— Сам я не знаю этого пациента, но его еще помнит доктор, которая работала в те годы. В первый раз Гросройте попал к нам в 1983 году. За год до этого он поступил в Гейдельбергский университет, на факультет германистики и философии. С самого начала считался немного странным. Закомплексованный поэт — но ведь таких молодых людей тысячи.
— Так ведь к вам не все и попадают, — возразил комиссар.
— Нет, конечно, не все. Но господин фон Гросройте стал шаг за шагом отрываться от реальности. Сочинение стихов помогает некоторым людям обрести опору в родном языке; во всяком случае, я так себе это представляю. Другие улетают в иное измерение. Постепенно. Подобно тому, как люди покрываются сыпью — сначала локти, потом сыпь ползет по руке, высыпает на лице, и вот ее уже видят все окружающие, начинаются пересуды. Так и с безумием.
Полицейский подумал о своем прошлогоднем срыве. В последний момент, действительно в последний, прямо как в голливудском фильме, он чудом избежал пули киллера, а потом несколько недель мир казался ему театром абсурда. Поэтому он с готовностью кивнул.
— Поначалу Гросройте еще кое-как справлялся с учебой, судя по истории болезни, — продолжал врач. — Во время поездки в Амстердам он начал писать свой большой опус — «Город».
Тойер попытался восстановить в памяти высказывания Плазмы, насколько он их помнил.
— Он задумал огромный, эпохальный роман — про вымышленный город, его историю, прошлое, настоящее и будущее. Возможно, его вдохновляли улочки и каналы Амстердама. Можно не сомневаться, что он активно потреблял типичный для этого города ассортимент товаров, и от этого у него окончательно съехала крыша. Из его амбициозного романа, насколько можно судить по записям лечащих врачей, получилась лишь параноидальная версия истории Гейдельберга… Ничего эпохального, скорее безумная мантра, которую он повторял парафразами.
— Некоторые я помню, — отозвался Тойер. — Там всегда речь идет об убийце, закалывающем мальчиков, и о плазматическом состоянии, в которое со временем впадет весь мир. Так было и раньше?
Виланд заглянул в историю болезни. Там лежали пожелтевшие распечатки, сделанные еще на матричном принтере. Тойер заново осознал, насколько давними были первые записи про Плазму, которого тут еще знали по имени. А теперь он кто? Плазма, персонаж комиксов, монстр из фильма категории «Б».
— Да, вероятно, почти ничего не изменилось, — кивнул Виланд. — О нем известно совсем немногое, уж откуда такая зацикленность на убийстве детей — не могу вам сказать. Возможно, когда-то он стал жертвой насилия, но в те годы, когда он был здешним пациентом, эта тема почему-то не всплывала, — а сегодня его мозг превратился в машину, вырабатывающую безумие, и из него уже ничего не извлечь. Кроме того, — врач поднял глаза, — ведь он отпрыск семейства фон Гросройте. В семидесятые и в начале восьмидесятых один из Гросройте был даже не полубогом в белых одеждах, а настоящим божеством. Он поднял кардиологию в Гейдельберге на новый уровень — международный. Никто из коллег и слова не мог сказать против Гросройте. Но что творилось в лоне этой семьи — никому не ведомо.
— Интересно, сейчас в Гейдельберге живет кто-нибудь из Гросройте? — спросил Тойер. — Я уже давным-давно не слышу этой фамилии.
— Sictransitgloriamundi , — усмехнулся Виланд. Тойер, не понимавший по-латыни, подумал о транзитном сообщении и тут же, по ассоциации, о сексуальном общении с Ильдирим.
— Когда Гросройте в конце концов ушел на пенсию, он долго не протянул. Лишившись возможности работать по шестнадцать часов в день, он быстро стал сдавать и вскоре умер от сердечной недостаточности. Следом за ним и его жена. У них была дочь. Что с ней сталось, не знаю. В те годы я только что закончил учебу и уехал на пару лет за границу, поэтому был не в курсе медицинских сплетен.
— Но ведь после него должно было остаться наследство…
— Вы полицейский, не я.
Тойер прикинул — к собственному ужасу, очень реально, — не пнуть ли врача за такую мелкую дерзость.
— Могу вам только сказать, что у Вальдемара фон Гросройте процесс разрушения личности необратим. Я в состоянии поставить такой диагноз.
— Я сам его недавно видел. — Тойер не глядел на врача. У него перед глазами все расплылось, зато отчетливо вспомнилась торопливо шагавшая оборванная фигура. — Тогда он еще не был подозреваемым, но первое убийство уже произошло. Все против него… вот вы говорите — разрушение личности… Представляется все более вероятным, что он и есть преступник. Но я не вижу этого в цвете… В жизни он такой неуклюжий, а тут убивает напропалую, ловко и хитро. Первое убийство невероятно рискованное, второе точно спланировано…
Виланд с интересом посмотрел на него:
— Как вы его не видите? Как это — в цвете? Расскажите!
Тойер спрятался за профессиональной суровостью:
— Я хотел лишь сказать, что все это очень грустно, если учесть, что преступление с большой вероятностью совершил именно он.
Фраза вышла скорее бессмысленная, но спасла его от профессионального внимания невропатолога.
— Судя по записям, одним он никогда не грешил. — Виланд опять взял в руки историю болезни, словно подкрепляя свои слова. — Он никогда не прибегал к насилию. Поэтому моя предшественница в какой-то момент, когда состояние больного стабилизировалось, передала его на попечение семьи.
— Которая тогда еще существовала, — кивнул Тойер.
— Еще существовала, — повторил врач. — Родителям тогда было далеко за шестьдесят. Вероятно, до учебы он долго бездельничал и принадлежал к тем, кого так странно называют «поколением 54-го года».
— Хорошо, — сказал старший гаупткомиссар, хотя ничего хорошего он тут не видел. — То обстоятельство, что он бродяжничает более десятка лет, скорее всего означает, что его сестры уже нет в живых. — Ему хотелось что-то сопоставлять, обдумывать, он искал и не знал, на что опереться. — Вы сказали, что его прежний лечащий врач сразу вспомнила его. Могу я с ней поговорить?
Доктор Виланд с улыбкой посмотрел на него:
— Я попрошу вас этого не делать. Она по-прежнему находится у нас, но уже как пациентка. Пару лет назад погибла ее единственная дочь. Тогда какие-то идиоты бросали камни с автомобильной эстакады. Мать этого не перенесла. У нее бывают просветления, но чаще она витает в других галактиках… Едва ли вы услышите от нее что-либо полезное.
Назад Тойер ехал в мрачном настроении. На въезде в город, перед перекрестком Гейдельбергер-Кройц, завалилась набок фура. Она напоминала доисторическое морское существо, выброшенное на берег. Могучий сыщик был единственным, кто спокойно стоял в пробке среди нетерпеливых водителей.
Не волновался, не отвлекался, просто не сводил глаз с лежащего чудища.
Остаток дня проскользнул мимо его сознания. Между тем поступило много новой информации. Семья фон Гросройте владела виллой в Виблинге-не, на берегу Неккара. Вечером придется туда съездить. Затем на очереди был Брехт — его держали под колпаком. Тот что-то затевал. Купил дорогое вино, багеты и изысканные сорта сыра. Во время слежки за ним Хафнер получил в «Кауфхофе» предупреждение от двух итальянцев-охранников — за курение. К объекту слежки пришел гость, щегольски одетый молодой человек; его аккуратность никак не сочеталась с обликом Брехта, с его небрежным стилем «бретонского моряка». Прямо под занавес из дома Людевиг позвонил Лейдиг, сообщил, что у ее мужа свой счет в банке «Бадише Беамтенбанк». Ильдирим, словно отгородившаяся от Тойера стеклянной стеной, зашла к ним с Момзеном. Гаупткомиссар на автомате доложил о новых деталях расследования. Его сердце билось как бешеное. Даже когда Ильдирим ушла. Почему он не позвонил ей вчера? Потому что вчера все только произошло.
К вечеру они уладили все формальности для осмотра дома в Виблингене, но Зельтманн перенес поездку на следующий день, так как из Гайберга пришло сообщение, что там видели Плазму. С большой помпой двинулись туда. Тойер не поехал, сославшись на то, что в его присутствии нет необходимости, и сам себя назначил вести наблюдение за Брехтом. Слонялся по Плёку, выпил у индуса «манго ласси». Потом тот молодой щеголь ушел, а комиссар между тем решил, что Брехт ведет себя не как убийца, утратил к нему интерес и передал наблюдение младшему составу. Пришло сообщение из Гайберга: полный облом. Человек, похожий на Плазму, оказался новым викарием евангелической церкви в Неккаргемюнде. Значит, ребята скоро вернутся, и внимание группы переключится на что-нибудь еще… Он позвонил Хорнунг — чудо произошло, плоскость выгнулась, сначала нелепо, в виде кубиков, но все-таки приподнялась, превратившись в купол.
— Хорнунг слушает.
— Это я.
— Ах, Иоганнес, как замечательно, что ты звонишь.
— Я… — сказал он. — Я…
— Давай поужинаем где-нибудь. — Хорнунг говорила с волнением. — Пускай даже и поздно, если ты все еще занят. Я о многом думала, Тойер. Вполне возможно, что я недооценивала твою работу. Не отдавала себе отчет, в каком напряжении ты все время находишься. Я хочу все исправить, изменить, это никогда не поздно. Аденауэр в нашем возрасте еще не был канцлером.
— Я… — сказал Тойер. — Ильдирим, — протянул он мечтательно. — Поужинать, почему бы и нет, — беспомощно добавил он. — Надо расставить все по местам. Аденауэра я не выношу.
В трубке стало тихо.
— Ты еще слушаешь? — спросил он.
После долгого молчания Хорнунг негромко ответила:
— Я точно не знаю. Вероятно, да. И возможно, я даже правильно поняла, что ты только что сказал, вернее, что ты опять не сказал. Пожалуйста, приходи. Не мучай меня, избавь от неопределенности, от бесконечного ожидания, а то все завтра да послезавтра. И я жду, терзаюсь сомнениями. Ты имеешь возможность высказать все в один присест. Тебе повезло, что убийства следуют одно за другим, как булки из печки.
— Я жду своих ребят, — с мольбой в голосе пояснил он. — Мы тут следим за одним типом… — Он услышал ее всхлипывания. — Да еще сегодня должны поехать в Виблинген.
— У меня сразу появились всякие предположения, идиот! Почему ты хотя бы не скажешь, что я неправильно тебя поняла? Скажи: «Ильдирим заболела», «Ильдирим — дура», что-нибудь такое, безобидное. Я хочу это услышать, дай же мне то, что я хочу…
— Да, — сказал Тойер, — я хочу, чтобы ты получила то, что ты хочешь, я хочу…
— И я хочу тебя, — закричала она так пронзительно, что он невольно отстранил трубку от уха, — тебя всего, тяжелый боевой конь. Хочу твои огромные руки, твои идиотские шутки, плохое пение, колючие щеки. У тебя что-то с этой Ильдирим?
— Да, — услышал он свой голос.
— Ты спал с ней?
— Да.
— Часто?
— Нет.
— Ты любишь ее?
— Не знаю.
— А меня ты любишь?
Тойер не ответил. Хорнунг вздохнула:
— Слушай, Иоганнес, я не вправе настаивать, чтобы ты приехал. Вероятно, мне не стоит и пытаться. Но я все равно это делаю, так что, пожалуйста, приезжай, когда сможешь.
— Приеду.
Он взял самый большой лист бумаги, какой попался ему под руку. Это была оборотная сторона плаката, извещавшего о розыске каких-то албанских недоумков, угонявших автомобили. Жирным фломастером крупно написал слово «МИГРЕНЬ» и нарисовал стрелку, которая, когда он положил бумагу в центр между расставленными овалом столами, указывала на его стул.
Он не задумывался, чем вызван столь странный поступок.
По пути в Доссенгейм он заблудился. Просто забыл свернуть влево и заметил это только в Шризгейме. Попытка вернуться назад загнала его высоко в виноградники. Машина подпрыгивала на запрещенных грунтовых тропах и в конце концов остановилась перед грозно наползавшим трактором. Тогда комиссар вылез и показал свой жетон.
— Господин полицейский, — добродушно сказал старый крестьянин, — справа и слева виноградники или изгороди. Если я подам трактор на пятьдесят метров назад, это выйдет дольше, чем если вы проедете задним ходом сто метров до ближайшей развилки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45