжая сомневаться. - Нет меня, не так ли? Я мог бы повесить картину у себя дома или в этом кабинете. Но меня на ней нет.
- Лучше дома, - заметил живописец. - Здесь обстановка холодная, официальная, и люди сюда ходят не для того, чтобы любоваться произведениями живописи. А для тебя эта картина имеет особое значение, я бы сказал, в ней заключен для тебя сокровенный смысл. Подобные вещи лучше держать, что называется, ближе к телу. Что же до подмеченного тобой отсутствия твоей драгоценной персоны на этом полотне, то оно объясняется прежде всего половинчатостью данной работы.
- Не понимаю. Объясни получше.
- Не важно, как понимаю данную картину я. Ты должен смотреть на нее своими глазами, и ты окажешься бесконечно прав, если в твоих глазах она предстанет одной, первой частью диптиха.
- Диптиха?
- Да, диптиха. И в этой части ты отсутствуешь. Зато во второй будешь присутствовать во всей своей красе. Другое дело, что возникнет эта вторая часть лишь при условии заключения между нами соглашения, того, что на твоем языке называется контрактом.
- А платить мне за обе части по-разному?
- Естественно. Но ты человек щедрый, и тебе не составит большого труда разделить одну внушительную сумму на две основательные части.
- Да, я не жадный человек, но я не люблю покупать вещи, в которых с первого взгляда не усматриваю практической пользы. Я трезвый человек, подчеркнул Обузов.
- А нравственная польза? А твое чудесное исцеление? И, наконец, подумай еще о том дополнении к своим радостным чувствам по поводу твоего выздоровления, которое получит твоя жена, увидев эту многое ей напоминающее картину.
- Ладно, почти убедил. Сколько ты хочешь?
Чулихин устроил паузу, выдумывая суммы, которые вряд ли могли уместиться в голове Обузова.
- Возможен и триптих, - сказал он после.
- Это еще что такое?!
- Это изображение твоей благоверной на третьем полотне. Разумеется, при условии особого соглашения.
Задумался делец, заточил себя накрепко в плену у мысли, сомневаясь, впрочем, что ступил на верный путь.
- Что же у тебя такие пространные замыслы? - сказал он рассеянно. Нельзя ли жену поместить прямо на второй картине?
- Мне кажется, больше будет соответствовать правде, если мы ее поместим отдельно, - возразил Чулихин.
- А можно и вообще без нее обойтись.
- Ты споришь и что-то доказываешь с точки зрения художественной и даже нравственной или только финансовой?
- Я смотрю на дело в целом...
- Почему же не спросить мнения твоей жены?
- Тогда лучше сразу сойдемся в цене трех картин. Я ее мнение знаю. Я ведь все-таки торгуюсь с тобой, милый. Мне денег не жалко, но я торговец и должен непременно торговаться. А она пойдет напропалую и заведет нашу сделку в такие дебри, что там ты сможешь без зазрения совести поднимать цену хоть до бесконечности. Женщин в наши дела лучше не впутывать. Одно дело, чтоб она, например, тебе позировала, это - пожалуйста и сколько угодно. Но упаси Бог давать ей право голоса в нашем соглашении. Ведь ей тут же взбредет на ум, что она сама по себе вырастет в цене, чем больше монет я выложу за твою работу. Не позволяй женщинам тщеславиться, вот мое правило.
Чулихин выразил удовольствие, что имеет дело с человеком, живущим по твердым правилам, и предложил не мешкая заключить их полюбовное соглашение полным расчетом.
- А эксперты? - воскликнул Обузов, изумленно всколыхнувшись всем своим крупным телом. - Разве они не должны определить истинную художественную ценность картины, а соответственно и ее рыночную стоимость?
- Я и есть этот эксперт, - уверенно заявил Чулихин.
Обузов сдался. Сделка тут же состоялась. В голове коммерсанта мелькнула даже мысль о небесполезности заведения в пределах его деятельности отрасли по купле-продаже художественных ценностей; тогда бы и Чулихин точно уж пригодился. Он достал бутылку коньяка и рюмки, задумался и, вспоминая недавние летние приключения, несколько жеманился, жмурился, как кот, и смотрел на живописца елейно и лукаво, еще никак не разъяснив тому, чем вызван этот внезапный его отказ от делового стиля. Чулихин залпом осушил рюмку и поставил ее рядом с бутылкой, намекая на продолжение.
- А хорошо было в тех краях, в той гостинице, - заблажил Обузов, смакуя коньяк; плоско, рисуя какое-то неожиданное усреднение своих выдающихся габаритов, развалился он в кресле, словно подавленный грузом неохватных мечтаний. - Там еще усадьба была, музэй какой-то, понимаешь, музэй в буквальном смысле этого слова. Еще тамошний абориген прибегал и торговался, пока Авдотья не отвесила ему коленкой под зад. Люблю ширь лугов, свежий воздух, пойменные и заливные всякие места, жаркое солнце, просторы родные. Славно отдохнул! Напоила меня Русь божественной своей красой! Я же думал, что умру, а не боялся и не трусил, нет. Мне было весело, до того весело, что я всего объема того веселья теперь и вспомнить не в силах. - Слезы навернулись на его глаза. Он вытащил из кармана пиджака пачку денег, отсчитал несколько банкнот и протянул Чулихину. - Возьми еще эту отдельную сумму и купи себе одежонку поприличнее, а то вид у тебя прискорбный. Возьми, браток, я от всей души даю, от чистого сердца.
Взяв деньги, Чулихин сказал:
- Я удовлетворен своей работой, я в отличном расположении духа, и это так естественно для человека, совершившего творческий подвиг. И все же на душе кошки скребут, тяжело и муторно, и на сердце гадко. Ведь не за горами старость, вся эта мерзость старения и умирания. Что нам делать?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27