Гул голосов плавал в табачном дыму над столиками, смешиваясь с джазом, который канючил что-то невыразимо томное. Но шум не мешал Мазину. Ему казалось, что их накрыли звуконепроницаемым колпаком.
- Чего не скажешь о Тихомирове.
- Но ведь это большой риск! Могла рухнуть вся карьера!
- А кто мог его разоблачить?
- Инна Константиновна.
- Меньше всего. Она искусствовед и не понимает в генетике.
- Зато другие понимают.
- Другие ничего не знали. И судя по тому, что тетрадка находилась у Антона и после разрыва с Инной, никогда бы не узнали.
- Вы думаете, он ее просто положил в карман и ушел?
- Не знаю.
- Разве вы не говорили об этом с Инной Константиновной?
- Нет.
- И ни с кем другим?
- Вы первый.
- Почему?
- Почему с вами или почему ни с кем?
Мазин не успел ответить.
- Почему с вами - я уже старался объяснить. И потому же ни с кем. С вами потому, что нужно же кому-то сказать. Достоевщина. Карамазовщина. А ни с кем - потому что зачем? Зачем?
Рождественский расстегнул пуговицу шерстяной рубашки:
- Зачем вторгаться с зубовным скрежетом в приличную элегию? Все скорбят - зачем же портить удовольствие? Кому нужны непристойные разоблачения?
- Я говорю серьезно, Игорь Анатольевич!
- Серьезно? Да. Конечно, Инна. Вы говорите о ней?
- И о ней.
- Жалко. Мне ее жалко. Она сама по себе. Ее это не утешит. Наоборот. Оскорбит.
- И еще потому, что вы спортсмен?
- Не понимаю.
- Нельзя бить лежачего, а тем более...
- Да. Мне, как нашей команде, не хватает волевых качеств. Кстати, тот гол на последней минуте все-таки можно было забить.
- Мокрое поле.
- Тяжелый мяч.
- А наследие Кротова? Об этом вы думали? Это же не ваше личное дело.
- Наследие? Оно стало достоянием науки. Ведь диссертация осталась. Это главное. "Сочтемся славою".
- С вором?
- Зачем так прямолинейно? Нельзя быть моралистом, если защита морали - профессия!
- Об этом в другой раз. Вы уверены, что Инна Константиновна ничего не знала?
- Уверен. Отец был для нее человеком на пьедестале. Его она бы не уступила.
- Значит, возможны два варианта. Первый. Тихомиров знакомится с кротовскими записями в доме Инны Константиновны, а потом просто похищает тетрадку.
- Одну. Самую нужную. Их было несколько.
- Хорошо. Пусть одну. Это упрощает задачу технически. Второй вариант. Он берет тетрадку вполне легально, с разрешения Инны Константиновны, и не возвращает ее. Говорит, что там нет ничего интересного, например. Ведь она не могла его проверить. Что вы скажете об этих вариантах?
- Один из них подходит, наверно. Но вы, я вижу, из сферы моральной переходите в сферу криминальную. Это условный рефлекс? Я предупредил вас, что к смерти Антона все, что я говорю, не имеет никакого отношения.
- Как знать! Скажите, Игорь Анатольевич, а не могла эта тетрадка попасть вам в руки до гибели Тихомирова?
- Не понимаю.
- Вы нашли ее после его смерти?
- Я сказал.
- Конечно. Но разрешите еще один вопрос.
- Пожалуйста!
- Что бы вы сделали - предположим невероятное, - если б эта тетрадка попала вам в руки все-таки до смерти Тихомирова?
- А вы правда в отпуске?
- Правда.
- Не знаю, что бы я сделал. Во всяком случае, я не пошел бы с ним в ресторан после защиты.
- Да, это можно считать психологическим алиби.
- Мне уже необходимо алиби?
- Помните, я задавал этот вопрос вам? Когда вы доказывали, что были в ресторане в ночь смерти Тихомирова. Не слишком ли много у вас алиби?
- Не знаю еще, как я ими распоряжусь и какие из них могут понадобиться. Но вы, кажется, не в отпуске.
- В отпуске. И дело закрыто.
- Однако вы готовы возобновить его, если найдутся основания?
- Так полагается по закону. Но пока мы беседуем без протокола, мне бы хотелось задать вам еще один вопрос.
- "Спрашивай - отвечаем".
"Пожалуй, он стал раздражаться!"
- Что вы почувствовали, когда узнали о поступке Тихомирова?
- Ну, это уже напоминает интервью с кинозвездой или знатным шахтером. "Что вы почувствовали?"
- А все-таки?
- Знаете, этот поворот нашего разговора выветрил у меня вместе со спиртным всю достоевщину. Я не Митенька Карамазов. Я снова чувствую себя современным и сдержанным человеком. В таком духе и отвечу: он мне не понравился.
- И только?
- Может быть, немного больше.
- Насколько?
- Я бы мог сказать ему несколько слов.
- А дать по морде?
- Возможно.
- А...
- ...Выбросить из окна?
- Да, выбросить из окна?
В ресторане стало совсем тихо, даже оркестр умолк. Мазин смотрел через плечо Рождественского на эстраду и видел, как беззвучно надувает щеки саксофонист и словно на пуховые подушечки ложатся палочки ударника. "Зачем эта блондинка разевает рот?" - подумал о певице и перевел взгляд на Рождественского. Взгляд веселый, подбадривающий: "Ну что же ты, дружок?"
- Вы меня разочаровали, гражданин следователь.
- Грубо работаю?
- Примитивно.
- Нет, - замотал головой Мазин, чувствуя вдруг прилив опьянения. Все делаю правильно. Почему вы не хотите ответить на мой вопрос?
- Считаю его неприличным.
- Ничего подобного, гражданин Карамазов. Совсем по другой причине.
- Я не Карамазов.
- Может быть, Раскольников?
- Моя фамилия Рождественский.
Мазин захохотал:
- Неужели не скажете? А если я догадаюсь сам?
- Попробуйте, Порфирий Петрович.
- Не обидитесь?
- Не знаю.
- Ладно. Человек в отпуске может позволить себе и лишнее. Вы не хотите ответить на мой вопрос не потому, что считаете его опасным, а потому, что он поставил вас в глупое положение. Сказать: "Нет" - вам неудобно Ведь вы мужчина! А сказать: "Да, я мог его вышвырнуть, он этого заслужил" - вы тоже не можете, потому что получили определенное воспитание и не любите врать. Ведь вы не вышвырнули бы из окна Тихомирова, Игорь Анатольевич? А?
- Вы, кажется, проповедуете самосуд!
- Увы! Не имею права. Только уточняю факты.
- Это не факты, а предположения. Что бы я мог сделать, если бы... Хорошо, если вас это интересует... Я бы в самом деле не стал его убивать. Не так воспитан, как вы проницательно заметили.
- Польщен. Но какого же черта вы делали у Тихомирова ночью, после защиты? Зачем вы поехали туда?
- Когда?
- В то самое время, когда, по вашему первому алиби, вы сидели здесь, а по второму - еще ничего не ведали об украденных записях?
- Ну, знаете...
- Знаю.
- Что вы знаете?
- Что вы были там.
- Это неправда!
- Правда, Игорь Анатольевич, правда, - сказал Мазин тихо.
- Откуда вы знаете? - спросил Рождественский тоже негромко.
- Около двенадцати ночи вашу машину видели возле дома, причем не на стоянке, а возле автобусной остановки, в стороне.
Удивительно, но Мазину показалось, что Рождественский обрадовался:
- Но меня-то не видели!
Мазин подумал:
- Нет.
- И не могли видеть, потому что я был здесь.
- Тут имеется небольшая неувязка, вы правы, но ведь на машине нетрудно создать видимость совпадения сроков. Каких-нибудь пятнадцать минут - и вы там. Еще пятнадцать - и вы здесь.
- Остроумно. Если вы только не выдумали насчет машины.
- Нет, не выдумал.
- А кто ее видел?
- Машину видел квартирант вашего сторожа. Прокофьича.
- Я с ним не знаком.
- Возможно, но он узнал чертика.
- И только?
- Деталь характерная.
- И, по-вашему, это может считаться доказательством? Меня он не видел, номера машины не знает... Ведь не знает?
- Не знает...
- Тем более! Ему показался знакомым чертик. Я, разумеется, не эрудит в юридических науках, но, по-моему, это слабовато.
- Очень, - согласился Мазин. - Если еще добавить, что он был не вполне трезв, то вы имеете полное право отвести такого свидетеля...
- Еще бы!
- ...Хотя он и сказал правду.
Рождественский разливал остатки коньяка. Рука его чуть дрогнула, и Мазин услышал, как стукнуло горлышко графинчика о край рюмки. Рождественский улыбнулся через силу:
- Вы в самом деле опытный следователь. Не хотел бы я попасть к вам на допрос всерьез.
Мазин поклонился:
- Еще раз спасибо. Однако я говорю почти серьезно.
- Вы поверили пьянице?
- Он, между прочим, офицер Советской Армии.
- Мундир? Слово чести?
- Не иронизируйте. Дело не только в этом офицере. Я бы мог ему не поверить. Но, на вашу беду, на машину обратил внимание милицейский патруль. Правил она не нарушила, однако стояла без хозяина ночью, и они записали на всякий случай номер.
- Показаний своих сотрудников можно набрать сколько угодно!
- Не будем спорить, Игорь Анатольевич. Давайте лучше выпьем за ваше алиби!
- Ну и странный же вы человек. Как любит говорить мой почтенный родитель, большой оригинал.
Рождественский поднял свою рюмку, но не выпил, а поставил снова на стол.
- Пейте, пейте, не нервничайте. Мы только беседуем, обмениваемся мыслями. Вы сообщили мне много интересного. Не мог же я остаться в долгу.
- Скажите все-таки, сколько процентов серьезного в нашем разговоре?
- Почему вы нервничаете? У вас же есть алиби.
- Да, есть. И могу сказать вам с серьезностью в сто процентов, что я не убивал Тихомирова, хотя этого подонка и стоило выкинуть в форточку. Вместо меня это сделал господь бог!
- А вы в это время разыскивали коньячок по городу?
- Совершенно верно.
- Так сказать, разделение труда? - усмехнулся Мазин. - Вот что значит воспитание! Но неужели вы не могли преодолеть себя? Разозлиться и толкнуть? А?
Рождественский глотнул коньяк залпом:
- Да-а... Теперь я начинаю понимать, что значит попасть к вам в лапы. Ведь это хуже любого костоломства, если тебе не верят вопреки очевидным фактам!
- Ну, не скажите. Именно факты и подавляют. Понимаете, я бы охотно вам поверил, но это мне абсолютно ничего не дает.
- Не понимаю, - признался Игорь.
- Одна задача подменяется другой - и только. Ведь если вы в самом деле бегали по ресторанам, а на правду это весьма похоже, потому что ваш приятель Адмирал помнит, как вы промокли под дождем, чего бы не случилось, будь вы в машине, то... это значит, что вашей машиной воспользовался кто-то другой.
Мазин поднял свою рюмку и тоже выпил коньяк до дна. Рождественский смотрел хмуро:
- Вот же неудачный день. Все одно к одному. И погодка, и матч, и с вами разговорчик.
- Пожалуй, он затянулся. Где там наша Надюша?
Рождественский ковырял вилкой зелень в тарелке:
- Все-таки, честно, неужели вы думаете, что это не несчастный случай?
- А вы?
- Я говорил.
Он выжидающе смотрел на Мазина, но тот молчал.
- Итак, - произнес Рождественский. - Значит, дело возобновляется, и мне ждать вашей повестки?
- Дело закрыто. Но не исключено, что мне придет в голову зайти к вам выпить рюмочку. Я все-таки в отпуске. А вы приятный собеседник.
Он увидел официантку и достал красную бумажку.
Светлана
Мазин стоял на углу узкой, замощенной булыжником улицы и смотрел на номер ближайшего дома. Нужно было спуститься еще ниже, почти к самой реке. Эта часть города застраивалась давно, в конце прошлого века, и селился тут в то время люд разный, по преимуществу бедный. Домишки были с маленькими комнатками, подвалами, полуподвалами и мезонинами. К домам лепились флигельки, пристроечки, некоторые соединялись между собой, надстраивались, тянулись повыше, вслед за ветками колючих акаций. И хотя на окраинах появились уже высотные махины, здесь улицы сохранили прежний живописный облик, радующий заезжих любителей экзотики.
Молодежь, что вырастала в этих домиках, поступала работать, обзаводилась семьями и переселялась постепенно в новые квартиры в новых районах, тут же оставались пожилые, привыкшие к своим комнатенкам, примусам на кухнях и тенистым дворикам, где в тягучий летний вечер можно посидеть и посудачить с соседями, проживающими рядом не один десяток лет.
Отойдя от угла, Мазин увидел дом, где, как он полагал, жила тетка Светланы Пушкаренко. И в самом деле, в подворотне висела синяя когда-то, а теперь крепко полинявшая доска с фамилиями жильцов, и на ней под семнадцатым номером значилась Пушкаренко Е.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23