И он это понимал и злился, потому что нас с Вовкой любил, но с характером своим справиться не мог. Такой уж он был человек. Новая в нем пружина стала раскручиваться, а старое кончилось. И не кукуруза тут виновата. Не мог Антон другим стать. Всю жизнь стремился куда-то, а куда - никогда я понять не могла.
- А крупным ученым мог бы он стать, как вы думаете? - спросил Мазин.
- Не знаю. Способный он был - точно. Но для ученого мало этого, по-моему. Вот он Кротова любил вспоминать. Так тот же совсем другой человек. Ничего, кроме своей науки, не видел. А Антон всегда от противного шел. Не потому, что нравится, а потому, что не нравится. Не нравилось в городе - в деревню уехал, разочаровался в нашей жизни - пошел в науку. Так и шло у него все. Но про последние-то его годы я ничего не знаю.
- Вы не виделись после развода?
- Нет.
- И у вас не возникало желания повидать его?
- У меня своя гордость есть, - ответила Ирина, и Мазин поверил ей, хотя ответ этот и не приблизил его к цели, к которой шел он длинным и негладким путем.
- Тихомиров помогал вам?
- Я отказалась от его помощи.
- У вас же ребенок.
- Мой ребенок имеет все необходимое.
- Я понимаю, что ваш ребенок не голодает, однако отцовский долг...
- Какой долг? Две десятки в месяц перевести? Подачка это, а не долг. Мы с Володькой в милостыне не нуждаемся. А долг свой он перечеркнул, когда сына бросил. Настоящий отец должен сына воспитывать, а не на конфеты ему присылать. Раз уж ушел, значит, сыну не судьба отца иметь.
Теперь примирения со случившимся уже не звучало в тоне Ирины, несмотря ни на что, ее тяготила старая обида.
- Значит, не виделись больше?
- Нет, себя измучивать не хотела, а сыну не нужно это. Вырастет расскажу, пусть сам нас судит, а без конфет проживем.
"Почему все-таки? - думал Мазин. - Почему она так посуровела, когда я спросил о встречах? Или любит до еих пор? Неужели? Потому и рассказывала так? Снова переживала? "Без конфет проживем..."
- Теперь придется прожить.
- Да, - изменилась она вдруг в лице, будто вспомнив, что Антона уже нет.
- Вы узнали о его смерти из моего письма?
- Нет, мне раньше написала подруга. Мы в одной группе учились.
- Что ж она вам сообщила?
- Что несчастный случай произошел. А вот, оказывается, вы сомневаетесь.
- Почему вы так думаете?
- Да зачем же тогда ездить, расспрашивать? Я же написала вам все в письме, а вы приехали.
Не мог же он сказать ей, что написал и попросил ответить на самые общие, известные ему, собственно, вопросы только затем, чтобы увидеть ее почерк. Конечно, она могла напечатать ответ на машинке, или продиктовать кому-нибудь письмо, или наконец изменить почерк, попытаться его изменить хотя бы. Но она не сделала ни того, ни другого, ни третьего. Она ответила точно и обстоятельно. Написала все своей рукой.
И тут уж ошибиться было невозможно - письмо и записку Тихомирову писал один и тот же человек!
- Вы сообщили мне много интересного.
- Я знаю только о прошлом.
- Я понимаю. Вы не виделись больше. Но хоть это и не относится непосредственно к делу, вы ошиблись, когда решили разорвать всякие отношения между ребенком и его отцом.
- Так уж решила.
Мазин посмотрел на ее тарелку, где лежала остывшая и нетронутая яичница, и, взяв со стола бутылку, сам наполнил граненые стопки.
- Расстроил я вас. Давайте-ка выпьем лучше по стопочке. Может, сердцу станет веселей.
- Навряд ли.
Но стопку свою подняла и выпила одним махом, по-мужски.
- А сам Тихомиров, разве он не протестовал против такого решения?
- Сначала, понятно, а потом, как все мужики... отвык.
- Вы думаете, что отвык. А он, может быть, переживал, мучился.
- Некогда ему переживать было. Науку делал. Да и бабы скучать не давали.
Она знала, конечно, немало о жизни Антона. Возможно, надеялась, что вернется. Нет, вряд ли. Но почему не хочет она говорить о том, последнем дне?
Мазин налил себе еще стопку:
- Ваш воздух вызывает зверский аппетит.
- Ешьте на здоровье.
- Спасибо. Ем по-деревенски.
И он положил на тарелку колбасы.
- Вы часто бываете в городе?
- В каникулы, на совещаниях. Особенно меня не тянет.
- Этим летом тоже были?
- Была.
- В августе?
- Нет, в июле. Хотя и август прихватила немного. Числа пятого уехала.
- До смерти Антона?
- До. Он недели через две разбился.
- А где вы были в это время?
- Здесь.
- И это могут подтвердить свидетели?
- Свидетели? Скажите же в конце концов, зачем вы приехали?
Мазин положил на стол записку:
- Это писали вы?
Ирина едва взглянула на записку и сразу ответила:
- Я писала.
Мазин положил вилку:
- Расскажите.
- Заболел Володька. Операцию пришлось делать. Испугалась. Вот и не выдержала. Думала, он с врачами поможет там, в городе. Стыдно было, но пошла к нему все-таки, о ребенке ведь речь.
- И что произошло между вами?
- Ничего. Я написала записку, а вечером у Володьки кризис был. Всю ночь в палате просидела. Ну, а потом уже не пошла к Антону. А он не поинтересовался даже. Он же знал, что я у Маши всегда останавливаюсь.
- Наверно, Тихомиров не мог поинтересоваться, раз его не было в живых, - сказал Мазин с раздражением.
- Как не было?
- Он погиб в тот же день, двадцать третьего августа.
- Я писала не двадцать третьего.
- А когда же?
- Второго! Разве такой день забудешь!
- Посмотрите записку. Там стоит дата.
Ирина взяла наконец в руки этот клочок бумаги и приблизила к глазам. Мазин видел, как она побледнела.
- Я писала второго. И в больнице известно, когда был кризис.
- Но в больнице не известно, когда вы писали.
- Я писала второго, - повторила она.
Инна
- Я знала, что нам придется встретиться, но не думала, что вы придете сюда.
Мазин сидел за большим канцелярским столом. Стол был пуст, если не считать придавленных толстым стеклом репродукций с рисунков Эйзенштейна и портрета Анны Ахматовой работы Петрова-Водкина. Он сдвинул свои перчатки с портрета.
- Вы могли меня вызвать.
Инна Кротова положила на стол указку.
Он пришел к ней в музей. Был конец дня, за окном почти стемнело, и в комнате, где он дожидался Инну, в этой маленькой но сравнению с громоздким столом комнатушке, с надписью на двери "Научные работники", никого, кроме них, уже не было.
- Я хотел поговорить с вами неофициально.
Она достала из сумочки пачку сигарет, взяла спячку, по-женски держа ее от себя, и несколько раз провела по коробку, пока не вспыхнул огонек. Дымок был приятным.
- У вас хорошие сигареты.
- Американские. Подарил один иностранец, которому я показывала музей. - И пошутила: - Думаю, что он не шпион.
Мазин вежливо улыбнулся. Что поделаешь, если многие склонны судить о шпионах по приключенческим книжкам.
Инна затянулась и медленно выпустила дым. У нее был большой рот, неярко разрезавший худощавое нервное лицо.
- Вы хотите говорить здесь?
- Нет, здесь не стоит. Я не представлялся на входе. Зачем возбуждать липшие пересуды. Или в музее нет сплетников?
- Вы очень любезны и правы. В музее работают почти исключительно женщины. А у нас есть свои слабости. Да и время, чтобы перемыть косточки ближнему.
- Может быть, я провожу вас домой? Погода, кажется, вполне приличная.
- Пойдемте. Я живу недалеко.
Он подал ей плащ.
- Спасибо.
Из записной книжки Тихомирова:
"Подходя строго, человек - машина, пусть сложнейшая, но машина, хотя мы и не разобрались до конца в работе многих узлов. Но все они подчиняются сначала нормальным законам химии, физики, биологии, а потом уже Христовым заповедям или уголовному кодексу. Конечно, унизительно сознавать, что ты не чудо природы, а всего лишь усложненный механизм. Однако факты есть факты, даже такие грустные, как увеличение смертности в результате вспышек на солнце. Зло берет: кто-то поворачивает без твоего разрешения рубильник - и у тебя рвется что-то совершенно необходимое в сердце или в мозгу.
Машиной быть не хочется. Особенно, когда я с Инной. Она вся антимашина. Мне известно не только каждое ее слово, но и интонации, и все-таки она постоянно поражает меня своей нестандартностью. Я восхищаюсь ею. Восхищаюсь, хотя и не способен, как она, поверить во всеобщую "человечность", потому что знаю, что мы живем в суровом мире, которым управляют законы природы, а не наши чувства. Я завидую ей. Но я и боюсь. Ничто не порождает столько иллюзий, сколько любовь. Сегодня они помогают мне жить, а завтра? Сохраню ли я их? Хочу сохранить, даже зная, что это иллюзии".
В залах музея было пусто. Они прошла через галерею живописи восемнадцатого века, главным образом - портретов мужчин и женщин в пудреных париках, в кружевах, со звездами, в потемневших мундирах и тяжелых бархатных платьях.
- Почему они все некрасивые? - спросил Мазин.
- Тогда было принято писать похоже. Даже царей.
- Да, я помню портреты Павла и Петра Третьего. Но это тоже не честно. Люди и на фотографии выходят разными.
- Говорят, что подлинную сущность выявляет только смерть. Тогда человеку уже не удается казаться другим. И он становится самим собой. Я помню отца. Ой стал спокойным и мудрым. Таким, каким был. А казался суетливым и застенчивым. Смерть подводит итог.
- Не думаю, - ответил Мазин.
На улице было сухо и холодно. Зажглись бледные светильники, и на тротуар упали четкие абстрактные тени голых веток акаций.
- Моральный итог, я хочу сказать. Она может и возвысить человека, и унизить его. После смерти жизнь становится виднее, яснее...
Мазин прислушался. Это перекликалось с его собственными мыслями. Только он шел с другой стороны, думал о влиянии жизни на смерть. Инна же видела ретроспекцию.
- ...Хотя это и всегда нужно.
- Я не вполне вас понимаю.
- Я и сама себя часто не понимаю. Раньше я считала, что каждый человек и каждый поступок должны расцениваться так, как они того заслуживают, независимо от сопровождающих обстоятельств. Но теперь мне кажется, что смерть - слишком дорогая цена даже для правды.
- Смотря какая смерть и что считать правдой. Я смотрю на эти вещи только конкретно. Ведь мне приходится оперировать юридическими категориями, в основе которых лежат факты.
- Факты тоже создаются людьми. Вы разговариваете со мной, с Игорем, с другими, чтобы выяснить факты, и постепенно факты подменяются тем, что мы говорим.
- Вы хотите сказать, что не все, с кем я говорю, искренни?
- Вы упрощаете. Я думаю только, что все мы видим одни и те же вещи по-разному. И вы путешествуете по королевству кривых зеркал.
- Где же выход?
- Наверно, помимо придуманных людьми законов, есть и другие.
- Божеские? - спросил Мазин с иронией.
- Нет, Богу это тоже было бы не под силу. Нас слишком много. И каждый живет по-своему.
- По своим законам?
- Если хотите. А судим мы людей по общим, придуманным, и потому часто ошибаемся.
- В чем же ошибся я?
- В том, что продолжаете возиться с законченным делом. Зачем? Что это - следовательский зуд или психологические изыски?
- И то и другое понемножку.
- Все зря. Убийства не было, а психология - дело неблагодарное и темное.
- Есть еще один вариант. Самоубийство.
- Вы это серьезно?
Мазин не видел ее лица, но ему показалось, что голос Инны прозвучал глуше.
- Я хотел узнать, что вы об этом думаете.
- Я? Ну, конечно. Простите. Вас интересуют вполне конкретные вещи, а я затеяла с вами светско-философскую беседу. Разумеется, мы должны поговорить серьезно. Но мы пришли уже. Вам придется зайти ко мне, если вас это не смущает. У меня никто не помешает нашему разговору.
Мазин наклонил голову:
- Я буду очень рад.
Дом, в котором жила Инна, был большой и когда-то, наверно, очень внушительный, с каменными мужскими фигурами у подъезда, поддерживающими на плечах каменные балконы.
Они поднялись по широкой грязноватой лестнице со старинными чугунными перилами. На площадку выходили высокие двери с медными ручками.
- Вы всегда здесь жили?
- Как кошка. Однажды Антон сказал, что в первую половину жизни человек похож на собаку - ко всем привязывается, лижется и получает пинки, а во вторую - на кошку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23