Он брал примеры, а брать их было откуда. Вот вам, скажем, такой! - вскрикивал писатель мысленно. Готовилось воинство к великой битве на Куликовом поле. Его составляли, поди-ка, люди не слишком образованные и едва ли достигшие выспренних понятий о порядочности, но - живые, и трудно представить, чтобы они могли почитать за высшую необходимость для себя добыть... - задумывался Буслов, прежде тем перекинуться на обличение мелочей жизни; но это сделать было нужно, и он восклицал: - ... тот или иной шампунь! Назвав вещь своим именем, а получив житейский вздор, недостойный и мимолетного помысла, Буслов тушевался, выжатым человечком кувыркался в приливе тошноты, прятался от обжигающих взоров великих. Однако творческий процесс переходов от большого к малому, от смешного к великому был неостановим, и он, встряхнувшись, продолжал. Не допускаю и мысли, чтобы герои битвы Куликовской стали рассуждать о пользе какой-нибудь зубной пасты. Лоскутников, тот стал бы! - Скрипел Буслов зубами в своей безнадежной ярости. - А все искания и стремления нынешних людей в той или иной степени уподобляются этим страстям по шампуню и зубной пасте, обличал мыслитель, - и потому они, нынешние, смехотворны и позорны. Они как бабы. Рожи у них сладенькие, улыбаются приторно, и голоса у них мяукающие. Уже и женщин-то настоящих не надобно! Я про хамов не говорю. Это я про так называемых избранных, хам, он приходит, чтобы рассудить по-своему, в последнем акте наших комических драм, а что до так называемой элиты, то она вся нынче, кажется, в модельерах, в мире моды, шьет длинноногим девицам и молодящимся дамам шикарные наряды. Каждый из них воображает себя пупом земли, а на деле все они безлики и стерты в толпе. Лоскутниковы! - назвал людей Буслов и, сознавая, что не совсем справедлив по отношению к своему приятелю, скорчил презрительную гримасу.
Лоскутников, тот зажил куда расслабленней. Городок был невелик, и он имел частые случайные встречи то с Бусловым, то с Чулихиным, которые тотчас напоминали ему о каких-то не вполне заживших ранах их недавнего путешествия. Но с Бусловым Лоскутников больше не говорил ни о чем существенном, не спрашивал у него, что ему еще поделать в области идей и высоких соображений, не пытался с его помощью решить те или иные трудные задачи. И так было не потому, что он перестал доверять Буслову или по-настоящему невзлюбил его, а потому, что никакой пытливости уже не возникало у него и никаких особых задач он теперь не ставил перед собой, по крайней мере, при виде Буслова. Встреча принуждала их к разговору, и они говорили о пустяках, о погоде. Лето уже сменилось довольно-таки прохладной осенью, и о начинающихся ненастьях стоило, конечно, потолковать. Бедный, живущий на гроши, несостоятельный Лоскутников начал кутаться в ветхое пальтишко и часто, складывая руки на груди, чтобы прикрыть от ветра голую шею, смотрел прямо перед собой несчастным, брошенным на улице котенком. А на то, что творилось в его душе, Буслов взирал свысока и с отвлеченной усмешкой.
Зато Чулихину бедолага иногда жаловался на свою незадавшуюся жизнь. И были основательные причины для жалоб. В газете на него больше не смотрели как на человека, способного заменить Буслова, а в будущем и самого редактора. Лоскутникову теперь казалось, что было время, т.е. тотчас после увольнения Буслова, когда на него именно так смотрели. А раз он перестал пользоваться славой потенциального достойного преемника великих людей, то соответственно и перестали замечать его действительные достоинства и способности. Постепенно у него отобрали некоторые из тем, которые он вел раньше, и отдали их людям, на взгляд Лоскутникова, бездарным и никчемным. Эта постепенность произошла, в сущности, столь быстро, что Лоскутников и оглянуться не успел, и только ахнул, и почувствовал себя нагло и подло обманутым. Он ограблен, обобран до нитки. Окружающие подкапываются под него. Зачем они это делают, Лоскутников не понимал, ведь он никоим образом не принадлежал к тому человеческому типу, который всех раздражает, всем мешает и только ленивого не провоцирует на дурные поступки. Лоскутников... кому он как кость в горле? кому он наступил на больную мозоль? да никому!.. а между тем его откровенно травят, подталкивают его к разбитому корыту. Ему мстят, как если бы он кому-то перебежал дорогу. Но кому же? Пусть скажут. Пусть укажут. И окажется, что никому. А все-таки убивают, режут без ножа. Все-таки грабят, отнимают последнее. Так обрисовывал Лоскутников свое положение Чулихину. Он стремился укрепить в сознании живописца образ некоего Лоскутникова, сидящего на бобах.
Но едва Чулихин тем или иным способом подтверждал, что зарисовки приятеля произвели на него неизгладимое впечатление, реальный Лоскутников, в дрянном пальтишке, этот печальный котенок, сохранивший, однако, бойкость и по-своему даже веселый нрав, начинал вдруг скептически усмехаться и доказывать, что он, достигнув особого смирения, вполне доволен своей участью. Пусть он живет на гроши, что ж с того, ему хватает, уже и то ладно, что не приходится класть зубы на полку. Не протягивает он ноги. Запутать Чулихина Лоскутникову не удавалось, если он этого впрямь добивался. Живописец одинаково верил и в Лоскутникова, сидящего на бобах, и в смиренного Лоскутникова, который довольствуется малым. Наверное, эта доверчивость возникала оттого, что Лоскутников строил образы неких своих жизней фактически на готовых формулах, т.е. на поговорках и прибаутках, выработанных народной мудростью, и Чулихин, мгновенно и точно схватывая их, с легкостью видел за ними истинный образ Лоскутникова, человека, готового в своей печали потянуться к нему и с бесконечной доверительностью вывернуть себя перед ним наизнанку. Чулихин это ценил. У него совсем не было нужды в том, чтобы Лоскутников действительно выворачивался перед ним наизнанку, но его постоянную и нетребовательную готовность к этому он ставил весьма высоко и за нее любил приятеля.
Однажды, придя к тому торговому месту, которое теперь надежно имел Чулихин возле кремлевских стен, Лоскутников сказал ему:
- А все же странно, что я, много прочитавший и узнавший, так никому и не пригодился.
Чулихин решил пошутить. Отодвинув Лоскутникова в сторону, он заверещал:
- А ну подходи, налетай! Матрешки продаю, поделки разные!..
Лоскутников смеялся, довольный тем, что Чулихин в роли торговца выглядит забавным, в некотором роде блестящим человеком.
- Все зависит от того, в какой точке постижения этой странности ты находишься, - сказал живописец. - До или после?
- Что же от этого зависит? - удивился Лоскутников.
- Если ты еще не дорос до полного понимания этой самой странности, значит, ты все еще пытаешься как-то срежиссировать свою жизнь. Если перерос и просто оглядываешься назад, на свое прошлое, что-то в нем грустно констатируя, значит, ты сравнялся со мной, который не удивляется тому, что вынужден торговать матрешками вместо того, чтобы быть всеми признанным мастером и гением.
- Но ты не создал ни одной великой картины, - простодушно заметил Лоскутников.
- Тем не менее я тоже в положении человека, который никому не пригодился.
Лоскутников зло усмехнулся.
- Ты пригодился Буслову, - сказал он. - Вон он какой стал, не подступишься! А все благодаря тебе. Он напитался твоей кровью.
- Ты неправильно понимаешь Буслова, - возразил Чулихин. - Он сейчас стоит на самой острой точке вершины, откуда ему непременно придется шагнуть в ту или иную сторону. А выбор у него, однако, невелик. Либо он окончательно бросается в литературную пучину, в так называемое литературное море и плывет по его бурным, но прекрасным волнам, либо совершает ошибочный для него шаг, проваливается в пустоту и кончает дни в сумасшедшем доме.
- И ты спокойно говоришь об этом?
- Неправильно понимаешь ты и меня. Я не создал и никогда не создам великой картины. Тем не менее Господь сподобил меня на создание истинного шедевра. В отличие от тебя и от Буслова я прежде всего труженик. И за это вознагражден.
- Как же называется твой шедевр?
- Не ошибешься, назвав его картиной паломничества.
- Это конкретно те волнующие приключения, которые ты нам недавно устроил?
- Нет, это картина, писанная маслом, на холсте, который я купил на последние деньги в магазинчике неподалеку отсюда.
Лоскутников был в недоумении.
- А у нас еще сохранились магазины, в которых продают что-то для художников, для мастеров кисти? - восклицал он. - Я думал, у нас торгуют теперь только кофе и сигаретами. Или вот еще матрешками.
- Ты потому так мыслишь, что слишком много пьешь кофе и куришь. А о матрешках знаешь, что я, добрая душа, могу подарить тебе любую из них. Нет, брат, тебе еще многое предстоит познать, на многое открыть глаза.
- Матрешки мне без надобности, - сухо заметил Лоскутников. - А на твою картину посмотреть я хочу.
- Ну, это успеется... - небрежно отмахнулся Чулихин. Отвернулся он, как человек, не желающий расстаться с тайной некой правды, а в данном случае правда могла состоять в том, что менее всего он был расположен показывать свой шедевр Лоскутникову.
- Но я слишком много курю, слишком много пью кофе, - принялся говорить тот. - Я, глядишь, скоро умру. И тогда я не увижу твоей картины.
- Это будет не самое страшное. Поверь, если твоя жизнь не сложится или сложится так, что ты действительно должен будешь умереть в скором будущем, то меньше всего для тебя может иметь значения, посмотришь ли ты на мою картину или нет. Умирая, цепляйся за свое, будь прекрасен сам по себе, а не тем восторгом, в который тебя может ввести созерцание чужой работы.
Чулихин говорил все это с улыбкой, почти что со смехом, представал чудаком, который слишком оптимистически смотрит в будущее, чтобы придавать значение даже и тягостным проблемам ближних. Очевидно, дела его шли хорошо. А впрочем, когда же они шли плохо? Да и что, собственно, считать делами Чулихина?
Подобные разговоры происходили между ними частенько, и они укрепляли Лоскутникова. Он бегал к торговому Чулихину, наскоро излагал ему мысли о своих бедах и недоумениях, цеплялся за какое-нибудь невзначай оброненное приятелем словечко, спорил, домогался чего-то и, ничего не добившись, возвращался домой в уверенности, что он не совсем одинок в своем бесцветно разворачивающемся существовании и вообще в мире, а особенно в сфере идей, которая ныне, может быть, не очень-то трогает и привлекает его, но оттого не менее важна и замечательна. Он считал Чулихина своим другом. Дома он садился в темной, неприбранной комнатке за кофе и с незаметной для него самого лихорадочностью наполнял пепельницу окурками, смотрел в потолок или на серый квадрат окна, за которым угасал осенний день и мечтал о тех солидных и сокровенных мыслях, которые он выскажет живописцу при новой встрече.
А Чулихин знал, что и следующий разговор Лоскутников едва ли не прямо начнет с сетований на невостребованность его учености и житейского опыта. Он никогда и не предполагал в Лоскутникове друга, но отнюдь не тяготился им, и эти их встречи, всегда более или менее случайные, если и не были ему желанны, то и не огорчали, напротив, скорее некоторым образом ободряли тем неприкрытым зрелищем чужого простодушного горевания, на фоне которого ему было проще и удобнее лелеять мечты о себе как о человеке, в конечном счете преуспевшем. А он в известной степени и был таковым. Говоря Лоскутникову о созданном им шедевре, Чулихин не только верил в свои слова, но и в самом деле знал, что они не далеки от истины. Чулихин не сомневался, что в этот раз поработал отлично и вполне превзошел самого себя. Вернувшись домой, он доставал картину из чулана, находил для нее выгодное освещение, усаживался напротив и долго любовался ею, но не для того, чтобы восстановиться в уверенном мнении насчет нее после очередного разговора с Лоскутниковым, который все же отчасти действовал на него и разлагающе, а с тем, чтобы установить необходимость тех или иных доработок в этом еще не оконченном, на его взгляд, полотне.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27
Лоскутников, тот зажил куда расслабленней. Городок был невелик, и он имел частые случайные встречи то с Бусловым, то с Чулихиным, которые тотчас напоминали ему о каких-то не вполне заживших ранах их недавнего путешествия. Но с Бусловым Лоскутников больше не говорил ни о чем существенном, не спрашивал у него, что ему еще поделать в области идей и высоких соображений, не пытался с его помощью решить те или иные трудные задачи. И так было не потому, что он перестал доверять Буслову или по-настоящему невзлюбил его, а потому, что никакой пытливости уже не возникало у него и никаких особых задач он теперь не ставил перед собой, по крайней мере, при виде Буслова. Встреча принуждала их к разговору, и они говорили о пустяках, о погоде. Лето уже сменилось довольно-таки прохладной осенью, и о начинающихся ненастьях стоило, конечно, потолковать. Бедный, живущий на гроши, несостоятельный Лоскутников начал кутаться в ветхое пальтишко и часто, складывая руки на груди, чтобы прикрыть от ветра голую шею, смотрел прямо перед собой несчастным, брошенным на улице котенком. А на то, что творилось в его душе, Буслов взирал свысока и с отвлеченной усмешкой.
Зато Чулихину бедолага иногда жаловался на свою незадавшуюся жизнь. И были основательные причины для жалоб. В газете на него больше не смотрели как на человека, способного заменить Буслова, а в будущем и самого редактора. Лоскутникову теперь казалось, что было время, т.е. тотчас после увольнения Буслова, когда на него именно так смотрели. А раз он перестал пользоваться славой потенциального достойного преемника великих людей, то соответственно и перестали замечать его действительные достоинства и способности. Постепенно у него отобрали некоторые из тем, которые он вел раньше, и отдали их людям, на взгляд Лоскутникова, бездарным и никчемным. Эта постепенность произошла, в сущности, столь быстро, что Лоскутников и оглянуться не успел, и только ахнул, и почувствовал себя нагло и подло обманутым. Он ограблен, обобран до нитки. Окружающие подкапываются под него. Зачем они это делают, Лоскутников не понимал, ведь он никоим образом не принадлежал к тому человеческому типу, который всех раздражает, всем мешает и только ленивого не провоцирует на дурные поступки. Лоскутников... кому он как кость в горле? кому он наступил на больную мозоль? да никому!.. а между тем его откровенно травят, подталкивают его к разбитому корыту. Ему мстят, как если бы он кому-то перебежал дорогу. Но кому же? Пусть скажут. Пусть укажут. И окажется, что никому. А все-таки убивают, режут без ножа. Все-таки грабят, отнимают последнее. Так обрисовывал Лоскутников свое положение Чулихину. Он стремился укрепить в сознании живописца образ некоего Лоскутникова, сидящего на бобах.
Но едва Чулихин тем или иным способом подтверждал, что зарисовки приятеля произвели на него неизгладимое впечатление, реальный Лоскутников, в дрянном пальтишке, этот печальный котенок, сохранивший, однако, бойкость и по-своему даже веселый нрав, начинал вдруг скептически усмехаться и доказывать, что он, достигнув особого смирения, вполне доволен своей участью. Пусть он живет на гроши, что ж с того, ему хватает, уже и то ладно, что не приходится класть зубы на полку. Не протягивает он ноги. Запутать Чулихина Лоскутникову не удавалось, если он этого впрямь добивался. Живописец одинаково верил и в Лоскутникова, сидящего на бобах, и в смиренного Лоскутникова, который довольствуется малым. Наверное, эта доверчивость возникала оттого, что Лоскутников строил образы неких своих жизней фактически на готовых формулах, т.е. на поговорках и прибаутках, выработанных народной мудростью, и Чулихин, мгновенно и точно схватывая их, с легкостью видел за ними истинный образ Лоскутникова, человека, готового в своей печали потянуться к нему и с бесконечной доверительностью вывернуть себя перед ним наизнанку. Чулихин это ценил. У него совсем не было нужды в том, чтобы Лоскутников действительно выворачивался перед ним наизнанку, но его постоянную и нетребовательную готовность к этому он ставил весьма высоко и за нее любил приятеля.
Однажды, придя к тому торговому месту, которое теперь надежно имел Чулихин возле кремлевских стен, Лоскутников сказал ему:
- А все же странно, что я, много прочитавший и узнавший, так никому и не пригодился.
Чулихин решил пошутить. Отодвинув Лоскутникова в сторону, он заверещал:
- А ну подходи, налетай! Матрешки продаю, поделки разные!..
Лоскутников смеялся, довольный тем, что Чулихин в роли торговца выглядит забавным, в некотором роде блестящим человеком.
- Все зависит от того, в какой точке постижения этой странности ты находишься, - сказал живописец. - До или после?
- Что же от этого зависит? - удивился Лоскутников.
- Если ты еще не дорос до полного понимания этой самой странности, значит, ты все еще пытаешься как-то срежиссировать свою жизнь. Если перерос и просто оглядываешься назад, на свое прошлое, что-то в нем грустно констатируя, значит, ты сравнялся со мной, который не удивляется тому, что вынужден торговать матрешками вместо того, чтобы быть всеми признанным мастером и гением.
- Но ты не создал ни одной великой картины, - простодушно заметил Лоскутников.
- Тем не менее я тоже в положении человека, который никому не пригодился.
Лоскутников зло усмехнулся.
- Ты пригодился Буслову, - сказал он. - Вон он какой стал, не подступишься! А все благодаря тебе. Он напитался твоей кровью.
- Ты неправильно понимаешь Буслова, - возразил Чулихин. - Он сейчас стоит на самой острой точке вершины, откуда ему непременно придется шагнуть в ту или иную сторону. А выбор у него, однако, невелик. Либо он окончательно бросается в литературную пучину, в так называемое литературное море и плывет по его бурным, но прекрасным волнам, либо совершает ошибочный для него шаг, проваливается в пустоту и кончает дни в сумасшедшем доме.
- И ты спокойно говоришь об этом?
- Неправильно понимаешь ты и меня. Я не создал и никогда не создам великой картины. Тем не менее Господь сподобил меня на создание истинного шедевра. В отличие от тебя и от Буслова я прежде всего труженик. И за это вознагражден.
- Как же называется твой шедевр?
- Не ошибешься, назвав его картиной паломничества.
- Это конкретно те волнующие приключения, которые ты нам недавно устроил?
- Нет, это картина, писанная маслом, на холсте, который я купил на последние деньги в магазинчике неподалеку отсюда.
Лоскутников был в недоумении.
- А у нас еще сохранились магазины, в которых продают что-то для художников, для мастеров кисти? - восклицал он. - Я думал, у нас торгуют теперь только кофе и сигаретами. Или вот еще матрешками.
- Ты потому так мыслишь, что слишком много пьешь кофе и куришь. А о матрешках знаешь, что я, добрая душа, могу подарить тебе любую из них. Нет, брат, тебе еще многое предстоит познать, на многое открыть глаза.
- Матрешки мне без надобности, - сухо заметил Лоскутников. - А на твою картину посмотреть я хочу.
- Ну, это успеется... - небрежно отмахнулся Чулихин. Отвернулся он, как человек, не желающий расстаться с тайной некой правды, а в данном случае правда могла состоять в том, что менее всего он был расположен показывать свой шедевр Лоскутникову.
- Но я слишком много курю, слишком много пью кофе, - принялся говорить тот. - Я, глядишь, скоро умру. И тогда я не увижу твоей картины.
- Это будет не самое страшное. Поверь, если твоя жизнь не сложится или сложится так, что ты действительно должен будешь умереть в скором будущем, то меньше всего для тебя может иметь значения, посмотришь ли ты на мою картину или нет. Умирая, цепляйся за свое, будь прекрасен сам по себе, а не тем восторгом, в который тебя может ввести созерцание чужой работы.
Чулихин говорил все это с улыбкой, почти что со смехом, представал чудаком, который слишком оптимистически смотрит в будущее, чтобы придавать значение даже и тягостным проблемам ближних. Очевидно, дела его шли хорошо. А впрочем, когда же они шли плохо? Да и что, собственно, считать делами Чулихина?
Подобные разговоры происходили между ними частенько, и они укрепляли Лоскутникова. Он бегал к торговому Чулихину, наскоро излагал ему мысли о своих бедах и недоумениях, цеплялся за какое-нибудь невзначай оброненное приятелем словечко, спорил, домогался чего-то и, ничего не добившись, возвращался домой в уверенности, что он не совсем одинок в своем бесцветно разворачивающемся существовании и вообще в мире, а особенно в сфере идей, которая ныне, может быть, не очень-то трогает и привлекает его, но оттого не менее важна и замечательна. Он считал Чулихина своим другом. Дома он садился в темной, неприбранной комнатке за кофе и с незаметной для него самого лихорадочностью наполнял пепельницу окурками, смотрел в потолок или на серый квадрат окна, за которым угасал осенний день и мечтал о тех солидных и сокровенных мыслях, которые он выскажет живописцу при новой встрече.
А Чулихин знал, что и следующий разговор Лоскутников едва ли не прямо начнет с сетований на невостребованность его учености и житейского опыта. Он никогда и не предполагал в Лоскутникове друга, но отнюдь не тяготился им, и эти их встречи, всегда более или менее случайные, если и не были ему желанны, то и не огорчали, напротив, скорее некоторым образом ободряли тем неприкрытым зрелищем чужого простодушного горевания, на фоне которого ему было проще и удобнее лелеять мечты о себе как о человеке, в конечном счете преуспевшем. А он в известной степени и был таковым. Говоря Лоскутникову о созданном им шедевре, Чулихин не только верил в свои слова, но и в самом деле знал, что они не далеки от истины. Чулихин не сомневался, что в этот раз поработал отлично и вполне превзошел самого себя. Вернувшись домой, он доставал картину из чулана, находил для нее выгодное освещение, усаживался напротив и долго любовался ею, но не для того, чтобы восстановиться в уверенном мнении насчет нее после очередного разговора с Лоскутниковым, который все же отчасти действовал на него и разлагающе, а с тем, чтобы установить необходимость тех или иных доработок в этом еще не оконченном, на его взгляд, полотне.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27