Я пришел к вашему другу, которого в ту пору считал и своим другом, и сказал ему: Паша, вот тебе крупная сумма, начинай дело. Он со слезами на глазах обнял меня и расцеловал. Иудин поцелуй! Не подозревая об этом, я растрогался до глубины души. Наш в ту пору общий друг признал мою правоту и сделал диалектические, как и подобает философу, выводы: да, пусть наша жизнь не задалась, пусть мы барахтались в грязи и крови, добывая себе копейку на пропитание...
Руки Иволгина вспорхнули в протестующем жесте.
- Герман Федорович, - вставил он жалобным голосом, - вы создаете у этого человека неверное представление обо мне. Я никогда не барахтался в крови, мои руки не обагрены...
- ... добывая себе копейку на пропитание, зато мы оставим нашим детям достаточный капитал, чтобы они купили себе входной билет в высшее общество. Так ваш друг стал банкиром. Мне же, по ряду прискорбных обстоятельств, пришлось укрыться на лазурном берегу, который отделен от нашего благословенного отечества не одной тысячей километров. И ваш друг решил, что я уже не вернусь и он вполне может присвоить мои денежки. Но я вернулся, я перед вами. Думаю, в первый момент ваш друг напустил в штаны от страха. Но затем успокоился, ведь я не напоминал ему о долге, держался так, будто мы и не знакомы. Его это устраивало, еще бы! Парню пришло в голову, что я теперь достиг такого могущества, что мне как-то и не пристало возиться с ним, маленьким. Идея не совсем беспочвенная. Но сегодня он попался мне на глаза, а атмосфера здесь праздничная, и я понял, что склонен маленько поворошить прошлое.
Иволгин залепетал:
- То да се... Понимаете, Герман Федорович? То одно дело, то другое, совершенно закрутился... Думаю казино устроить... Деньги утекают, как вода в песок... Но я верну, Герман Федорович, я обязательно верну... Я кое-что припрятал на черный день в Швейцарии, - присовокупил он с застенчивой улыбкой, заливаясь нежным румянцем.
- Припрятал... Отлично!
- Я к этим делам не имею никакого отношения! - вдруг влез Членов. - Я насчет Кормленщиково...
- Помолчи, осел! - злобно одернул его Иволгин и снова повернулся к бывшему компаньону: - Но мы же договоримся, правда? Лично с вами, Герман Федорович...
Затейщиков встал, и Членов с Иволгиным откинулись на спинки стульев, чтобы лучше его, заслонившего солнце, видеть.
- Мне на твой долг плевать, - сказал Затейщиков. - Та сумма, если начистоту, представляется мне теперь ничтожной, и я не обеднею, если ты мне ее не вернешь. Да я и не возьму... - добавил он загадочно.
- А в чем же дело? - робко осведомился банкир.
- Дело в том, что ты мне не нравишься.
Сказав это, Герман Федорович повернулся к слушателям спиной и вошел в палатку, полог которой тотчас опустился за ним. Членов почувствовал себя обманутым: он предполагал дослушать рассказ Кащея, а затем снова поднять вопрос о неприкосновенности Кормленщикова, но тот скрылся в своем шатре, и ему, Членову, пришлось не солоно хлебавши поспешать за стремительно катившимся с холма Иволгиным.
В палатке никого не было. В ее освежающей прохладе из невидимого источника курились благовония. Герман Федорович вздохнул полной грудью и произнес с печальной задумчивостью:
- Боюсь, Дубыня, этот Иволгин не нравится мне гораздо больше, чем я о том сказал...
Высокий, таинственного вида человек словно из-под земли возник в палатке, вслушиваясь в звуки хозяйского голоса. Да, можно было подумать, что этот Дубыня прошел сквозь прочную ткань походного жилья своего хозяина или даже соткался непосредственно из воздуха. Затейщиков смотрел прямо перед собой, но знал, что его внимательно слушают.
- Исполняй, Дубыня, - сказал он проникновенно. - Но не здесь. Не надо портить людям праздник.
Исполин исчез так же неожиданно и загадочно, как появился.
Ни секунды не сомневался Иволгин, что за грозным предупреждением, прозвучавшим в словах Германа Федоровича, последуют действия. И еще какие действия! Стоит ему чуточку замешкаться с возвращением долга, и он окажется в морге - если будет что туда отвозить - а его банк перейдет к ставленнику Затейщикова, человеку куда более сговорчивому и услужливому.
И Иволгин был человеком сговорчивым. Только очень уж ему не хотелось переводить деньги со своего счета на счет Германа Федоровича. Да и сказал тот, что не возьмет. А если не возьмет деньги, что же потребует взамен? Душу? Жизнь?
Еще недавно, узнав о возвращении Кащея, Иволгин цеплялся за надежду, что укроется от опасности за широкой спиной народа, проникнутого крестьянским сердоболием и пролетарским чувством солидарности. Эта обобщенная спина имела в его представлении четкое сходство со спиной Леонида Егоровича. Широк, невероятно широк стал теперь вождь, но ничего народного в его телосложении Иволгин больше не находил.
Оставалось уносить ноги. Спасать свою шкуру.
Убежит Иволгин за границу. Но не сразу. Сначала заляжет на дно, перекантуется в глухих лесах. О домишке, что он приобрел на всякий случай в глухой тверской деревне, никто не ведает...
Он обведет вокруг пальца Германа Федоровича с его империалистическими проектами захвата власти в Беловодске, а может, и во всей стране. До его денег этой омерзительной акуле не добраться.
Между тем Иволгин был так напуган, что после разговора с Германом Федоровичем побежал по лесу, не сознавая, что за ним по пятам следует Членов. А тот уже не помнил о нанесенных ему обидах, о том, что Затейщиков грубо велел ему заткнуться, а Иволгин назвал его ослом. Он весь был в заботе, как бы из своего весьма размазанного, по бездарности, чахлого писательства выскочить прямиком на твердую и четкую гражданскую позицию. С возмущением, ни на миг не покидавшим его, он восклицал:
- Нет, каков гусь! Думает прибрать к рукам Кормленщиково! И он посмел рассказать о своем гнусном замысле мне, писателю, человеку, для которого все, что связано с литературой, свято, авторитетно, непререкаемо! Этого нельзя так оставить!
Иволгин не слушал. Вытаращив глаза и выдвинув вперед сжатые кулаки, он несся в закрытую для Членова даль. Поняв это, писатель отстал от приятеля и скоро потерял его из виду. Ему представилось, что он попал в заколдованный лес, откуда ведет только одна дорога - дорога возвращения к шатру Затейщикова. Он почувствовал себя былинным героем, которому предстоит сразиться с драконом.
Через минуту он снова поднимался на холм, к шатру. Кащей сидел на прежнем месте, потягивая вино из бокала, и лениво следил за приближающимся писателем. Членов сел за столик и посмотрел на перстни дельца из-под приставленной козырьком ко лбу ладони, словно ослепленный их блеском.
- Целое состояние, - мягко и доверительно сообщил Затейщиков.
- Недавно, в одну из ночей, - начал писатель размеренно, как бы с расчетом на эпичность, - мне довелось убегать от змеи, да, было дело.
- Да что вы! - округлил глаза толстосум. - Прямо-таки от змеи? Натюрлих?
- Змея эта, скажу вам, возникла в зале ресторана, где собирается наш брат писатель, а может, и в недрах самой писательской организации, не знаю... Гад, что-то символизирующий, но по своему составу отнюдь не символический. А что, - внезапно повысил голос Членов, - символизируете вы, многоголовая гидра? Алчность? Жажду наживы? Однообразно все это, Герман Федорович, даже скучно. Но я готов с вами сразиться. Не знаю, сумею ли срубить все ваши головы...
- Что вы такое несете, человече? - перебил Затейщиков, потеряв терпение. - Какого черта?
Членов немного смешался.
- Если подражать образцам телеграфного стиля и отойти от чрезмерной образности, так вот... - сказал он, от потерянности и мимолетного расстройства ума пронзительно усмехаясь. - Руки прочь от Кормленщиково!
- Слушай, ты... как тебя? - Герман Федорович медленно поднялся на ноги.
- Органов Арест Палкович, - составил неуклюжий каламбур один из телохранителей.
Писатель поджал губы.
- Нет, я Членов, - сказал он. - Членов Орест Павлович.
- А отныне будешь Органовым, - возразил Кащей.
Писатель, предполагая, что сражение вступает в решающую фазу, поднялся тоже. Он открыл рот, желая объявить, что был и остается Членовым и игры, которая эта свора мошенников затеяла вокруг его фамилии, ровным счетом ничего в его жизни не меняют. Затейщиков взял его за плечи, повернул спиной к себе и с силой поддал коленкой в писательский зад. Вот оно! - мелькнуло в голове Членова. - Я ждал! Я знал, что это в конце концов произойдет! Должно было произойти! Такие времена!
- Доброго пинка я ему дал, - похвалил себя Кащей. Его прихвостни подобострастно закивали.
Членов скатился к подножию холма. Земля горела под ним. Он встал и измученно, сквозь муть, заливавшую глаза, посмотрел на то место, где оставил Германа Федоровича. На вершине угрюмой ратью выстроились телохранители баловня судьбы, и солнце огненно играло в их волосах. Орест Павлович вздохнул и неловко переставляя ноги побрел прочь.
-----------
Леонид Егорович лежал на кровати в гостиничном номере, истерзанный волей партии. Слишком многого требовала ячейка от него, человека, который желал одного - отдыха, мечтал лишь о том, чтобы никто не врывался в его сны, не тормошил, не заставлял сползать с постели и подвергаться всяким унизительным процедурам.
Но сны были беспокойными и больше походили на кошмары. Он увидел себя разбито покоящимся темной ночью на дне какой-то глубокой и тесной впадины, а над ним сидела на отливающем серым металлическим блеском камне Кики Морова в шлеме и легкой кольчужке, которая скорее искушения ради, чем по ратной надобности прикрывала ее грудь. Кудесница смеялась и болтала в воздухе голыми ногами, и от этого над Леонидом Егоровичем страшно проносились острейшие ножи, прикрепленные к подошвам Кики Моровой на манер коньков. Они как будто вырастали из тех подошв. Вот они уже и впились в его одежду, только клочья полетели, а ведь это была казенная одежда, сшитая партией специально для того, чтобы он, Леонид Егорович, явился народу достойным образом, не шутя...
Одежды как не бывало. Тихонько застонал и заворочался Леонид Егорович, но от жуткого оружия Кики Моровой увернуться не смог, как если бы пустил в землю корни, державшие теперь его. Из земных недр донеслись ответные вздохи множества славных борцов за правое дело, они культурно лежали там слой над слоем, не перемешиваясь, чтобы легче было распознавать их принадлежность к той или иной революционной эпохе; в своем перманентном существовании они делали все, чтобы верхние не могли, а нижние не хотели так существовать и дальше, - впрочем, время от времени роли менялись, и не менялась только ситуация. Все ближе и ближе подступают ножи. Вонзились. Странность заключалась даже не в отсутствии боли, а в том, что лезвия не просто оставляли кровавые порезы, как следовало ожидать, а вырывали из тела Леонида Егоровича большие клочья, целые пласты, разлетавшиеся в разные стороны и исчезавшие в темноте.
Вжик! - и нет больше Леонида Егоровича в его полном объеме, во всем его блеске и совершенстве. Исчезла без следа какая-то часть, достойно представлявшая целое. Леонид Егорович пытается уловить, что за органы уносятся от него в неизвестность, но все тщетно. Всего лишь какие-то куски, ошметки, аккуратные безымянные вырезки. Его разделывают как свиную тушу. Леонид Егорович понимает, что смерть, настоящая, без фальши и надежды на возврат, ему не грозит, но и сохранять жизнь за счет смирения перед мясницкими ножами ему не по душе. В последнем усилии гордости он хватает слабыми детскими ручонками Кики Морову за ноги, пытаясь остановить их движение. Повелительница снов беззвучно смеется, ее ступни как воду раздвигают сомнительную силу рук жертвы, лезвия как в масло входят в судорожно скрюченные пальцы, отсекают их, сверкают возле самых глаз...
С криком проснулся Коршунов и увидел, что борется с низко склонившейся над ним и сердито пыхтящей девушкой, настоящей белокурой бестией, в руках которой сверкают длинные металлические расчески.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86
Руки Иволгина вспорхнули в протестующем жесте.
- Герман Федорович, - вставил он жалобным голосом, - вы создаете у этого человека неверное представление обо мне. Я никогда не барахтался в крови, мои руки не обагрены...
- ... добывая себе копейку на пропитание, зато мы оставим нашим детям достаточный капитал, чтобы они купили себе входной билет в высшее общество. Так ваш друг стал банкиром. Мне же, по ряду прискорбных обстоятельств, пришлось укрыться на лазурном берегу, который отделен от нашего благословенного отечества не одной тысячей километров. И ваш друг решил, что я уже не вернусь и он вполне может присвоить мои денежки. Но я вернулся, я перед вами. Думаю, в первый момент ваш друг напустил в штаны от страха. Но затем успокоился, ведь я не напоминал ему о долге, держался так, будто мы и не знакомы. Его это устраивало, еще бы! Парню пришло в голову, что я теперь достиг такого могущества, что мне как-то и не пристало возиться с ним, маленьким. Идея не совсем беспочвенная. Но сегодня он попался мне на глаза, а атмосфера здесь праздничная, и я понял, что склонен маленько поворошить прошлое.
Иволгин залепетал:
- То да се... Понимаете, Герман Федорович? То одно дело, то другое, совершенно закрутился... Думаю казино устроить... Деньги утекают, как вода в песок... Но я верну, Герман Федорович, я обязательно верну... Я кое-что припрятал на черный день в Швейцарии, - присовокупил он с застенчивой улыбкой, заливаясь нежным румянцем.
- Припрятал... Отлично!
- Я к этим делам не имею никакого отношения! - вдруг влез Членов. - Я насчет Кормленщиково...
- Помолчи, осел! - злобно одернул его Иволгин и снова повернулся к бывшему компаньону: - Но мы же договоримся, правда? Лично с вами, Герман Федорович...
Затейщиков встал, и Членов с Иволгиным откинулись на спинки стульев, чтобы лучше его, заслонившего солнце, видеть.
- Мне на твой долг плевать, - сказал Затейщиков. - Та сумма, если начистоту, представляется мне теперь ничтожной, и я не обеднею, если ты мне ее не вернешь. Да я и не возьму... - добавил он загадочно.
- А в чем же дело? - робко осведомился банкир.
- Дело в том, что ты мне не нравишься.
Сказав это, Герман Федорович повернулся к слушателям спиной и вошел в палатку, полог которой тотчас опустился за ним. Членов почувствовал себя обманутым: он предполагал дослушать рассказ Кащея, а затем снова поднять вопрос о неприкосновенности Кормленщикова, но тот скрылся в своем шатре, и ему, Членову, пришлось не солоно хлебавши поспешать за стремительно катившимся с холма Иволгиным.
В палатке никого не было. В ее освежающей прохладе из невидимого источника курились благовония. Герман Федорович вздохнул полной грудью и произнес с печальной задумчивостью:
- Боюсь, Дубыня, этот Иволгин не нравится мне гораздо больше, чем я о том сказал...
Высокий, таинственного вида человек словно из-под земли возник в палатке, вслушиваясь в звуки хозяйского голоса. Да, можно было подумать, что этот Дубыня прошел сквозь прочную ткань походного жилья своего хозяина или даже соткался непосредственно из воздуха. Затейщиков смотрел прямо перед собой, но знал, что его внимательно слушают.
- Исполняй, Дубыня, - сказал он проникновенно. - Но не здесь. Не надо портить людям праздник.
Исполин исчез так же неожиданно и загадочно, как появился.
Ни секунды не сомневался Иволгин, что за грозным предупреждением, прозвучавшим в словах Германа Федоровича, последуют действия. И еще какие действия! Стоит ему чуточку замешкаться с возвращением долга, и он окажется в морге - если будет что туда отвозить - а его банк перейдет к ставленнику Затейщикова, человеку куда более сговорчивому и услужливому.
И Иволгин был человеком сговорчивым. Только очень уж ему не хотелось переводить деньги со своего счета на счет Германа Федоровича. Да и сказал тот, что не возьмет. А если не возьмет деньги, что же потребует взамен? Душу? Жизнь?
Еще недавно, узнав о возвращении Кащея, Иволгин цеплялся за надежду, что укроется от опасности за широкой спиной народа, проникнутого крестьянским сердоболием и пролетарским чувством солидарности. Эта обобщенная спина имела в его представлении четкое сходство со спиной Леонида Егоровича. Широк, невероятно широк стал теперь вождь, но ничего народного в его телосложении Иволгин больше не находил.
Оставалось уносить ноги. Спасать свою шкуру.
Убежит Иволгин за границу. Но не сразу. Сначала заляжет на дно, перекантуется в глухих лесах. О домишке, что он приобрел на всякий случай в глухой тверской деревне, никто не ведает...
Он обведет вокруг пальца Германа Федоровича с его империалистическими проектами захвата власти в Беловодске, а может, и во всей стране. До его денег этой омерзительной акуле не добраться.
Между тем Иволгин был так напуган, что после разговора с Германом Федоровичем побежал по лесу, не сознавая, что за ним по пятам следует Членов. А тот уже не помнил о нанесенных ему обидах, о том, что Затейщиков грубо велел ему заткнуться, а Иволгин назвал его ослом. Он весь был в заботе, как бы из своего весьма размазанного, по бездарности, чахлого писательства выскочить прямиком на твердую и четкую гражданскую позицию. С возмущением, ни на миг не покидавшим его, он восклицал:
- Нет, каков гусь! Думает прибрать к рукам Кормленщиково! И он посмел рассказать о своем гнусном замысле мне, писателю, человеку, для которого все, что связано с литературой, свято, авторитетно, непререкаемо! Этого нельзя так оставить!
Иволгин не слушал. Вытаращив глаза и выдвинув вперед сжатые кулаки, он несся в закрытую для Членова даль. Поняв это, писатель отстал от приятеля и скоро потерял его из виду. Ему представилось, что он попал в заколдованный лес, откуда ведет только одна дорога - дорога возвращения к шатру Затейщикова. Он почувствовал себя былинным героем, которому предстоит сразиться с драконом.
Через минуту он снова поднимался на холм, к шатру. Кащей сидел на прежнем месте, потягивая вино из бокала, и лениво следил за приближающимся писателем. Членов сел за столик и посмотрел на перстни дельца из-под приставленной козырьком ко лбу ладони, словно ослепленный их блеском.
- Целое состояние, - мягко и доверительно сообщил Затейщиков.
- Недавно, в одну из ночей, - начал писатель размеренно, как бы с расчетом на эпичность, - мне довелось убегать от змеи, да, было дело.
- Да что вы! - округлил глаза толстосум. - Прямо-таки от змеи? Натюрлих?
- Змея эта, скажу вам, возникла в зале ресторана, где собирается наш брат писатель, а может, и в недрах самой писательской организации, не знаю... Гад, что-то символизирующий, но по своему составу отнюдь не символический. А что, - внезапно повысил голос Членов, - символизируете вы, многоголовая гидра? Алчность? Жажду наживы? Однообразно все это, Герман Федорович, даже скучно. Но я готов с вами сразиться. Не знаю, сумею ли срубить все ваши головы...
- Что вы такое несете, человече? - перебил Затейщиков, потеряв терпение. - Какого черта?
Членов немного смешался.
- Если подражать образцам телеграфного стиля и отойти от чрезмерной образности, так вот... - сказал он, от потерянности и мимолетного расстройства ума пронзительно усмехаясь. - Руки прочь от Кормленщиково!
- Слушай, ты... как тебя? - Герман Федорович медленно поднялся на ноги.
- Органов Арест Палкович, - составил неуклюжий каламбур один из телохранителей.
Писатель поджал губы.
- Нет, я Членов, - сказал он. - Членов Орест Павлович.
- А отныне будешь Органовым, - возразил Кащей.
Писатель, предполагая, что сражение вступает в решающую фазу, поднялся тоже. Он открыл рот, желая объявить, что был и остается Членовым и игры, которая эта свора мошенников затеяла вокруг его фамилии, ровным счетом ничего в его жизни не меняют. Затейщиков взял его за плечи, повернул спиной к себе и с силой поддал коленкой в писательский зад. Вот оно! - мелькнуло в голове Членова. - Я ждал! Я знал, что это в конце концов произойдет! Должно было произойти! Такие времена!
- Доброго пинка я ему дал, - похвалил себя Кащей. Его прихвостни подобострастно закивали.
Членов скатился к подножию холма. Земля горела под ним. Он встал и измученно, сквозь муть, заливавшую глаза, посмотрел на то место, где оставил Германа Федоровича. На вершине угрюмой ратью выстроились телохранители баловня судьбы, и солнце огненно играло в их волосах. Орест Павлович вздохнул и неловко переставляя ноги побрел прочь.
-----------
Леонид Егорович лежал на кровати в гостиничном номере, истерзанный волей партии. Слишком многого требовала ячейка от него, человека, который желал одного - отдыха, мечтал лишь о том, чтобы никто не врывался в его сны, не тормошил, не заставлял сползать с постели и подвергаться всяким унизительным процедурам.
Но сны были беспокойными и больше походили на кошмары. Он увидел себя разбито покоящимся темной ночью на дне какой-то глубокой и тесной впадины, а над ним сидела на отливающем серым металлическим блеском камне Кики Морова в шлеме и легкой кольчужке, которая скорее искушения ради, чем по ратной надобности прикрывала ее грудь. Кудесница смеялась и болтала в воздухе голыми ногами, и от этого над Леонидом Егоровичем страшно проносились острейшие ножи, прикрепленные к подошвам Кики Моровой на манер коньков. Они как будто вырастали из тех подошв. Вот они уже и впились в его одежду, только клочья полетели, а ведь это была казенная одежда, сшитая партией специально для того, чтобы он, Леонид Егорович, явился народу достойным образом, не шутя...
Одежды как не бывало. Тихонько застонал и заворочался Леонид Егорович, но от жуткого оружия Кики Моровой увернуться не смог, как если бы пустил в землю корни, державшие теперь его. Из земных недр донеслись ответные вздохи множества славных борцов за правое дело, они культурно лежали там слой над слоем, не перемешиваясь, чтобы легче было распознавать их принадлежность к той или иной революционной эпохе; в своем перманентном существовании они делали все, чтобы верхние не могли, а нижние не хотели так существовать и дальше, - впрочем, время от времени роли менялись, и не менялась только ситуация. Все ближе и ближе подступают ножи. Вонзились. Странность заключалась даже не в отсутствии боли, а в том, что лезвия не просто оставляли кровавые порезы, как следовало ожидать, а вырывали из тела Леонида Егоровича большие клочья, целые пласты, разлетавшиеся в разные стороны и исчезавшие в темноте.
Вжик! - и нет больше Леонида Егоровича в его полном объеме, во всем его блеске и совершенстве. Исчезла без следа какая-то часть, достойно представлявшая целое. Леонид Егорович пытается уловить, что за органы уносятся от него в неизвестность, но все тщетно. Всего лишь какие-то куски, ошметки, аккуратные безымянные вырезки. Его разделывают как свиную тушу. Леонид Егорович понимает, что смерть, настоящая, без фальши и надежды на возврат, ему не грозит, но и сохранять жизнь за счет смирения перед мясницкими ножами ему не по душе. В последнем усилии гордости он хватает слабыми детскими ручонками Кики Морову за ноги, пытаясь остановить их движение. Повелительница снов беззвучно смеется, ее ступни как воду раздвигают сомнительную силу рук жертвы, лезвия как в масло входят в судорожно скрюченные пальцы, отсекают их, сверкают возле самых глаз...
С криком проснулся Коршунов и увидел, что борется с низко склонившейся над ним и сердито пыхтящей девушкой, настоящей белокурой бестией, в руках которой сверкают длинные металлические расчески.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86