Но правда не такова. Если бы я рассказывал вам эту историю завтра, она бы отличалась от сегодняшней. Я пропустил бы детали сквозь фильтры своего сознания и представил бы свои действия более разумными. Правда – в значении слов, нравится ли нам это или нет.
Я не узнал Кэтрин по рисунку. А то, что я увидел в морге, было больше похоже на изуродованный манекен из витрины, чем на человеческое тело. Прошло пять лет. Я сказал Руизу сразу же, как только убедился сам. Да, я мог бы сказать раньше, но он и так уже знал ее имя.
Никто не любит признавать свои ошибки. И мы все ненавидим огромный зазор, который существует между тем, что мы должны делать, и тем, что мы действительно делаем. Поэтому мы изменяем либо свои поступки, либо свои убеждения. Мы извиняем себя или интерпретируем свое поведение более благоприятным образом. В моей работе это называется когнитивным диссонансом. Но у меня он не сработал. Мой внутренний голос – называйте его совестью, душой или ангелом-хранителем – все нашептывает: «Вруша-хрюша…»
Руиз прав. Со мной слишком много проблем.
Я ложусь на узкую кушетку и чувствую, как пружины вонзаются мне в спину.
Вызвать нового друга моей сестры в полицейский участок в половине седьмого утра – странный способ дать ему почувствовать себя частью семьи. Я знаю не многих юристов, занимающихся уголовными делами. Обычно я имею дело с государственными поверенными, и, в зависимости от того, какую позицию я отстаиваю в суде, они обращаются со мной либо как со своим лучшим другом, либо как с какой-то гадостью, на которую случайно наступили.
Саймон приезжает через час. Мы не затеваем светскую беседу о Патриции и не предаемся воспоминаниям о воскресном обеде. Вместо этого он указывает мне на стул и садится сам. Это работа.
Мы в комнате свиданий. Этажом ниже находятся камеры. Рядом с нами должна быть комната для допросов. До нас доносится запах кофе и клацанье компьютерных клавиатур. Сквозь жалюзи я вижу полоски начинающего светлеть неба.
Саймон открывает портфель и вытаскивает синюю брошюру и большой солидный блокнот. Меня удивляет, как ему удается сочетать внешность Санта-Клауса с повадками юриста.
– Нам надо принять решение. Они хотят начать допросы как можно скорее. Ты хочешь мне что-нибудь сказать?
Я ловлю себя на том, что быстро моргаю. Что он имеет в виду? Какого признания ожидает?
– Я хочу, чтобы ты вытащил меня отсюда, – говорю я немного резковато.
Он принимается объяснять, что Закон о полиции и мерах по задержанию предоставляет следователям сорок восемь часов, в течение которых необходимо либо предъявить подозреваемому обвинение, либо отпустить его, если только суд не продлит этот срок.
– Значит, я могу провести здесь двое суток?
– Да.
– Но это смешно!
– Ты знал эту девушку?
– Да.
– Ты договаривался с ней о встрече в ночь, когда она умерла?
– Нет.
Саймон что-то записывает. Он склонился над блокнотом, вырисовывает точки и подчеркивает отдельные слова.
– Это случай для идиота. Все, что тебе надо сделать, – это представить алиби на тринадцатое ноября.
– Я не могу этого сделать.
Саймон бросает на меня усталый взгляд учителя, который не получил ожидаемого ответа. Затем смахивает пушинку с рукава пиджака, словно пытаясь отстранить проблему. Резко поднявшись, он дважды стучит в дверь, сообщая, что закончил.
– Это все?
– Да.
– А ты не собираешься спросить меня, не я ли ее убил?
Он выглядит смущенным:
– Прибереги уверения в невиновности для присяжных и молись, чтобы до этого не дошло.
Дверь за ним закрывается, но комната все еще наполнена тем, что он оставил: разочарованием, беспристрастностью и запахом лосьона после бритья. Через пять минут женщина-полицейский проводит меня по коридору в комнату для допросов. Я в такой уже бывал. На ранних этапах карьеры я иногда выступал в роли «ответственного взрослого», когда допрашивали детей.
Большую часть пространства в комнате занимают стол и четыре стула. В дальнем углу стоит магнитофон с таймером. На стенах и подоконниках пусто. Женщина немедленно встает у двери, стараясь не смотреть на меня.
Появляется Руиз с другим детективом, который выше и моложе, с вытянутым лицом и кривыми зубами. За ними в комнату для допросов входит Саймон. Он шепчет мне на ухо:
– Если я дотронусь до твоего локтя, значит, я хочу, чтобы ты молчал.
Я киваю в знак согласия.
Руиз садится напротив меня, не снимая куртки. Он трет рукой небритый подбородок.
– Это второй официальный допрос профессора Джозефа О'Лафлина, подозреваемого в убийстве Кэтрин Мери Макбрайд, – говорит он для записи. – На допросе присутствуют инспектор Винсент Руиз и сержант Джон Кибал, а также представитель доктора О'Лафлина Саймон Кох. Время – восемь четырнадцать.
Женщина проверяет, работает ли магнитофон. Кивает Руизу. Он кладет руки на стол и соединяет пальцы. Его взгляд, лишенный всякого выражения, останавливается на мне. Должен признать, это очень эффектная пауза.
– Где вы были вечером тринадцатого ноября этого года?
– Не помню.
– Вы были дома с женой?
– Нет.
– Значит, это вы припоминаете, – замечает он саркастически.
– Да.
– Вы работали в тот день?
– Да.
– В котором часу вы ушли с работы?
– У меня была назначена встреча с врачом на четыре часа.
Руиз продолжает задавать вопросы в том же духе, чтобы прояснить детали. Он пытается прижать меня. Он знает, как и я, что врать не труднее, чем говорить правду. Все портят подробности. Чем больше мелочей ты вплетаешь в свой рассказ, тем труднее с ними управляться. История становится похожа на ортопедическую куртку, сжимающую тебя все крепче и не дающую возможности двигаться.
Наконец он спрашивает о Кэтрин. Тишина. Я смотрю на Саймона. Он молчит. Он не произнес ни слова с начала допроса. Ничего не сказал и второй детектив, сидящий возле Руиза.
– Вы знали Кэтрин Макбрайд?
– Да.
– Где вы с ней впервые встретились?
Я рассказываю всю историю: о самоистязании и психологических консультациях, о том, как она вроде бы поправлялась и как уехала из Марсдена. Странно говорить о случае из практики. Мой голос звучит отстраненно-скрипуче, словно я слишком устал, пытаясь убедить их.
Я заканчиваю и развожу руками, показывая, что сказал все. Я вижу свое отражение в глазах Руиза. Он ждет большего.
– Почему вы не рассказали о Кэтрин руководству больницы?
– Мне было жаль ее. Я подумал, что будет несправедливо, если старательная медсестра лишится работы. Кто бы от этого выиграл?
– Это единственная причина?
– Да.
– У вас был роман с Кэтрин Макбрайд?
– Нет.
– Вы имели с ней сексуальные отношения?
– Нет.
– Когда вы говорили с ней в последний раз?
– Пять лет назад. Не помню точную дату.
– Почему Кэтрин звонила в ваш кабинет в ночь своей смерти?
– Не знаю.
– Мы располагаем другими записями телефонных разговоров, свидетельствующими о том, что она звонила на этот номер дважды в предыдущие две недели.
– Я не могу этого объяснить.
– Ваше имя упоминается в ее дневнике.
Я пожимаю плечами. Это еще одна загадка. Руиз ударяет ладонью по столу, и все, включая Саймона, вздрагивают.
– Вы встречались с нею той ночью.
– Нет.
– Вы выманили ее из отеля «Гранд Юнион».
– Нет.
– Вы мучили ее.
– Нет.
– Это дерьмо собачье! – взрывается он. – Вы сознательно утаили информацию и последние три недели только и делали, что прикрывали свою задницу, вводя следствие в заблуждение и стараясь отвлечь от себя внимание полиции.
Саймон дотрагивается до моей руки. Он хочет, чтобы я молчал. Я не обращаю на него внимания.
– Я не прикасался к ней. Я ее не видел. У вас НИЧЕГО нет!
– Я хочу поговорить со своим клиентом, – говорит Саймон с большой настойчивостью.
К черту все это! Я покончил с вежливостью.
– Зачем мне было убивать Кэтрин? – кричу я. – У вас есть мое имя в дневнике, телефонный звонок в мой офис – и нет никакого мотива. Занимайтесь своим делом. Сперва найдите улики, а потом выдвигайте обвинение.
Следователь помоложе ухмыляется. Я понимаю, что что-то не так. Руиз открывает тонкую зеленую папку, лежащую перед ним на столе, извлекает оттуда ксерокопию и подталкивает ее ко мне.
– Это письмо, датированное девятнадцатым апреля тысяча девятьсот девяносто седьмого года. Оно адресовано старшей медсестре больницы Ройал-Марсден. В этом письме Кэтрин делает заявление, что вы домогались ее в своем кабинете в больнице. Она утверждает, что вы загипнотизировали ее, обнажили ее грудь и пытались снять нижнее белье…
– Она забрала заявление. Я же говорил вам.
Мой стул с грохотом падает на пол, и я понимаю, что вскочил на ноги. Молодой следователь проворнее меня. Он не уступает мне в росте и полон решимости.
Руиз выглядит торжествующим.
Саймон держит меня за руку.
– Профессор О'Лафлин… Джо… Советую сохранять спокойствие.
– Ты что, не видишь, что они делают? Они искажают факты…
– Они имеют право задавать подобные вопросы.
Меня охватывает тревога. У Руиза есть мотив. Саймон поднимает стул. Я смотрю на стену невидящим взглядом, оцепенев от усталости. Левая рука дрожит. Оба следователя молча глядят на нас. Я сажусь и сжимаю руку коленями, чтобы унять дрожь.
– Где вы были вечером тринадцатого ноября?
– В Вест-Энде.
– С кем вы были?
– Один. Я напился. Я тогда узнал печальные новости о своем здоровье.
Мое заявление повисает в воздухе, словно порванная паутина, которая вот-вот к чему-нибудь прилипнет. Саймон первым нарушает тишину и объясняет, что у меня болезнь Паркинсона. Я хочу остановить его. Это мое дело. Жалость мне не нужна.
Руиз не теряется:
– Является ли потеря памяти одним из симптомов?
Я с облегчением смеюсь. Я и не хотел, чтобы он начал относиться ко мне по-другому.
– Где именно вы выпивали? – давит Руиз.
– В разных пабах и барах.
– Где?
– На Лестер-сквер, в Ковент-Гарден…
– Вы можете назвать эти пабы?
Я качаю головой.
– Может ли кто-нибудь удостоверить ваши передвижения?
– Нет.
– В котором часу вы вернулись домой?
– Я не вернулся домой.
– А где вы провели ночь?
– Не помню.
Руиз оборачивается к Саймону.
– Мистер Кох, вы не могли бы объяснить своему клиенту…
– Мой клиент показал в моем присутствии, что не помнит, где провел ночь. Он сознает, что этот факт не улучшает его положения.
Лицо Руиза непроницаемо. Он смотрит на свои наручные часы, оглашает время и выключает диктофон. Допрос завершен. Я перевожу взгляд с одного лица на другое, пытаясь угадать, что же будет дальше. Все кончено?
Женщина, фиксировавшая допрос на пленку, возвращается в комнату.
– Машины готовы? – спрашивает Руиз.
Она кивает и открывает дверь. Руиз выходит, а молодой следователь надевает на меня наручники. Саймон начинает протестовать, и ему вручают копию ордера на обыск. На обеих сторонах большими буквами напечатан адрес. Я еду домой.
Мое самое яркое детское воспоминание о Рождестве – это рождественское представление в англиканской школе Святого Марка, в котором я играл роль одного из трех волхвов. Причина, по которой оно запомнилось мне, заключается в том, что Рассел Кокрейн, игравший роль младенца Иисуса, так нервничал, что описался, и все протекло на голубые одежды Девы Марии. Дженни Бонд, очень симпатичная Мария, так рассердилась, что бросила Рассела головой вниз и заехала ногой ему в пах.
Из зрительного зала донесся общий стон, но он потонул в криках Рассела. Вся постановка рассыпалась, и занавес опустили раньше времени.
Фарс, разыгравшийся после этого за кулисами, оказался еще более потрясающим. Отец Рассела, крупный мужчина с пулеобразной головой, был сержантом полиции и иногда приходил к нам в школу прочитать лекцию о правилах дорожного движения. За сценой он загнал Дженни Бонд в угол и пригрозил подать в суд за нанесение увечий. Отец Дженни рассмеялся.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53