Как уже сказано, Руслан в последующие времена не мог вспомнить своего исхода из тюрьмы, но это не мучило и не смущало его, напротив, казалось ему доброй, чудесной сказкой, которую он, правда, подзабыл, но когда-нибудь непременно восстановит в памяти. Поэтому приходится в описании его непредумышленного, громом с ясного неба грянувшего бегства опираться на обрывочные, невнятные и порой несомненно восходящие к жанру фантастики рассказы очевидцев. Из этих рассказов явствовало, что Руслан внезапно выкарабкался из-под нар, куда его затолкала воля камеры, шагнул к двери и прошел сквозь нее прежде, чем сокамерники, потрясенные таким святотатством, успели произвести нечто большее, нежели нечленораздельные возгласы изумления и протеста. Так же легко и беспрепятственно миновал узник охранника, дежурившего в коридоре, спустился на первый этаж к выходу, где без малейших затруднений пересек полосу заграждений в виде решеток, прошагал по тюремному двору и вышел за солидные, достойные украсить экспозицию иного музея ворота. По словам очевидцев, парень продвигался вперед как сомнамбула, как зомби, в общем, как человек, которого ведет таинственная сила и который сам не сознает всей необычности происходящего с ним, и это поражало их, уязвляло, повергало в задумчивость. Тут что-то не так, дело нечисто, был общий их вывод, изречение застигнутого врасплох ума, едва ли вообще подготовленного к подобным казусам. Эти очевидцы в один голос утверждали, что в какой-то момент не скрывающий своих намерений беглец внимательно посмотрел на то, что сделало его имя известным всей тюрьме, и они посмотрели тоже. Что бы это могло быть? В этом месте своего рассказа очевидцы улыбались чуточку снисходительно, с видом некоторого превосходства. Разумеется, знаменитая клешня! И тут впору было протереть глаза: никакой клешни, парень шел, задорно помахивая целехонькими здоровыми руками.
Но что же такое поведение самих очевидцев? Никто из них не сумел противопоставить по-своему величавому шествию арестанта, на глазах становящегося бывшим, ничего, кроме сбивчивого лепета и судорожных и бесплодных попыток вырваться из тенет какого-то колдовства, парализовавшего их. И эти очевидцы постарались забыть случившееся, так что происшествие, о котором в первую минуту было много шума, словно вдруг потускнело, каким-то образом утратило в их глазах всякую остросюжетность и привлекательность и отнюдь не стало легендой. Бывшим сокамерникам Руслана не нравилось вспоминать это событие потому, что они, мнившие себя всесильными по отношению к жалкому уроду, были очень уж поражены и оскорблены его своеволием и тем превосходством над ними, которое ясно выразилось в его прохождении сквозь железную дверь. Охранникам, проявившим столь нелепую беспомощность в поимке опасного преступника, что никакого намека на эту самую поимку и не было, забыть о случившемся приказал начальник тюрьмы, ибо не мог допустить, чтобы несостоятельность его подчиненных стала достоянием гласности. А следователю, который занимался делом Руслана, и недосуг было помнить: он неожиданно получил повышение. Никто не знал причин, заставивших этого следователя держать в тюрьме Руслана, тем более что составленное на того досье бесследно исчезло, однако всем представлялось, что следователь в этой странной ситуации вел себя на редкость достойно и заслужил поощрение. Поэтому он, не раскрывший ни одного мало-мальски серьезного преступления, стал начальником над коллегами, иные из которых имели баснословный послужной список, благородно убеленные сединой виски и целую кучу свинца в различных частях не раз подвергавшегося невероятным опасностям тела. Если заглянуть в еще более отдаленное, но вполне обозримое будущее, то вот она, возможность полюбоваться нашим следователем в еще более отрадные, цветущие, успешные минуты его существования: он уже судья, напустивший на себя чрезвычайно строгий вид, который отнюдь не обманчив, ибо к беспрерывному вынесению суровых приговоров этот господин приступил с неутолимой жаждой поскорее покончить со всякими проявлениями зла.
22.СОБЫТИЕ
Единственный из смертных, кто в чудесном вызволении Руслана имел не смутную озадаченность, не ущемление амбиций или явное стремление спрятать концы в воду, а определенную и великолепную цель, был Питирим Николаевич. Он все знал, тайна вызволения лежала перед ним как на ладони. Это именно он добился справедливости, он воззвал к человеколюбию девушки, которой, в общем-то, скорее всего нет никакого дела до людей, и она, восхищенная смелостью и вдохновением его обращения, сотворила для него чудо. И ничего так теперь не желал Питирим Николаевич, как поскорее добраться до ворот тюрьмы, заключить Руслана в крепкие мужские объятия и отправиться с ним в ближайший кабачок, дабы отметить освобождение бедного, перенесшего столько незаслуженных страданий мальчика. Это и было его целью.
Питирим Николаевич достиг в эту минуту столь тонкого чувственного возбуждения и вместе с тем такой простоты, незатейливости, что меньше всего думал о самом Руслане, предпочитая отдаваться грезам о том, как они всласть отведают вина. Что очень существенно - на дармовщинку. Сознание, сильное предощущение этой сладости, как бы уже отчасти находившейся у него во рту, одолевало писателя. Его не занимало, как и почему в городе вдруг стали бесплатно угощать вином, он не ставил вопрос, чьи это щедроты и чем они вызваны, главное, что они в наличии, они есть, так уже устроено на городских улицах, и это хорошо. Он поведет Руслана по этим улицам, широким жестом приглашая его к лоткам с дармовой выпивкой и закуской, и, окруженный аурой таинственности и некоторого изысканного легкомыслия, предстанет перед своим юным другом и сыном творцом этого изобилия, создателем рога, из которого безвозмездно сыплются роскошные блага, за что он не требует себе ни награды, ни даже славы. Он сделал это для Руслана. Он дарит славному мальчугану празднично убранный, беззаботно веселящийся город.
Между тем город, сохраняя еще праздничное убранство, веселился уже не вполне беззаботно. В развитии пира зазвучали тревожные нотки, яд влился в умы, и людям захотелось уже не сверкать спицами в некой нарядной триумфальной колеснице, а торжествовать на куда как более почетных местах и с твердой, последовательной и ничем не ограниченной непосредственностью. В какой-то момент им показалось, что праздник, в который они простодушно и доверчиво включились, не их праздник, а надувательство, карнавал, на котором их дергают за ниточки, чтобы они изображали беспечно пирующий сброд. И они подумали, что еще есть шанс превратить то, что было им навязано, в свой праздник, повернуть все по-своему, а на претензии устроителей усмехнуться холодно, презрительно и победоносно.
Им воображалось, как они восходят на высокую гору, или на какой-то гребень, нечто вроде вала, возникающего как из-под земли единственно по их желанию и требованию, или на высоченную волну, которая, опять же по их прихоти, в нужный момент пронесется через город, потопляя ненужных, а нужных вознося наверх. И с вершины они окинут затаившийся, враждебный мир, где столь многое долго возбуждало их мелкую, ничтожную зависть, тем самым холодно и презрительно усмехающимся взглядом, надобность которого с лихорадочным ожесточением вызревала в их сердцах. Само собой, и мечта эта должна была быть холодной, исполненной не мелочной злобы и ненависти, а беспредельного презрения, какого только и заслуживал мир удачливых, преуспевших, тех, что, бросая им кость, устраивает липовые праздники.
Но эта пронзительная мечта складывалась в головах людей, где мысли отнюдь не бегали с мышиной ловкостью, да и не были многочисленны, так что она, которую им почему-то хотелось видеть бездушной, ледяной, на самом деле происходила из горячки опьянения, из темного клубка глупости, невежества и раздражения, в котором алкоголь посеял быстрые плевелы. Они хотели скрестить руки на выгнутой колесом груди, выставить вперед правую ногу, принять гордый и неприступный вид, а в действительности забегали, засновали, глядя исподлобья и вообще как крысы. И оттого, что у них получалось так, а не возвышенно и величественно, они ненавидели друг друга даже больше, чем врагов.
Танцы на площади из прекрасной иллюстрации человеческого единения, девственного братства и чистого союза с весьма, по своему странному обыкновению, потаенной, но частенько рвущейся наружу, тоскующей страстью, которая, впрочем, не имеет точного, раз и навсегда определенного имени, превратились в дикое, первобытное неистовство. Теперь люди плясали безостановочно, исступленно, с непостижимым дрыганьем рук и ног, и это уже были не танцы. Воспаленным этим мученикам движения, претендующего на нескончаемость, представилось вызовом уединение мэра и его приближенных, их нежелание остаться на площади и до конца разделить с народом его простые радости. Раздались возмущенные возгласы: они пренебрегают нами! чистоплюи! спесивые, отвратившие взоры от родной земли, они гребуют нами, простонародьем! - и накал выражений быстро возрастал на вольтовой дуге, протянувшейся от языка к языку. В окна мэрии полетели камни. Толпа, потемнев и набычившись, шагнула к широким гранитным ступеням, поднявшись на которые, она достигла бы высоких дверей, за которыми и притаились их враги. Но как камни не достигали цели, натыкаясь на какую-то невидимую преграду, так не удался и штурм, ибо навстречу смельчакам уже бежали охранники и милиционеры, да и сама толпа в конце концов все-таки замешкалась, не решилась отчаянным и безрассудным броском преодолеть последнее расстояние. В воздухе замелькали дубинки, и на первый раз почти восставшее население было обращено в бегство.
Они рассеялись, побежали по улицам, ничего не соображая в горячке теперь уже бегства, а не бунтовщицкого вымысла. Бежали вместе со всеми купцы, скоморохи, ополченцы, святители и отшельники, кордебалетные девицы в купальниках. Из троих конных витязей двое в суматохе потеряли своих коней, свалившись с них во хмелю, и присоединились к пешему беспорядку, а третий доблестно удержался в седле и ускакал с площади вовсе не в забвении воинского долга, который обязывал его окидывать охраняющим взглядом дальние рубежи. Растекшись по улицам, эта пестрая публика стряхнула с себя панику и обрела героику грабежей и бесчинств. С предварительным, пока еще осторожным постижением открывающихся перспектив и только в стартовом запале, в начале замаха, сеятели хаоса удостоили вниманием лотки, у которых с незабываемой приятностью провели первые часы праздника и владельцы которых теперь отказывались обслуживать клиентов бесплатно. Лоточники помчались стремительно, спасая себя и, по мере возможности, товар, хотя в иных случаях последний они все же бросали, понимая, что налегке шансов спастись куда больше. И погромщики в иных случаях не накидывались на брошенные напитки и яства, а продолжали преследовать лоточников, настигали их и, повалив на землю, крепко били, сердито, но без ясной цели и смысла.
Разграбленные же лотки поджигали, и эти яркие костры полыхали уже во многих местах. Затем наступил черед машин, стоявших у тротуаров, их переворачивали, пинали и поджигали. Так было и на Кузнечной, и вдова Ознобкина, наблюдавшая за развитием событий в окно своего особняка, быстро пришла к выводу, что обещанный, напророченный Онисифором Кастрихьевичем конец света начался. Напрасно она посмеялась над старым ведуном и сочла его слова досужей выдумкой. Сила, которую воспел Шишигин, долгое время совершала лишь пробные вылазки, как было и в том случае, когда Кики Морова разорила ее гостиную и разогнала ее гостей, а теперь взялась за дело по-настоящему, склонив людей к одержимости насилием, - и что же может быть целью этой злой силы, как не гибель мира?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86