На полках лежат трубы, шайбы, сверла и водонепроницаемая пленка. Пол заставлен банками с краской, смолой, воском и машинным маслом. Под скамьей помещается переносной генератор. С потолка на проводе свисает старый радиоприемник. Все лежит на своих местах.
На противоположной стене еще одна панель, но она пуста. Единственное, что к ней прикреплено, – это две пары кожаных наручников, одна у пола, другая у потолка. Пол притягивает мой взгляд. Я не хочу туда смотреть. Голое дерево на полу и бордюр запятнаны чем-то, что темнее темноты.
Отшатнувшись, я ударяюсь о балку и возвращаюсь в кабину. В ней все кажется непропорциональным. Матрас слишком велик для кровати. Лампа слишком велика для стола. На стенах висят какие-то бумажки, но в темноте я не могу их как следует рассмотреть. Зажигаю лампу, и моим глазам требуется несколько секунд, чтобы привыкнуть к свету.
От неожиданности я сажусь на кровать. Вырезки из газет, фотографии, карты, диаграммы и рисунки покрывают стену. Я вижу Чарли: вот она идет домой, вот играет в футбол, поет в школьном хоре, что-то покупает в магазине с бабушкой, катается на карусели, кормит уток. На других фотографиях Джулиана во время занятий йогой, в супермаркете, за покраской садовой мебели, у входной двери… Приглядевшись, я узнаю рецепты, корешки билетов, футбольные программки, визитные карточки, копии счетов из банка и за телефон, план улицы, библиотечный билет, напоминание об оплате школы, квитанцию за неправильную парковку, регистрационные документы на машину…
Маленький столик у кровати завален прошитыми блокнотами. Я беру верхний и открываю. Страницы покрыты аккуратным, мелким почерком. Слева отмечены дата и время. Рядом – подробности моих передвижений, включая адреса, встречи и их продолжительность, виды транспорта, примечания. Настоящее руководство к моей жизни. «Как быть Джозефом О'Лафлином»!
На палубе у меня над головой раздается стук. Что-то тащат и проливают. Я выключаю свет и сижу в темноте, пытаясь дышать тихо. Кто-то проникает через люк в кают-компанию. Идет на камбуз и открывает шкаф. Я лежу на полу, втиснувшись между балкой и кроватью, чувствуя, как бьется на шее пульс.
Заводится мотор. Поршни поднимаются, опускаются, начинают двигаться ритмично. В иллюминатор я вижу ноги Бобби и чувствую, как раскачивается лодка, когда он ходит по борту, отвязывая швартовые.
Я смотрю на камбуз и кают-компанию. Если я поспешу, то, возможно, смогу попасть на берег до того, как он вернется в рубку. Пытаясь встать, я задеваю прямоугольную раму, прислоненную к стене. Когда она начинает падать, я успеваю схватить ее одной рукой. В свете, проходящем сквозь занавески, на мгновение показывается картина: пляж, купальные кабинки, лотки с мороженым и чертово колесо. А на горизонте – большой серый кит, нарисованный Чарли.
Я падаю на спину со стоном, не в силах заставить ноги слушаться. Они как будто принадлежат другому.
Лодка снова качается, шаги возвращаются. Мы отплыли от берега. Двигатель набирает обороты, и мы удаляемся от пристани. Вода скользит вдоль корпуса. Приподнявшись, я на несколько дюймов сдвигаю занавеску и подтягиваюсь к иллюминатору. Сквозь него я могу разглядеть только верхушки деревьев.
Раздается новый звук – заунывный, словно завывание ветра. Кажется, что из воздуха вдруг куда-то исчез весь кислород. Топливо течет по полу и впитывается в мои брюки. Лакированное дерево трещит, загораясь. Дым жалит мои глаза и заполняет горло. Я ползу на четвереньках вниз, туда, где собирается дым.
Проползя через U-образный камбуз, я добираюсь до кают-компании. Мотор рядом. Я слышу, как он стучит за переборкой. Головой я ударяюсь о лестницу и карабкаюсь по ней наверх. Люк заперт снаружи. Я упираюсь в него плечом. Безрезультатно. Рука чувствует жар через дверь. Мне нужен другой выход.
Воздух в легких напоминает расплавленное стекло. Я ничего не вижу, но могу двигаться на ощупь. На скамье в мастерской пальцы нащупывают молоток и плоское острое долото. Я пробираюсь вдоль лодки, подальше от источника пламени, налетая на стены и стуча по иллюминаторам молотком. Бесполезно: стекло укреплено.
Напротив переборки в кабине есть маленькая дверца. Я протискиваюсь в нее, извиваясь, как рыба на суше, пока не втаскиваю ноги. Промасленный брезент и веревки попадаются под руки. Должно быть, я на носу. Я поднимаю руку над головой и ощупываю люк. Проводя пальцами по краю, ищу засов, потом пытаюсь всунуть долото в щель и ударить молотком, но из этого тоже ничего не выходит.
Лодка начала крениться. Вода залила корму. Я ложусь на спину и упираюсь обеими ногами в люк. Потом бью: раз, второй, третий. Я кричу и ругаюсь. Дерево трещит и наконец поддается. Квадрат яркого света слепит мне глаза. Я отворачиваюсь в тот миг, когда бензин в кабине воспламеняется и оранжевый шар пламени извергается в моем направлении. Я подтягиваюсь наверх, к свету. На долю секунды меня охватывает свежий воздух, и тут же я погружаюсь в воду. Я тону медленно, неумолимо, беззвучно крича, пока не оказываюсь на илистом дне. Я не думаю о том, что тону. Я просто немного задержусь здесь, где так прохладно, темно и зелено.
Когда легкие начинают болеть, я поднимаюсь наверх, мечтая о глотке свежего воздуха. Голова рассекает поверхность воды, и я ложусь на спину, делая жадный вдох. Палуба лодки уже скрылась под водой. Канистры в мастерской взрываются, как гранаты. Мотор заглох, но лодка продолжает медленно двигаться.
Я направляюсь к берегу, грязь хлюпает у меня в ботинках. Цепляюсь за камыши и выбираюсь наверх, извиваясь всем телом. Не обращаю внимания на протянутую руку. Я просто хочу прилечь и отдохнуть. Сижу на пустынном берегу. Гигантские подъемные краны вырисовываются на фоне серых облаков.
Я узнаю ботинки Бобби. Он просовывает руки мне под мышки и обхватывает за грудь. Я отрываюсь от земли. Пока он несет меня, его подбородок упирается мне в голову. Я чувствую запах бензина, исходящий от его одежды – а может, и от моей. Я не кричу. Реальность кажется слишком далекой.
Шарф кольцом обхватывает мою шею и туго затягивается. Второй конец привязан к чему-то над моей головой, из-за этого я вынужден стоять на цыпочках. Мои ноги болтаются, как у марионетки, еле доставая до земли. Мне нужна опора, чтобы не задохнуться. Я просовываю пальцы под шарф и оттягиваю его от горла.
Мы находимся во дворе заброшенной фабрики. У стены навалены деревянные настилы. Во время грозы снесло железную крышу. По стенам течет вода, сплетая гобелен из черно-зеленой плесени. Бобби отходит от меня. Его лицо мокро от пота.
– Я знаю, почему вы это делаете, – говорю я.
Он не отвечает. Снимает куртку и закатывает рукава рубашки, словно ему предстоит поработать. Потом садится на ящик, достает белый платок и протирает очки. Его спокойствие удивительно.
– Убив меня, вы не скроетесь.
– Почему вы думаете, что я собираюсь вас убить? – Он надевает очки и смотрит на меня. – Вы в розыске. Я могу получить вознаграждение. – Голос выдает его. Он не уверен. Вдалеке я слышу сирены. Подъезжает пожарная машина.
Бобби прочитал утренние газеты. Он знает, почему я признался. Полиции придется вернуться к каждому убийству и изучить детали. Перепроверить даты и места, сопоставляя с моими передвижениями. И что обнаружится? Что я не мог убить их всех. Тогда в полиции заинтересуются, почему я признался. И возможно – только возможно, – что проверят и Бобби. Сколько алиби ему удалось придумать? Насколько хорошо он замел следы?
Я должен вывести его из равновесия.
– Вчера я был у вашей матери. Она справлялась о вас.
Бобби слегка напрягается, его дыхание учащается.
– Думаю, что раньше я никогда не встречал Бриджет, но, верно, она когда-то была красавицей. Алкоголь и сигареты не щадят кожу. Вашего отца я тоже, думаю, не встречал, но полагаю, он бы мне понравился.
– Ты о нем ничего не знаешь, – выплевывает он слова.
– Неправда. Думаю, у нас с Ленни есть что-то общее… как и с вами. Мне надо разбирать вещи, чтобы понять, как они работают. Вот почему я пошел за вами. Думал, что вы поможете мне кое-что осмыслить.
Он не отвечает.
– Теперь я знаю почти всю историю – знаю об Эрскине и Лукасе Даттоне, о Юстасе Макбрайде и Мел Коссимо. Но чего я не могу понять, так это почему вы наказали всех, кроме человека, которого ненавидите больше всего.
Бобби вскакивает на ноги, раздувшись, как какая-то ядовитая рыба. Он вплотную придвигает свое лицо к моему. Я вижу сосуд, маленький голубоватый узелок, пульсирующий у него над левым веком.
– Вы ведь даже не можете произнести ее имени, правда? Она говорит, что вы похожи на отца, но это не совсем так. Каждый раз, глядя в зеркало, вы видите глаза своей матери…
В его руке зажат нож. Он прижимает кончик лезвия к моей нижней губе. Если я открою рот, пойдет кровь. Но я не могу остановиться.
– Позвольте-ка рассказать, что я уже успел понять, Бобби. Я вижу маленького мальчика, упоенного мечтами своего отца, но отравленного жестокостью матери… – Лезвие такое острое, что я не чувствую боли. Кровь стекает у меня по подбородку и капает на пальцы, вцепившиеся в шарф. – Он винит себя. Так поступает большинство жертв насилия. Он считал себя трусом: все время убегал, запинался, бормотал, никогда не был достаточно хорош, всегда опаздывал, словно был обречен разочаровывать. Мальчик думает, что должен был спасти отца, но он не понимал, что происходит, пока не стало слишком поздно.
– Заткни пасть! Ты один из них. Ты убил его! Ты, знаток человеческих душ!
– Я его не знал.
– Вот именно. Ты приговорил человека, которого не знал. Какой произвол! Я по крайней мере выбираю. А у тебя нет понимания. У тебя нет сердца.
Лицо Бобби все еще в нескольких дюймах от моего. Я вижу боль в его глазах и ненависть в складке губ.
– Итак, он обвиняет себя, этот мальчик, который уже быстро растет и становится неуклюжим и неуправляемым. Нежный и застенчивый, сердитый и озлобленный – эти чувства невозможно разделить. Он не умеет прощать. Он ненавидит мир, но еще больше ненавидит себя. Он режет себе руки, чтобы освободиться от этого яда. Он цепляется за воспоминания об отце, о том, как все было раньше. Не идеально, но нормально. Они были вместе. Итак, что же он делает? Отдаляется от окружающих и становится нелюдимым, сжимается, надеясь, что о нем забудут, живет в своем сознании. Расскажите мне о мире своих фантазий, Бобби. Наверное, вы радовались тому, что вам есть куда уйти.
– Ты его только испортишь. – Он краснеет. Он не хочет разговаривать со мной, но в то же время гордится своими достижениями. Это то, что сделал он сам. Какая-то часть его хочет ввести меня в свой мир, чтобы я познал и разделил его радость.
Бобби убирает лезвие от моей губы и размахивает им перед моими глазами. Он пытается выглядеть решительным, но ему это не удается. Он не чувствует себя уютно с ножом в руке.
Мои пальцы на шарфе начинают затекать. Молочная кислота скапливается в икрах, ведь я балансирую на пальцах. Я больше не могу так стоять.
– Каково это – быть всемогущим, Бобби? Быть судьей, присяжными и палачом, наказывающим тех, кто заслуживает наказания? Вы ведь годами все это репетировали. Поразительно. Но для кого вы все это делали?
Он наклоняется и поднимает доску. Бормочет, чтобы я заткнулся.
– Ах да, ради вашего отца. Ради человека, которого вы едва помните. Готов поспорить, что вы не знаете его любимой песни, любимых фильмов и героев. Что он носил в карманах? Он был левшой или правшой? На какую сторону делал пробор?
– Я уже велел тебе заткнуть пасть!
Доска описывает широкую дугу и бьет меня по груди. Воздух вырывается из моих легких, тело вращается как турникет, затягивая шарф. Я лягаюсь, пытаясь раскрутиться. Рот раскрывается, как у рыбы, вытащенной из воды.
Бобби откладывает доску и смотрит на меня, словно хочет сказать:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53
На противоположной стене еще одна панель, но она пуста. Единственное, что к ней прикреплено, – это две пары кожаных наручников, одна у пола, другая у потолка. Пол притягивает мой взгляд. Я не хочу туда смотреть. Голое дерево на полу и бордюр запятнаны чем-то, что темнее темноты.
Отшатнувшись, я ударяюсь о балку и возвращаюсь в кабину. В ней все кажется непропорциональным. Матрас слишком велик для кровати. Лампа слишком велика для стола. На стенах висят какие-то бумажки, но в темноте я не могу их как следует рассмотреть. Зажигаю лампу, и моим глазам требуется несколько секунд, чтобы привыкнуть к свету.
От неожиданности я сажусь на кровать. Вырезки из газет, фотографии, карты, диаграммы и рисунки покрывают стену. Я вижу Чарли: вот она идет домой, вот играет в футбол, поет в школьном хоре, что-то покупает в магазине с бабушкой, катается на карусели, кормит уток. На других фотографиях Джулиана во время занятий йогой, в супермаркете, за покраской садовой мебели, у входной двери… Приглядевшись, я узнаю рецепты, корешки билетов, футбольные программки, визитные карточки, копии счетов из банка и за телефон, план улицы, библиотечный билет, напоминание об оплате школы, квитанцию за неправильную парковку, регистрационные документы на машину…
Маленький столик у кровати завален прошитыми блокнотами. Я беру верхний и открываю. Страницы покрыты аккуратным, мелким почерком. Слева отмечены дата и время. Рядом – подробности моих передвижений, включая адреса, встречи и их продолжительность, виды транспорта, примечания. Настоящее руководство к моей жизни. «Как быть Джозефом О'Лафлином»!
На палубе у меня над головой раздается стук. Что-то тащат и проливают. Я выключаю свет и сижу в темноте, пытаясь дышать тихо. Кто-то проникает через люк в кают-компанию. Идет на камбуз и открывает шкаф. Я лежу на полу, втиснувшись между балкой и кроватью, чувствуя, как бьется на шее пульс.
Заводится мотор. Поршни поднимаются, опускаются, начинают двигаться ритмично. В иллюминатор я вижу ноги Бобби и чувствую, как раскачивается лодка, когда он ходит по борту, отвязывая швартовые.
Я смотрю на камбуз и кают-компанию. Если я поспешу, то, возможно, смогу попасть на берег до того, как он вернется в рубку. Пытаясь встать, я задеваю прямоугольную раму, прислоненную к стене. Когда она начинает падать, я успеваю схватить ее одной рукой. В свете, проходящем сквозь занавески, на мгновение показывается картина: пляж, купальные кабинки, лотки с мороженым и чертово колесо. А на горизонте – большой серый кит, нарисованный Чарли.
Я падаю на спину со стоном, не в силах заставить ноги слушаться. Они как будто принадлежат другому.
Лодка снова качается, шаги возвращаются. Мы отплыли от берега. Двигатель набирает обороты, и мы удаляемся от пристани. Вода скользит вдоль корпуса. Приподнявшись, я на несколько дюймов сдвигаю занавеску и подтягиваюсь к иллюминатору. Сквозь него я могу разглядеть только верхушки деревьев.
Раздается новый звук – заунывный, словно завывание ветра. Кажется, что из воздуха вдруг куда-то исчез весь кислород. Топливо течет по полу и впитывается в мои брюки. Лакированное дерево трещит, загораясь. Дым жалит мои глаза и заполняет горло. Я ползу на четвереньках вниз, туда, где собирается дым.
Проползя через U-образный камбуз, я добираюсь до кают-компании. Мотор рядом. Я слышу, как он стучит за переборкой. Головой я ударяюсь о лестницу и карабкаюсь по ней наверх. Люк заперт снаружи. Я упираюсь в него плечом. Безрезультатно. Рука чувствует жар через дверь. Мне нужен другой выход.
Воздух в легких напоминает расплавленное стекло. Я ничего не вижу, но могу двигаться на ощупь. На скамье в мастерской пальцы нащупывают молоток и плоское острое долото. Я пробираюсь вдоль лодки, подальше от источника пламени, налетая на стены и стуча по иллюминаторам молотком. Бесполезно: стекло укреплено.
Напротив переборки в кабине есть маленькая дверца. Я протискиваюсь в нее, извиваясь, как рыба на суше, пока не втаскиваю ноги. Промасленный брезент и веревки попадаются под руки. Должно быть, я на носу. Я поднимаю руку над головой и ощупываю люк. Проводя пальцами по краю, ищу засов, потом пытаюсь всунуть долото в щель и ударить молотком, но из этого тоже ничего не выходит.
Лодка начала крениться. Вода залила корму. Я ложусь на спину и упираюсь обеими ногами в люк. Потом бью: раз, второй, третий. Я кричу и ругаюсь. Дерево трещит и наконец поддается. Квадрат яркого света слепит мне глаза. Я отворачиваюсь в тот миг, когда бензин в кабине воспламеняется и оранжевый шар пламени извергается в моем направлении. Я подтягиваюсь наверх, к свету. На долю секунды меня охватывает свежий воздух, и тут же я погружаюсь в воду. Я тону медленно, неумолимо, беззвучно крича, пока не оказываюсь на илистом дне. Я не думаю о том, что тону. Я просто немного задержусь здесь, где так прохладно, темно и зелено.
Когда легкие начинают болеть, я поднимаюсь наверх, мечтая о глотке свежего воздуха. Голова рассекает поверхность воды, и я ложусь на спину, делая жадный вдох. Палуба лодки уже скрылась под водой. Канистры в мастерской взрываются, как гранаты. Мотор заглох, но лодка продолжает медленно двигаться.
Я направляюсь к берегу, грязь хлюпает у меня в ботинках. Цепляюсь за камыши и выбираюсь наверх, извиваясь всем телом. Не обращаю внимания на протянутую руку. Я просто хочу прилечь и отдохнуть. Сижу на пустынном берегу. Гигантские подъемные краны вырисовываются на фоне серых облаков.
Я узнаю ботинки Бобби. Он просовывает руки мне под мышки и обхватывает за грудь. Я отрываюсь от земли. Пока он несет меня, его подбородок упирается мне в голову. Я чувствую запах бензина, исходящий от его одежды – а может, и от моей. Я не кричу. Реальность кажется слишком далекой.
Шарф кольцом обхватывает мою шею и туго затягивается. Второй конец привязан к чему-то над моей головой, из-за этого я вынужден стоять на цыпочках. Мои ноги болтаются, как у марионетки, еле доставая до земли. Мне нужна опора, чтобы не задохнуться. Я просовываю пальцы под шарф и оттягиваю его от горла.
Мы находимся во дворе заброшенной фабрики. У стены навалены деревянные настилы. Во время грозы снесло железную крышу. По стенам течет вода, сплетая гобелен из черно-зеленой плесени. Бобби отходит от меня. Его лицо мокро от пота.
– Я знаю, почему вы это делаете, – говорю я.
Он не отвечает. Снимает куртку и закатывает рукава рубашки, словно ему предстоит поработать. Потом садится на ящик, достает белый платок и протирает очки. Его спокойствие удивительно.
– Убив меня, вы не скроетесь.
– Почему вы думаете, что я собираюсь вас убить? – Он надевает очки и смотрит на меня. – Вы в розыске. Я могу получить вознаграждение. – Голос выдает его. Он не уверен. Вдалеке я слышу сирены. Подъезжает пожарная машина.
Бобби прочитал утренние газеты. Он знает, почему я признался. Полиции придется вернуться к каждому убийству и изучить детали. Перепроверить даты и места, сопоставляя с моими передвижениями. И что обнаружится? Что я не мог убить их всех. Тогда в полиции заинтересуются, почему я признался. И возможно – только возможно, – что проверят и Бобби. Сколько алиби ему удалось придумать? Насколько хорошо он замел следы?
Я должен вывести его из равновесия.
– Вчера я был у вашей матери. Она справлялась о вас.
Бобби слегка напрягается, его дыхание учащается.
– Думаю, что раньше я никогда не встречал Бриджет, но, верно, она когда-то была красавицей. Алкоголь и сигареты не щадят кожу. Вашего отца я тоже, думаю, не встречал, но полагаю, он бы мне понравился.
– Ты о нем ничего не знаешь, – выплевывает он слова.
– Неправда. Думаю, у нас с Ленни есть что-то общее… как и с вами. Мне надо разбирать вещи, чтобы понять, как они работают. Вот почему я пошел за вами. Думал, что вы поможете мне кое-что осмыслить.
Он не отвечает.
– Теперь я знаю почти всю историю – знаю об Эрскине и Лукасе Даттоне, о Юстасе Макбрайде и Мел Коссимо. Но чего я не могу понять, так это почему вы наказали всех, кроме человека, которого ненавидите больше всего.
Бобби вскакивает на ноги, раздувшись, как какая-то ядовитая рыба. Он вплотную придвигает свое лицо к моему. Я вижу сосуд, маленький голубоватый узелок, пульсирующий у него над левым веком.
– Вы ведь даже не можете произнести ее имени, правда? Она говорит, что вы похожи на отца, но это не совсем так. Каждый раз, глядя в зеркало, вы видите глаза своей матери…
В его руке зажат нож. Он прижимает кончик лезвия к моей нижней губе. Если я открою рот, пойдет кровь. Но я не могу остановиться.
– Позвольте-ка рассказать, что я уже успел понять, Бобби. Я вижу маленького мальчика, упоенного мечтами своего отца, но отравленного жестокостью матери… – Лезвие такое острое, что я не чувствую боли. Кровь стекает у меня по подбородку и капает на пальцы, вцепившиеся в шарф. – Он винит себя. Так поступает большинство жертв насилия. Он считал себя трусом: все время убегал, запинался, бормотал, никогда не был достаточно хорош, всегда опаздывал, словно был обречен разочаровывать. Мальчик думает, что должен был спасти отца, но он не понимал, что происходит, пока не стало слишком поздно.
– Заткни пасть! Ты один из них. Ты убил его! Ты, знаток человеческих душ!
– Я его не знал.
– Вот именно. Ты приговорил человека, которого не знал. Какой произвол! Я по крайней мере выбираю. А у тебя нет понимания. У тебя нет сердца.
Лицо Бобби все еще в нескольких дюймах от моего. Я вижу боль в его глазах и ненависть в складке губ.
– Итак, он обвиняет себя, этот мальчик, который уже быстро растет и становится неуклюжим и неуправляемым. Нежный и застенчивый, сердитый и озлобленный – эти чувства невозможно разделить. Он не умеет прощать. Он ненавидит мир, но еще больше ненавидит себя. Он режет себе руки, чтобы освободиться от этого яда. Он цепляется за воспоминания об отце, о том, как все было раньше. Не идеально, но нормально. Они были вместе. Итак, что же он делает? Отдаляется от окружающих и становится нелюдимым, сжимается, надеясь, что о нем забудут, живет в своем сознании. Расскажите мне о мире своих фантазий, Бобби. Наверное, вы радовались тому, что вам есть куда уйти.
– Ты его только испортишь. – Он краснеет. Он не хочет разговаривать со мной, но в то же время гордится своими достижениями. Это то, что сделал он сам. Какая-то часть его хочет ввести меня в свой мир, чтобы я познал и разделил его радость.
Бобби убирает лезвие от моей губы и размахивает им перед моими глазами. Он пытается выглядеть решительным, но ему это не удается. Он не чувствует себя уютно с ножом в руке.
Мои пальцы на шарфе начинают затекать. Молочная кислота скапливается в икрах, ведь я балансирую на пальцах. Я больше не могу так стоять.
– Каково это – быть всемогущим, Бобби? Быть судьей, присяжными и палачом, наказывающим тех, кто заслуживает наказания? Вы ведь годами все это репетировали. Поразительно. Но для кого вы все это делали?
Он наклоняется и поднимает доску. Бормочет, чтобы я заткнулся.
– Ах да, ради вашего отца. Ради человека, которого вы едва помните. Готов поспорить, что вы не знаете его любимой песни, любимых фильмов и героев. Что он носил в карманах? Он был левшой или правшой? На какую сторону делал пробор?
– Я уже велел тебе заткнуть пасть!
Доска описывает широкую дугу и бьет меня по груди. Воздух вырывается из моих легких, тело вращается как турникет, затягивая шарф. Я лягаюсь, пытаясь раскрутиться. Рот раскрывается, как у рыбы, вытащенной из воды.
Бобби откладывает доску и смотрит на меня, словно хочет сказать:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53