В «Блинной» никого не было, даже хозяйки.
– Алло! – позвал Антон.
– Аюшки! – откликнулся женский голос.
Из маленькой кухоньки позади прилавка, в которой потрескивала дровами растопленная печь, показалась моложавая женщина в белом поварском чепчике, ярком, в красных розах, фартуке поверх блузки без рукавов, оставлявшей голыми ее белые полные плечи и руки.
– Неужто можно блинчиков отведать? – спросил Антон, все еще в крайнем удивлении от неожиданного открытия на краю села в двух шагах от пустынного снежного поля чистой, опрятной, теплой избушки с блинчиками, показавшейся ему чем-то совсем сказочным: давно уже по всей стране война не оставила действующих и доступных для всех столовых, буфетов, закусочных, что в изобилии существовали раньше.
– А почему бы и нет? – приветливо и с некоторой долей кокетства ответила моложавая женщина, видимо, желая еще более примолодиться.
– Так, наверное, нужны какие-то талоны, карточки? Или какой-нибудь особый мандат с гербовой печатью? – пошутил Антон.
– Не надо ничего. Сейчас я вам положу на тарелку – и ешьте в свое удовольствие. Рубль двадцать порция, а в порции три штуки. Я вам свеженьких подам, с пылу, с жару…
– Ну, раз так – давайте… – еще больше удивился Антон. Деньги у него были, не так давно он получил от мамы и отца перевод на тридцать рублей: на конверты и бумагу для писем, газеты, что можно было покупать на недалекой от госпиталя почте, стрижку с одеколоном и на всякие прочие мелочи, которыми он захотел бы себя потешать.
Женщина загремела на кухне сковородками, двинула их на самое жаркое место плиты, плеснула из ковшика жидкое тесто – и через пару минут поставила на клеенку стола перед Антоном мелкую тарелку с румяными блинами и пузырящимся на них маслом.
– А ты из госпиталя? – спросила она Антона, называя его на «ты» – ведь мальчик же еще! – и оглядывая с ласковым вниманием. – Я по шинельке вижу… Ко мне заходит сюда ваш брат, раненые… У нас в поселке целых шесть госпиталей. Иные выпить тут наровят, купят у местных винца и тащат в карманах бутылки. Вообще-то нельзя, запрещается тут спиртные напитки распивать, я пожурю, а потом вроде как не вижу. Только чтоб без шума, прошу. Как запретить, люди-то с чего выпивают, бедами какими маются! Кто руку потерял, кто глаз. У кого семья на оккупированной территории, живы-нет – неизвестно…
Антон уже знал, что такое вино, винцо или винишко на местном сибирском языке, – отнюдь не то безобидное, десяти – или чуть больше – градусное фруктовое или ягодное вино, что пьют в России, а крепчайший, за сорок градусов, самогон, что сибиряки мастерски гонят из свеклы, ячменя и многого другого, из чего в иных местностях людям и в голову не приходит делать самогонку.
– А как же это объяснить, что ваша «Блинная» все еще на ходу и без всяких талонов? Да еще в таком непонятном месте, на самом краю поселка. Чего ж ее тут поставили, что за причина? – спросил Антон, с наслаждением уминая блинчики. В девять утра в госпитале кормили всех завтраком: тарелка пшенной каши на молоке, белый хлеб с маслом, стакан сладкого чая. Сейчас еще и полдень не подошел, вроде нельзя было проголодаться, но блинчики были так вкусны, что и прямо после завтрака можно было бы справиться с целой их тарелкой.
– Так мы ж ведь особые, у нас свой закон, мы леспромхозские, – сказала повариха, имея в виду свою «Блинную». – Леспромхозу без нее никак нельзя, народ околеет. А то разбежится, кто куда, по другим местам, где о рабочих заботы поболе. У нас по всему району производства: там сани, дуги делают, там бочкотару, товарные ящики, в другом поселке колесники стучат, тележные хода ладят. Доски на любой размер пилят, для строек лес формуют. Сейчас вот лыжи строгать настроились, это ж ужас просто, сколько этих лыж для армии нужно… Блины мои да пельмени, можно сказать, в центре всего этого дела, на самом перекрестке: то лес в работу мимо везут, то готовые изделия на склады, на станцию, восемнадцать верст до ней. А то с лесосек кругляк волокут. Все лето его валят, на колесах не повезешь, лошадям это одно мученье, а как санный путь ляжет – так и пошло дело. Есть лесосеки аж за тридцать верст. Везут на роспусках, бревна тяжеленные, метров в пятнадцать, лошади шагом, а мороз жжет, наши сибирские морозы – это страсть Господня! Дотянут до поселка, до этой моей ресторации, – чуть вживе, только б погреться да чего посытней жевнуть. Вот снегу еще подсыплет, пойдет возка с лесосек – мужиков в мою избушку столько иной раз набивается – стены трещат. Я уж знаю заранее, когда возчики явятся, котлы ведерные кипячу. Пожаловали, голубчики, – я в котлы пельмени бух, они у меня заранее мешками наморожены, полна кладовка забита. И чай тут же готов, хоть пузо лопни, два самовара, тоже ведерных…
– Так если по морозу тридцать верст отшагать – одним чаем, небось, не согреешься, захочешь того, что покрепче! – улыбнулся Антон.
– А как же! – рассмеялась женщина. – Но это их забота, возчиков, где, как добыть, чего себе в кружки плескать. Я не держу, в меню спиртного у меня нет и под прилавком не прячу, ревизору не придраться. Ну, как блинчики, нравятся?
– А можно еще? – утирая ладонью рот, спросил Антон.
– Да хоть сколько! – воскликнула с готовностью повариха и тут же кинулась печь для Антона новую порцию. – Ты заходи, заходи, как захочешь, я ведь не так, как там у вас в госпитале, готовлю, ко мне сюда как в дом родной, как к родной маменьке приходят…
Обратно Антон шел, чувствуя себя совсем здоровым. Тело был крепким, легким, голова – светлой. Этот день – день первого снега, ослепительно сверкающего солнца, чудесных блинчиков прямо с горячей сковородки – он запомнил как день своего возрождения.
Синицы по-прежнему цвикали, порхали над головой, осыпая его снегом, а он шел и проверял свою воскресшую память: кто командовал русскими войсками, двинутыми в восточную Пруссию с началом войны в августе девятьсот четырнадцатого года? Генерал Жилинский. Какими силами он располагал? Первой армией генерала Ренненкампфа и Второй во главе с Самсоновым. Сколько дивизий было у Ранненкампфа? Шесть с половиной пехотных и пять с половиной кавалерийских. А у Самсонова? Пехоты у него было больше чуть ли не вдвое – одиннадцать дивизий. А кавалерийских только три…
А кто в это время был начальником Генерального штаба у немцев?
Генерал-полковник Мольтке-младший, внук фельдмаршала Мольтке, что за сорок с лишним лет до этого в войне восемьсот семьдесят первого года вдребезги разбил французские армии и победителем вошли в Париж…
– Прекрасно! – сказал сам себе Антон. – Ну а химия, таблица Менделеева?
Как по-латыни серебро? Аргентум. Железо? Феррум. Медь? Купрум. Формула соляной кислоты, которой Антон однажды на практических занятиях по химии обжег себе руки? Аш хлор. А серной? Он на секунду задумался. Аш… Аш… Все кислоты начинаются с «Аш»… Черт побери, он же совсем недавно отлично знал! Антон с силой хлопнул себя по лбу. Аш два Эс О четыре!
Антон едва не закричал от радости на всю улицу: «Аш два Эс О четыре! Серная кислота! Аш два Эс О четыре!»
Возле ограды госпитального скверика дворник Пантелей Павлович с заиндевелыми усами и сосульками на их кончиках расчищал широкий деревянной лопатой асфальтную дорожку тротуара.
– Ты куда это умотал? – строго сказал он Антону. – Тебе велено вокруг клумбы ходить, а ты лыжи навострил и деру. На рынок, небось, сахар на курево сменять? Сестра уж два раза выбегала, волнуется, куда ты делся. Сейчас она тебе даст за самоволку! Ну, чего молчишь, говори в свое оправдание!
– Аш два Эс О четыре! – радостно глядя на Пантелея Палыча, до войны школьного, а сейчас госпитального дворника, ответил Антон.
– Чего? – вытаращил глаза Пантелей Палыч.
– Аш два Эс О четыре! – закричал во всю силу горла и легких Антон и подбросил вверх свою шапку.
Пантелей Палыч примолк. За время работы в госпитале с контуженными и психически травмированными он уже ко многому привык и перестал удивляться – и к чокнутым слегка, и к чокнутым наполовину, и к совсем и безнадежно безумным…
32
Документы Антону на выписку из госпиталя оформлял пожилой канцелярист с круглой, как шар, совершенно лысой головой, блестевшей столь ярко, неестественно, что казалось, он специально чем-то натирает свой череп для такого блеска, какой-нибудь политурой, что употребляется для дорогой мебели.
На нем был белый медицинский халат, но не из тех, что носят медсестры, технический персонал, сшитые из простынной ткани, а врачебный, из плотного материала, с накладными карманами по бокам и на груди, даже подкрахмаленный и умело, тщательно отутюженный; по сути дела – просто писарь, но выглядел он почти как тот знаменитый профессор, что приезжал из Новосибирска в госпиталь на консультацию, осматривал раненых и больных, в том числе и Антона: заставлял его вытягивать с закрытыми глазами руки, попадать, не глядя, пальцем в нос, водил перед лицом Антона из стороны в сторону стерженьком медицинского молоточка, а Антон должен был, не отрывая взгляда, следить за этими движениями.
В своем деле писарь, похоже, был таким же профессором, специалистом высокого класса: держал он себя с большим достоинством, действовал неторопливо; как у хирурга имеются, на все случаи заранее запасены инструменты, так и писарь располагал запасом всех нужных в его деле приспособлений: разного размера линейками, разного вида перьями, остроотточенными карандашами всех цветов, разноцветными чернилами и баночками с тушью. Антон, посаженный в канцелярской комнатушке возле писарского стола на скрипучий стул, попытался задать канцеляристу некоторые вопросы о своей дальнейшей судьбе, но канцелярист строго пресек его попытки, сказав, что сначала он заполнит нужные бланки, графы, а потом объяснит Антону все, что ему надо знать, и не придется задавать больше никаких вопросов.
В заключение своих священнодействий канцелярист предложил Антону расписаться в толстой «амбарной книге», указав место для подписи широким плоским пальцем с чистым, подточенным пилочкой ногтем, а потом действительно кратко, толково, с исчерпывающей полнотой объявил Антону, что медицинской комиссией он признан на ближайшие три месяца к военной службе негодным, ему дается отсрочка для полного выздоровления, а через три месяца он должен явиться на переосвидетельствование. Что с ним произойдет дальше – будет зависеть от того состояния, в каком он окажется. Отсрочку могут продлить, а то и вовсе признать Антона инвалидом. А если врачи найдут, что он теперь в полном порядке, – значит, будет служить дальше. Живи, где хочешь, делай, что хочешь; три месяца, отпущенных на окончательную поправку, Антон будет получать пособие. Не густо, но существовать можно, ждущие повторных медкомиссий ранбольные как-то исхитряются, живут. Даже за углы и койки квартирохозяевам из этих своих пособий платят и даже базарный табачок под названием «венгерский» – один смолит, а двое за что-нибудь крепкое держатся – покуривают.
– Уразумел? – спросил писарь, закончив свои объяснения.
– Да вроде… – ответил Антон. Он уже примерно знал, каким будет насчет него решение госпитального начальства.
– Это хорошо, что ты понятливый, – скрывая за серьезностью тона свою шутливость, сказал писарь. – А то есть ну прямо чурки. Толкуешь, токуешь ему, десять раз повторил – и все как горохом в стенку, отскакивает напрочь… Что намерен делать, какие планы?
– Да какие… – ответил в раздумье Антон. – Поеду домой, к родителям…
Писарь сначала вытер о кусочек промокательной бумаги те перья, которыми пользовался, поставил их в пластмассовый стаканчик, в другой карандаши, убрал в ящик стола линейки; казалось, разговор закончился, продолжения не будет, ведь писарю все равно, как поступит Антон со своей увольнительной на три месяца.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52
– Алло! – позвал Антон.
– Аюшки! – откликнулся женский голос.
Из маленькой кухоньки позади прилавка, в которой потрескивала дровами растопленная печь, показалась моложавая женщина в белом поварском чепчике, ярком, в красных розах, фартуке поверх блузки без рукавов, оставлявшей голыми ее белые полные плечи и руки.
– Неужто можно блинчиков отведать? – спросил Антон, все еще в крайнем удивлении от неожиданного открытия на краю села в двух шагах от пустынного снежного поля чистой, опрятной, теплой избушки с блинчиками, показавшейся ему чем-то совсем сказочным: давно уже по всей стране война не оставила действующих и доступных для всех столовых, буфетов, закусочных, что в изобилии существовали раньше.
– А почему бы и нет? – приветливо и с некоторой долей кокетства ответила моложавая женщина, видимо, желая еще более примолодиться.
– Так, наверное, нужны какие-то талоны, карточки? Или какой-нибудь особый мандат с гербовой печатью? – пошутил Антон.
– Не надо ничего. Сейчас я вам положу на тарелку – и ешьте в свое удовольствие. Рубль двадцать порция, а в порции три штуки. Я вам свеженьких подам, с пылу, с жару…
– Ну, раз так – давайте… – еще больше удивился Антон. Деньги у него были, не так давно он получил от мамы и отца перевод на тридцать рублей: на конверты и бумагу для писем, газеты, что можно было покупать на недалекой от госпиталя почте, стрижку с одеколоном и на всякие прочие мелочи, которыми он захотел бы себя потешать.
Женщина загремела на кухне сковородками, двинула их на самое жаркое место плиты, плеснула из ковшика жидкое тесто – и через пару минут поставила на клеенку стола перед Антоном мелкую тарелку с румяными блинами и пузырящимся на них маслом.
– А ты из госпиталя? – спросила она Антона, называя его на «ты» – ведь мальчик же еще! – и оглядывая с ласковым вниманием. – Я по шинельке вижу… Ко мне заходит сюда ваш брат, раненые… У нас в поселке целых шесть госпиталей. Иные выпить тут наровят, купят у местных винца и тащат в карманах бутылки. Вообще-то нельзя, запрещается тут спиртные напитки распивать, я пожурю, а потом вроде как не вижу. Только чтоб без шума, прошу. Как запретить, люди-то с чего выпивают, бедами какими маются! Кто руку потерял, кто глаз. У кого семья на оккупированной территории, живы-нет – неизвестно…
Антон уже знал, что такое вино, винцо или винишко на местном сибирском языке, – отнюдь не то безобидное, десяти – или чуть больше – градусное фруктовое или ягодное вино, что пьют в России, а крепчайший, за сорок градусов, самогон, что сибиряки мастерски гонят из свеклы, ячменя и многого другого, из чего в иных местностях людям и в голову не приходит делать самогонку.
– А как же это объяснить, что ваша «Блинная» все еще на ходу и без всяких талонов? Да еще в таком непонятном месте, на самом краю поселка. Чего ж ее тут поставили, что за причина? – спросил Антон, с наслаждением уминая блинчики. В девять утра в госпитале кормили всех завтраком: тарелка пшенной каши на молоке, белый хлеб с маслом, стакан сладкого чая. Сейчас еще и полдень не подошел, вроде нельзя было проголодаться, но блинчики были так вкусны, что и прямо после завтрака можно было бы справиться с целой их тарелкой.
– Так мы ж ведь особые, у нас свой закон, мы леспромхозские, – сказала повариха, имея в виду свою «Блинную». – Леспромхозу без нее никак нельзя, народ околеет. А то разбежится, кто куда, по другим местам, где о рабочих заботы поболе. У нас по всему району производства: там сани, дуги делают, там бочкотару, товарные ящики, в другом поселке колесники стучат, тележные хода ладят. Доски на любой размер пилят, для строек лес формуют. Сейчас вот лыжи строгать настроились, это ж ужас просто, сколько этих лыж для армии нужно… Блины мои да пельмени, можно сказать, в центре всего этого дела, на самом перекрестке: то лес в работу мимо везут, то готовые изделия на склады, на станцию, восемнадцать верст до ней. А то с лесосек кругляк волокут. Все лето его валят, на колесах не повезешь, лошадям это одно мученье, а как санный путь ляжет – так и пошло дело. Есть лесосеки аж за тридцать верст. Везут на роспусках, бревна тяжеленные, метров в пятнадцать, лошади шагом, а мороз жжет, наши сибирские морозы – это страсть Господня! Дотянут до поселка, до этой моей ресторации, – чуть вживе, только б погреться да чего посытней жевнуть. Вот снегу еще подсыплет, пойдет возка с лесосек – мужиков в мою избушку столько иной раз набивается – стены трещат. Я уж знаю заранее, когда возчики явятся, котлы ведерные кипячу. Пожаловали, голубчики, – я в котлы пельмени бух, они у меня заранее мешками наморожены, полна кладовка забита. И чай тут же готов, хоть пузо лопни, два самовара, тоже ведерных…
– Так если по морозу тридцать верст отшагать – одним чаем, небось, не согреешься, захочешь того, что покрепче! – улыбнулся Антон.
– А как же! – рассмеялась женщина. – Но это их забота, возчиков, где, как добыть, чего себе в кружки плескать. Я не держу, в меню спиртного у меня нет и под прилавком не прячу, ревизору не придраться. Ну, как блинчики, нравятся?
– А можно еще? – утирая ладонью рот, спросил Антон.
– Да хоть сколько! – воскликнула с готовностью повариха и тут же кинулась печь для Антона новую порцию. – Ты заходи, заходи, как захочешь, я ведь не так, как там у вас в госпитале, готовлю, ко мне сюда как в дом родной, как к родной маменьке приходят…
Обратно Антон шел, чувствуя себя совсем здоровым. Тело был крепким, легким, голова – светлой. Этот день – день первого снега, ослепительно сверкающего солнца, чудесных блинчиков прямо с горячей сковородки – он запомнил как день своего возрождения.
Синицы по-прежнему цвикали, порхали над головой, осыпая его снегом, а он шел и проверял свою воскресшую память: кто командовал русскими войсками, двинутыми в восточную Пруссию с началом войны в августе девятьсот четырнадцатого года? Генерал Жилинский. Какими силами он располагал? Первой армией генерала Ренненкампфа и Второй во главе с Самсоновым. Сколько дивизий было у Ранненкампфа? Шесть с половиной пехотных и пять с половиной кавалерийских. А у Самсонова? Пехоты у него было больше чуть ли не вдвое – одиннадцать дивизий. А кавалерийских только три…
А кто в это время был начальником Генерального штаба у немцев?
Генерал-полковник Мольтке-младший, внук фельдмаршала Мольтке, что за сорок с лишним лет до этого в войне восемьсот семьдесят первого года вдребезги разбил французские армии и победителем вошли в Париж…
– Прекрасно! – сказал сам себе Антон. – Ну а химия, таблица Менделеева?
Как по-латыни серебро? Аргентум. Железо? Феррум. Медь? Купрум. Формула соляной кислоты, которой Антон однажды на практических занятиях по химии обжег себе руки? Аш хлор. А серной? Он на секунду задумался. Аш… Аш… Все кислоты начинаются с «Аш»… Черт побери, он же совсем недавно отлично знал! Антон с силой хлопнул себя по лбу. Аш два Эс О четыре!
Антон едва не закричал от радости на всю улицу: «Аш два Эс О четыре! Серная кислота! Аш два Эс О четыре!»
Возле ограды госпитального скверика дворник Пантелей Павлович с заиндевелыми усами и сосульками на их кончиках расчищал широкий деревянной лопатой асфальтную дорожку тротуара.
– Ты куда это умотал? – строго сказал он Антону. – Тебе велено вокруг клумбы ходить, а ты лыжи навострил и деру. На рынок, небось, сахар на курево сменять? Сестра уж два раза выбегала, волнуется, куда ты делся. Сейчас она тебе даст за самоволку! Ну, чего молчишь, говори в свое оправдание!
– Аш два Эс О четыре! – радостно глядя на Пантелея Палыча, до войны школьного, а сейчас госпитального дворника, ответил Антон.
– Чего? – вытаращил глаза Пантелей Палыч.
– Аш два Эс О четыре! – закричал во всю силу горла и легких Антон и подбросил вверх свою шапку.
Пантелей Палыч примолк. За время работы в госпитале с контуженными и психически травмированными он уже ко многому привык и перестал удивляться – и к чокнутым слегка, и к чокнутым наполовину, и к совсем и безнадежно безумным…
32
Документы Антону на выписку из госпиталя оформлял пожилой канцелярист с круглой, как шар, совершенно лысой головой, блестевшей столь ярко, неестественно, что казалось, он специально чем-то натирает свой череп для такого блеска, какой-нибудь политурой, что употребляется для дорогой мебели.
На нем был белый медицинский халат, но не из тех, что носят медсестры, технический персонал, сшитые из простынной ткани, а врачебный, из плотного материала, с накладными карманами по бокам и на груди, даже подкрахмаленный и умело, тщательно отутюженный; по сути дела – просто писарь, но выглядел он почти как тот знаменитый профессор, что приезжал из Новосибирска в госпиталь на консультацию, осматривал раненых и больных, в том числе и Антона: заставлял его вытягивать с закрытыми глазами руки, попадать, не глядя, пальцем в нос, водил перед лицом Антона из стороны в сторону стерженьком медицинского молоточка, а Антон должен был, не отрывая взгляда, следить за этими движениями.
В своем деле писарь, похоже, был таким же профессором, специалистом высокого класса: держал он себя с большим достоинством, действовал неторопливо; как у хирурга имеются, на все случаи заранее запасены инструменты, так и писарь располагал запасом всех нужных в его деле приспособлений: разного размера линейками, разного вида перьями, остроотточенными карандашами всех цветов, разноцветными чернилами и баночками с тушью. Антон, посаженный в канцелярской комнатушке возле писарского стола на скрипучий стул, попытался задать канцеляристу некоторые вопросы о своей дальнейшей судьбе, но канцелярист строго пресек его попытки, сказав, что сначала он заполнит нужные бланки, графы, а потом объяснит Антону все, что ему надо знать, и не придется задавать больше никаких вопросов.
В заключение своих священнодействий канцелярист предложил Антону расписаться в толстой «амбарной книге», указав место для подписи широким плоским пальцем с чистым, подточенным пилочкой ногтем, а потом действительно кратко, толково, с исчерпывающей полнотой объявил Антону, что медицинской комиссией он признан на ближайшие три месяца к военной службе негодным, ему дается отсрочка для полного выздоровления, а через три месяца он должен явиться на переосвидетельствование. Что с ним произойдет дальше – будет зависеть от того состояния, в каком он окажется. Отсрочку могут продлить, а то и вовсе признать Антона инвалидом. А если врачи найдут, что он теперь в полном порядке, – значит, будет служить дальше. Живи, где хочешь, делай, что хочешь; три месяца, отпущенных на окончательную поправку, Антон будет получать пособие. Не густо, но существовать можно, ждущие повторных медкомиссий ранбольные как-то исхитряются, живут. Даже за углы и койки квартирохозяевам из этих своих пособий платят и даже базарный табачок под названием «венгерский» – один смолит, а двое за что-нибудь крепкое держатся – покуривают.
– Уразумел? – спросил писарь, закончив свои объяснения.
– Да вроде… – ответил Антон. Он уже примерно знал, каким будет насчет него решение госпитального начальства.
– Это хорошо, что ты понятливый, – скрывая за серьезностью тона свою шутливость, сказал писарь. – А то есть ну прямо чурки. Толкуешь, токуешь ему, десять раз повторил – и все как горохом в стенку, отскакивает напрочь… Что намерен делать, какие планы?
– Да какие… – ответил в раздумье Антон. – Поеду домой, к родителям…
Писарь сначала вытер о кусочек промокательной бумаги те перья, которыми пользовался, поставил их в пластмассовый стаканчик, в другой карандаши, убрал в ящик стола линейки; казалось, разговор закончился, продолжения не будет, ведь писарю все равно, как поступит Антон со своей увольнительной на три месяца.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52