– Я уже называл. В компьютерном клубе. На Островского.
– Там нет таких принтеров. Мы проверили. И вас там не видели… Слушай, Фатеев, ты вообще компьютер включать умеешь?
– Умею, – обвиняемый вдруг поперхнулся и закашлялся. Со вчерашнего дня у него была температура, болело горло. Выглядел он, впрочем, лучше, чем дома: был, наконец, чистым, нормально одетым (сестра принесла спортивный костюм). Следователь подумал, что когда-то это был даже красивый мужчина.
– Включи, – предложил он, разворачивая монитор.
– Вот еще… – Фатеев вытер рукавом пот. – Я не обязан это доказывать.
– Сестре ты не сказал, откуда письмо. Она тоже поняла, что ты, наоборот, получил его от кого-то.
Глаза Фатеева словно затянула пленка. Он ничего не сказал. Кайдановский подождал несколько секунд.
– Почему ты бросился бежать, Фатеев? Когда к тебе ФСБ-эшник пришел. Обычный мужчина, интеллигентный, а ты в бега… Знал, что рыло в пуху?
– У нас у всех рыло в пуху. С вашей точки зрения…
– И все-таки?
– Ждал я неприятностей, понятно? Клубилось вокруг меня такое… – он устало повел рукой, обозначая невидимые очертания клубившихся вокруг него неприятностей.
– Ну, тут будет клубиться! – согласился следователь. – Если людей машинами сбивать и мышьяком травить!
– Не сбивал я никого и мышьяком не травил! Мышьяк у меня от крыс! Замучили!
– Полы мыть не пробовал? – поинтересовался Кайдановский. – Хотя бы раз в год?
– Кошку заводил… Но она сама от этого мышьяка подохла…
– Поэтому ты решил еще и людей потравить?
– Никого я не травил! – Фатеев снова надрывно закашлялся.
– А зачем ты отослал письма чужим людям?
– Я их не отсылал…
– Как это? Откуда они взялись тогда?
– Не понимаю, о чем вы…
Кайдановский словно ждал этих слов: немедленно подвинул Фатееву копию письма. Фатеев вытянул шею, очень медленно – Кайдановскому показалось, что с любопытством – изучил текст, скривился растерянно.
– Эти… – произнес он, явно выгадывая время. – Я не помню… Может, и писал.
– Печатал! – исправил его следователь. – И на том же принтере! Где он находится?
– Я не буду ничего говорить!
Похоже было, что допрос идет к завершению. Вчера Фатеев замолчал именно на этих словах. Но сегодня у Кайдановского было менее благодушное настроение. Какого черта! Его тоже мурыжат за плохую статистику!
– Козел ты, Фатеев! – сказал он. – Не мужик, а козел!
– А на вас не угодишь… – Похоже, и у обвиняемого сегодня было другое настроение: более разговорчивое, несмотря на простуду. – Прощаешь – не мужик, мстишь – не мужик…
– Так это ты мстил? – оживился следователь.
– Надоело! – продолжил тот, не слушая. – Всю жизнь на меня пальцем показывали! Даже когда Ирка жива была! Вот тот мудак, который с рогами ходит! Который ее убить не может! Зато потом, когда ее убили, стали говорить: вот он, который не отомстил убийцам! И опять же мудак! Это судьба у меня такая?
«Да» – хотел сказать Кайдановский. Но Фатеев, наверное, сам понял, какой должен быть ответ. Он замолчал, отвернулся, уставился в окно.
– Так делать все надо по-мужски и не будут мудаком называть! – объяснил следователь. – А ты напортачишь сгоряча, а потом, как страус, голову в землю зарываешь. То со взрывчаткой бегал…
– Взрывчатку я и правда кавказцам хотел продать, – Фатеев повернулся, следователю показалось, что край его губ дернулся в усмешке. – Но как насели… Я и понял, что за месть меньше дадут…
Сейчас он не был похож на алкоголика. Глаза стали темными, отчаянными. Такой мог проехать по живой женщине. Запросто мог.
– А сейчас на что рассчитываешь? – спросил Кайдановский.
– А сейчас мне все надоело… Я уже не выкарабкаюсь. Даже если ничего не докажете, я конченый человек. Мне лучше умереть… Так хотя бы сделаю это красиво… Единственный раз в жизни.
– Красиво уже не получится, – следователь встал, разминая ноги, прошелся по кабинету, поправил занавеску на окне. – Жену депутата ты убил, самого депутата напугал до смерти, это ладно. Но старуха-то от твоего мышьяка померла совсем невинная! Она-то при чем? Зачем ее убил?
Конечно, это была очень произвольная фраза. Вчера закончила работу специальная комиссия, созванная по просьбе родственников умершей Полятыкиной. Эти родственники проявили себя очень достойно. Несмотря на богатое наследство (Левицкий немного ошибся: квартиру оценили не в сто тысяч, а в сто пятьдесят), смерть тети их страшно возмутила. Да уж, врачи недооценили старушку! Думали: одинокая, кто за нее спросит, а тут как понаехали, да не абы кто, а из министерства здравоохранения. Оказалось, она тетка заслуженного врача, профессора-физиолога – того, который еще Гагарина в космос готовил!
Разумеется, ошибок нашли вагон и маленькую тележку. Этот физиолог, как назло, преподавал в медицинском и основные учебники помнил наизусть, в отличие от врачей семнадцатой больницы. К медицинской солидарности взывать было бесполезно: таких «недоносков» (так теперь выражаются профессора!) он выгонял еще со вступительных экзаменов.
Фактически Полятыкину убило плохое зрение, помноженное на полное бездействие дежурной бригады. Старушка, кстати, уже не первый раз попадала в больницу с отравлением: то морковку подпорченную съест, то чужое лекарство выпьет.
Разумеется, никто вины с Фатеева не снимал, но Кайдановский не мог избавиться от ощущения ненужности этого самого мышьяка, положенного в письма.
– Зачем мышьяк-то в письма сыпал? – единственное, чего ему хотелось – это понять, наконец, логику Фатеева. Правда, он догадывался, что никакой логики могло и не быть: раза два в год к Фатееву по поводу белой горячки выезжала «Скорая». – … Зачем старуху убил?
– Теперь всех покойников на меня решили навешать? За неделю? За месяц? Сколько их там будет? – не дождавшись ответа, Фатеев махнул рукой. Теперь даже следователю было видно, что его бьет озноб.
– Зачем отправлял письма? – усаживаясь на место, спросил он. – Зачем приходил в кафе? Где деньги на кафе брал? С кем встречался? Может, тебя подставлял кто?
На групповое роете? – Стараясь не дрожать, обвиняемый растянул губы и оскалился, как собака. – Не получится! Один я был!
* * *
Мобильный не отвечал: ровные гудки гундосили и гундосили, пока не срывались на короткое пиканье. Так было весь вечер.
Часов в одиннадцать он позвонил по домашнему. Позвонил без особой надежды и не обманулся. Дома ее тоже не было.
«Пошла в гости? Задержалась на работе?» – он терялся в догадках. Разыскал домашний телефон шефа – тот как раз ужинал. Немного недовольно шеф пояснил, что Анюта теперь свободная птица, как он догадывается. Шеф что-то жевал.
Осторожно поговорил с матерью: представился старым клиентом. Она дала Анютин мобильный. Круг замкнулся.
Но все-таки к трем ночи он добрался по проводам до подруги-журналистки. Та сразу встревожилась: не из-за того, скорее, что Анюта пропала, а из-за того, что он позвонил так поздно.
– Позавчера она какой-то маскарад затеяла… – неуверенно сказала подруга. – Сделала липовое журналистское удостоверение, поехала в Думу. Якобы брать интервью у этого… Который в земельном комитете…
Ему сразу стало жарко.
– Зачем?!
– Не знаю…
– Кошмар! – он заговорил так громко, что жена, наверняка, проснулась. Ну и черт с ней! Сидеть дома было невыносимо.
К четырем он был у Анютиного дома. Стоял последний глухой час мартовской ночи. Только одно окно в переулке светилось голубоватым телевизионным светом. Но это было не ее окно. Он прошел в подъезд, внимательно осматривая двери и ступеньки, постоял на площадке, несколько раз позвонил. Звонки отвечали ему из-за двери глухим и неживым эхом.
От выкуренных сигарет уже кружилась голова. Левицкий вышел на улицу, жадно вдохнул ночной воздух, двинулся в сторону стоянки – так, на всякий случай.
Ее машину он увидел издалека. Она стояла под самым фонарем. На секунду ему стало дурно, он даже прислонился к стене дома, чтобы отдышаться.
Охранник мирно спал в своей будке. Первые секунды он только хлопал глазами, пытаясь прийти в себя, но потом понял, что от него требуется, зачерпнул снега, растер лицо.
– Она приехала позже, чем обычно… – стоянка была дипломатическая, охранник был коллега Левицкого. – Получается, часов в восемь, где-то так. Настроение? Нормальное настроение… Закрыла машину, пошла домой.
«Кошмар!» – снова сказал он себе, но уже не вслух, а мысленно.
– Ладно, спасибо…
– Подождите… – охранник сделал несколько шагов за ним, тронул за рукав. – Минут через тридцать я слышал звуки сирены. Вроде «Скорая помощь» туда подъехала. Точнее, не в тот переулок, а в перпендикулярный. Может, ей плохо стало? Вы больницы не обзванивали?
Левицкий вернулся к дому. Встал у подъезда, задумчиво оглядел переулок. Что-то в нем было непривычное. Да, фонари не горели. Может, их выключают на ночь? Он потоптался на месте, достал из кармана пачку – она была пустой – раздраженно отбросил в сторону. «В соседнем подъезде есть консьерж!» – вспомнил Левицкий.
Красивым словом «консьерж» назывался узбек лет семидесяти. Комнатка за дверью служила ему рабочим местом и жильем. Сейчас узбек спал на лежанке, накрывшись старым ковром. На полу стояла электрическая плитка, на ней – кастрюля, прикрытая рекламным проспектом. В комнатке пахло старыми носками и пловом.
Пришлось долго стучать. Потом он медленно и несколько раз объяснял, что нужно. Узбек все никак не мог взять в толк, при чем здесь фонари, но, наконец, сообразил – кивнул. «Сломались! Сломались! – сказал он. – Не горят! Я сказал старшая по дому! Заявка! Завтра заявка!»
«Давно не горят?»
«Сегодня не горят!»
Левицкий быстро вернулся к Анютиному подъезду, открыл дверцу на столбе… Да… Мосгорсвету придется повозиться.
Теперь он пошел в сторону перпендикулярного переулка. Машинально обратил внимание на арку, под которой, видимо, сильно газовали, дошел до перекрестка. Что-то неприятно задело его взгляд. Он покрутился на месте, вернулся к сугробу на обочине дороги, достал из кармана фонарик, висящий на связке ключей вместо брелка. Посветил. Так и есть. Кровь!
У Левицкого разом заныли все зубы. Самое ужасное, что стояла ночь, никого рядом не было – никого не допросишь, не потрясешь за шкирку!.. Впрочем, в банке есть круглосуточный охранник. Как-то Левицкий видел его в пять утра, когда уходил от Анюты.
Он долго долбился и при этом думал: какой же он, наверное, нелепый со стороны – и даже жалел себя за это. Его настигло невыносимое чувство бессилия, болезненное для всех мужчин, а для мужчин его типа – болезненное вдвойне. В глубине души он считал женщин созданиями слабыми и неприспособленными. Он видел, как легко их обидеть, бросить, растоптать, унизить – и главной его мечтой было не иметь дочку, потому что жалость к ее слабости наверняка разорвет ему сердце.
Они с Анютой часто спорили на эту тему. Она, смеясь, его успокаивала – объясняла, что женщины в тысячу раз сильнее мужчин. Их видимая слабость – это податливость современных материалов высшей прочности, в то время как сила мужчин – прямолинейная тупость низкокачественного чугуна. Да, так она говорила. Еще добавляла, что ни обидеть, ни бросить, ни растоптать женщину невозможно. Она, конечно, иногда обманывается, но только по собственному желанию. Она – сосуд, созданный для сбережения всех кодов, и если для хранения мужского рода нужны всякие смешные приспособления типа сундука, зайца, утки, яйца, то женская жизнь хранится на острие перемен и потому недоступна для обидчика на сером волке.
На глаза навернулись слезы. Как раз в этот неудобный момент в конце тускло освещенного коридора появилась фигура охранника. «Я сегодня всех бужу, как петух» – подумал Левицкий, быстро вытирая глаза. Он был в форме, между прочим.
Он еще не успел ничего сказать в открытую дверь, как охранник стал кивать головой, мол, все понял:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36