Гелла ничего не сказала и разлила горячий суп по чашкам. Потом поставила сковородку с беконом на плиту.
Они осторожно пили суп, макая в него сухарики. Гелла взяла со стола голубое удостоверение.
Держа чашку одной рукой, другой она раскрыла удостоверение.
— Он женат, — сказала она. — У него голубые глаза, каштановые волосы, он печатник в типографии. Хорошая работа. — Она изучала фотографию. — Он не похож на злодея. Интересно, есть ли у него дети?
— Разве там не сказано? — спросил Моска.
— Нет, — ответила Гелла. — У него шрам на пальце. — Она уронила удостоверение на стол.
Лео откинул голову назад, выливая остаток супа себе в рот, потом склонился над столом. Его щека слегка задергалась.
— Скажи, — спросил он Моску, — почему ты не пошел сразу с этим человеком в полицейское управление? Это же недалеко.
Моска улыбнулся в ответ:
— Я хотел его припугнуть. Я вообще ничего не собираюсь делать. Я просто хотел его припугнуть.
— Он же ночь не будет спать, — сказала Гелла.
— Он этого заслуживает, — свирепо и, словно оправдываясь, буркнул Моска. — Не хрена ему было совать нос не в свои дела!
Гелла подняла на него светлые серые глаза.
— Ему просто стало стыдно, — сказала она. — Мне кажется, он почувствовал и свою вину за то, что эти дети попрошайничают и подбирают с тротуара грязные окурки.
— Ну и хрен с ним, пускай немного попотеет!
Послушай, может, ты дашь нам этот бекон, пока он совсем не сгорел?
Гелла поставила сковородку с беконом на стол и достала буханку серого немецкого хлеба. Покончив с бутербродами, Лео и Моска встали из-за стола, и Лео стал искать ключи от своего джипа.
Гелла снова взяла удостоверение и посмотрела на адрес.
— Послушай! — воскликнула она. — Он живет на Рубсамштрассе. Это даже ближе, чем полицейское управление.
Моска отрезал:
— Не надо мне капать на мозги. Мы едем в клуб. — И улыбнулся ей, когда она склонила ему на грудь голову с туго стянутыми, словно шлем, светлыми волосами. Эти сентиментальные знаки внимания всегда доставляли ей радость, хотя он над ними посмеивался и никогда сам не проявлял инициативы. — Хочешь, я привезу мороженого?
Она кивнула. Когда он выходил из комнаты, она крикнула ему вслед:
— Это же по пути в клуб!
В джипе Лео спросил:
— Куда мы едем?
— Ладно, черт побери, поехали к тому парню. — Моска покачал головой. — Ну и достали же вы меня оба.
— Мне-то что, — сказал Лео. — Но это и впрямь по дороге. И к тому же я сам знаю, что значит «попотеть», как ты выразился. Это ты очень точно сказал. — Он повернулся к Моске и печально улыбнулся.
Моску передернуло.
— Я этого гада даже видеть не хочу. Может, сходишь к нему, а, Лео?
— Только не я, — сказал Лео с усмешкой. — Ты забрал, ты и верни.
Они легко нашли нужный адрес — это был частный домик на две семьи, в котором сейчас из-за дефицита жилья теснилось сразу несколько семей. На входной двери висел список жильцов с указанием квартир против каждой фамилии. Моска стал сверять фамилии на списке с фамилией на удостоверении. Он поднялся на второй этаж и решительно постучал в дверь. Дверь тут же открылась. Он понял, что за ним наблюдали из окна и ждали этого стука. Показавшийся в дверном проеме мужчина был тот же самый: круглая продолговатая голова, суровые черты лица, только на лице застыла напряженная маска, несколько оттененная лысым черепом. Немец посторонился, пропуская Моску в квартиру.
Он прервал их вечернюю трапезу. На столе в комнате стояло четыре тарелки с черным соусом, в котором плавали темные измельченные овощи и большие картофелины. В углу стояла кровать, а за ней висела кое-как присобаченная раковина, над которой темнела картина в коричневых и темно-зеленых тонах. Женщина с зачесанными назад волосами выталкивала двух ребятишек в соседнюю комнату. Но, обернувшись на вошедшего, она выпустила детей из рук. Обитатели квартиры молча смотрели на Моску и ждали, что он скажет.
Он отдал немцу голубое удостоверение. Тот взял его и спросил, задохнувшись:
— Да?
Моска сказал:
— Вам не надо ходить в полицию. Забудьте о случившемся.
Суровое лицо немца побелело. Чувство облегчения, страх, шок от пережитого, визг тормозов джипа, остановившегося у его дома, — все смешалось в его сознании, и яд ожег ему кровь. Он дрожал. Ему на помощь бросилась жена и усадила его на деревянный стул у стола.
Моска, смутившись, сказал женщине:
— Что такое? Что с ним?
— Ничего, — ответила она деревянным голосом. — Мы решили, что вы приехали забрать его, — ее голос дрогнул.
Заплакал мальчик. На его личике был написан испуг, точно стены его маленького мирка вдруг рухнули. Моска, думая, как бы его успокоить, шагнул к нему и протянул плитку шоколада. Ребенок еще пуще перепугался и истерически зарыдал на высоких нотах, так что его вопли стали почти неслышными. Моска выпрямился и беспомощно взглянул на женщину. Она подала мужу стаканчик шнапса. Пока он пил, женщина бросилась к ребенку, ударила его по губам и взяла на руки. Ребенок затих. Немец, все еще сильно волнуясь, сказал:
— Подождите, пожалуйста, подождите, — и почти побежал к буфету, достал оттуда бутылку шнапса и еще один стаканчик.
Он наполнил стакан шнапсом и едва ли не силой всучил его Моске.
— Это была ошибка, просто ошибка. Понимаете, я подумал, что эти дети досаждают вам. Я не хотел вмешиваться.
И Моска вспомнил, как отчитывал этот немец двух ребятишек на площади — сердито, но в его голосе слышался стыд, словно он сам был повинен в унижении этих детей.
— Все в порядке, — сказал Моска. Он не притронулся к шнапсу и хотел поставить стакан на стол, но немец схватил его за руку и заставил выпить.
Забыв, что на него смотрят жена и дети, немец, словно умоляя даровать ему жизнь, продолжал сбивчиво говорить:
— Я никогда не был нацистом. Я вступил в партию только для того, чтобы мне сохранили работу, все типографские рабочие должны были вступать в партию. Я платил взносы. Вот и все. Я не был нацистом. Пейте. Это хороший шнапс. Пейте.
Я этим лечусь.
Моска выпил и направился к двери, но немец опять удержал его. Он схватил его за руку и стал трясти.
— Я очень благодарен вам за вашу доброту. Это от чистого сердца. Я никогда этого не забуду.
Я всегда говорил, что американцы хороший народ. Добрый народ. Нам, немцам, повезло. — Он в последний раз пожал руку Моске. Его голова тряслась от нервного напряжения и от радости, что все кончилось.
В это мгновение Моска почувствовал почти непреодолимое желание ударить его, повалить на землю и размозжить этот лысый череп и искаженное сладкой гримасой ужаса лицо. Он отвернулся, чтобы скрыть свое отвращение и ярость.
А в проеме двери, соединяющей обе комнаты, Моска увидел лицо его жены: худощавое, мертвенно-белая кожа обтягивает сильно выступающие скулы, голова чуть склонена, плечи опущены под тяжестью ребенка на руках. Ее серые — теперь почти черные — глаза казались мрачными лужицами неизбывной ненависти. Ее волосы тоже казались темными на фоне золотистой головки ребенка. Она не отвела взгляда, когда их глаза встретились. Ни один мускул на ее лице не дрогнул.
Когда дверь за ним захлопнулась, он услышал ее голос — тихий, но резкий. Она что-то говорила мужу. На улице, обернувшись, он увидел ее за окном в освещенной комнате: она стояла над мужем, держа на руках ребенка.
Глава 12
Вольф ел холодный ужин по-крестьянски: брал длинную кровяную колбасу и складным ножом отрезал от нее здоровенные аппетитные куски, потом отрезал ломоть от лежащей перед ним буханки серого хлеба. Немецкая девушка Урсула, с которой он жил, и ее отец брали колбасу и хлеб после него. Перед каждым стояла жестянка американского пива, и они время от времени наполняли свои стаканы.
— Тебе когда надо уходить? — спросила Урсула. Это была миниатюрная смугловатая девушка с непокорным нравом. Ему нравилось ее укрощать.
Он уже пустил по инстанциям заявление о вступлении в брак, и именно поэтому ему позволили переехать в дом ее отца. Были и другие соображения.
— Мне нужно встретиться с Моской в «Ратскелларе» через час, — сказал Вольф, взглянув на часы, которые после войны он снял с польского беженца. «С дохлого полячишки», — подумал Вольф.
— Не нравится мне этот парень, — сказала Урсула. — Он такой невоспитанный. Не понимаю, что в нем нашла эта девчонка.
Вольф отрезал очередной кусок колбасы и сказал шутливо:
— Да то же, что и ты во мне.
Урсула вспыхнула:
— Вы, чертовы американцы, считаете, что мы готовы на все из-за ваших продуктов! Только попробуй обращаться со мной так же, как твои америкашки обращаются со своими девушками! Еще посмотрим, соглашусь ли я. Вмиг вылетишь из дома!
Ее отец, жуя вязкий хлеб, произнес укоризненно:
— Урсула, Урсула! — но сказал это по привычке, думая о чем-то постороннем.
Покончив с ужином, Вольф пошел в спальню и набил свой объемистый кожаный портфель сигаретами, шоколадом и сигарами. Он достал все это из шкафа, единственный ключ от которого всегда носил с собой. Он уже собирался уходить, когда в комнату вошел отец Урсулы.
— Вольфганг! Пока ты не ушел, можно тебя на пару слов? — Отец всегда держался с ним вежливо и уважительно, ни на минуту не забывая, что любовник его дочери — американец. И Вольфу это нравилось.
Отец повел его в холодный амбар, располагавшийся в задней комнате этой полуподвальной квартиры. Отец распахнул дверь и патетически произнес.
— Ты только посмотри!
С деревянных балок свисали голые кости окороков с видневшимися кое-где тонюсенькими темными полосками мяса, коротенькие хвостики колбас и похожий на месяц в последней четверти остаток сырной головы.
— Надо что-то делать, Вольфганг, — сказал отец, — наши запасы истощились. Совсем истощились.
Вольф вздохнул. Интересно, куда этот старый гад все дел? Они же оба прекрасно понимают, что никто это не мог съесть. Да целый полк не сумел бы нанести этому погребу такой урон! И всякий раз, когда старик его облапошивал, он думал с мрачной усмешкой: ну погоди, вот мы с Урсулой окажемся в Штатах, я вас проучу обоих. Старик надеется, что его завалят посылками. Хрен тебе собачий! Вольф склонил голову, словно обдумывая эту проблему.
— Хорошо! — сказал он. Они вернулись в спальню, и он дал старику пять блоков сигарет. — Это все, что я могу дать. В течение нескольких месяцев больше не будет. — И добавил строго:
— У меня намечается крупное дельце.
— Не беспокойся, — сказал отец. — Этого хватит надолго. Мы с дочкой стараемся жить очень экономно, и ты это знаешь, Вольфганг.
Вольф, соглашаясь, кивнул и в то же время восхитился про себя хладнокровием старика: этот старый ворюга уже, наверное, сколотил себе на нем состояние!
Прежде чем выйти из комнаты, Вольф вытащил свой тяжелый «вальтер» из ящика письменного стола и сунул в карман пальто. Этот жест всегда производил впечатление на отца Урсулы, внушая ему уважение к любовнику дочери, что тоже нравилось Вольфу.
Когда они выходили из спальни, старик доверительно и по-отечески положил Вольфу руку на плечо.
— На следующей неделе я получу большую партию коричневого и серого габардина. Я закажу для тебя несколько прекрасных костюмов — это будет мой подарок. И если кто-то из твоих друзей захочет купить, я уступлю по хорошей цене. Только из уважения к тебе.
Вольф важно кивнул. Он открыл входную дверь, и Урсула крикнула ему вслед:
— Смотри, осторожнее!
Он вышел из полуподвала и зашагал по улице в направлении клуба «Ратскеллар». Идти ему было только минут пятнадцать, так что времени у него еще оставалось достаточно. Он шел и про себя восхищался стариком. Целый чемодан габардина!
Его собственного! И он сможет его продать без всяких посредников. Он уж постарается. Уж он это дельце повыгоднее обстряпает. Подарит по отрезу Моске, и Кэссину, и Гордону, может быть, даже этому еврею, а взамен получит кое-что более ценное, чем деньги.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43
Они осторожно пили суп, макая в него сухарики. Гелла взяла со стола голубое удостоверение.
Держа чашку одной рукой, другой она раскрыла удостоверение.
— Он женат, — сказала она. — У него голубые глаза, каштановые волосы, он печатник в типографии. Хорошая работа. — Она изучала фотографию. — Он не похож на злодея. Интересно, есть ли у него дети?
— Разве там не сказано? — спросил Моска.
— Нет, — ответила Гелла. — У него шрам на пальце. — Она уронила удостоверение на стол.
Лео откинул голову назад, выливая остаток супа себе в рот, потом склонился над столом. Его щека слегка задергалась.
— Скажи, — спросил он Моску, — почему ты не пошел сразу с этим человеком в полицейское управление? Это же недалеко.
Моска улыбнулся в ответ:
— Я хотел его припугнуть. Я вообще ничего не собираюсь делать. Я просто хотел его припугнуть.
— Он же ночь не будет спать, — сказала Гелла.
— Он этого заслуживает, — свирепо и, словно оправдываясь, буркнул Моска. — Не хрена ему было совать нос не в свои дела!
Гелла подняла на него светлые серые глаза.
— Ему просто стало стыдно, — сказала она. — Мне кажется, он почувствовал и свою вину за то, что эти дети попрошайничают и подбирают с тротуара грязные окурки.
— Ну и хрен с ним, пускай немного попотеет!
Послушай, может, ты дашь нам этот бекон, пока он совсем не сгорел?
Гелла поставила сковородку с беконом на стол и достала буханку серого немецкого хлеба. Покончив с бутербродами, Лео и Моска встали из-за стола, и Лео стал искать ключи от своего джипа.
Гелла снова взяла удостоверение и посмотрела на адрес.
— Послушай! — воскликнула она. — Он живет на Рубсамштрассе. Это даже ближе, чем полицейское управление.
Моска отрезал:
— Не надо мне капать на мозги. Мы едем в клуб. — И улыбнулся ей, когда она склонила ему на грудь голову с туго стянутыми, словно шлем, светлыми волосами. Эти сентиментальные знаки внимания всегда доставляли ей радость, хотя он над ними посмеивался и никогда сам не проявлял инициативы. — Хочешь, я привезу мороженого?
Она кивнула. Когда он выходил из комнаты, она крикнула ему вслед:
— Это же по пути в клуб!
В джипе Лео спросил:
— Куда мы едем?
— Ладно, черт побери, поехали к тому парню. — Моска покачал головой. — Ну и достали же вы меня оба.
— Мне-то что, — сказал Лео. — Но это и впрямь по дороге. И к тому же я сам знаю, что значит «попотеть», как ты выразился. Это ты очень точно сказал. — Он повернулся к Моске и печально улыбнулся.
Моску передернуло.
— Я этого гада даже видеть не хочу. Может, сходишь к нему, а, Лео?
— Только не я, — сказал Лео с усмешкой. — Ты забрал, ты и верни.
Они легко нашли нужный адрес — это был частный домик на две семьи, в котором сейчас из-за дефицита жилья теснилось сразу несколько семей. На входной двери висел список жильцов с указанием квартир против каждой фамилии. Моска стал сверять фамилии на списке с фамилией на удостоверении. Он поднялся на второй этаж и решительно постучал в дверь. Дверь тут же открылась. Он понял, что за ним наблюдали из окна и ждали этого стука. Показавшийся в дверном проеме мужчина был тот же самый: круглая продолговатая голова, суровые черты лица, только на лице застыла напряженная маска, несколько оттененная лысым черепом. Немец посторонился, пропуская Моску в квартиру.
Он прервал их вечернюю трапезу. На столе в комнате стояло четыре тарелки с черным соусом, в котором плавали темные измельченные овощи и большие картофелины. В углу стояла кровать, а за ней висела кое-как присобаченная раковина, над которой темнела картина в коричневых и темно-зеленых тонах. Женщина с зачесанными назад волосами выталкивала двух ребятишек в соседнюю комнату. Но, обернувшись на вошедшего, она выпустила детей из рук. Обитатели квартиры молча смотрели на Моску и ждали, что он скажет.
Он отдал немцу голубое удостоверение. Тот взял его и спросил, задохнувшись:
— Да?
Моска сказал:
— Вам не надо ходить в полицию. Забудьте о случившемся.
Суровое лицо немца побелело. Чувство облегчения, страх, шок от пережитого, визг тормозов джипа, остановившегося у его дома, — все смешалось в его сознании, и яд ожег ему кровь. Он дрожал. Ему на помощь бросилась жена и усадила его на деревянный стул у стола.
Моска, смутившись, сказал женщине:
— Что такое? Что с ним?
— Ничего, — ответила она деревянным голосом. — Мы решили, что вы приехали забрать его, — ее голос дрогнул.
Заплакал мальчик. На его личике был написан испуг, точно стены его маленького мирка вдруг рухнули. Моска, думая, как бы его успокоить, шагнул к нему и протянул плитку шоколада. Ребенок еще пуще перепугался и истерически зарыдал на высоких нотах, так что его вопли стали почти неслышными. Моска выпрямился и беспомощно взглянул на женщину. Она подала мужу стаканчик шнапса. Пока он пил, женщина бросилась к ребенку, ударила его по губам и взяла на руки. Ребенок затих. Немец, все еще сильно волнуясь, сказал:
— Подождите, пожалуйста, подождите, — и почти побежал к буфету, достал оттуда бутылку шнапса и еще один стаканчик.
Он наполнил стакан шнапсом и едва ли не силой всучил его Моске.
— Это была ошибка, просто ошибка. Понимаете, я подумал, что эти дети досаждают вам. Я не хотел вмешиваться.
И Моска вспомнил, как отчитывал этот немец двух ребятишек на площади — сердито, но в его голосе слышался стыд, словно он сам был повинен в унижении этих детей.
— Все в порядке, — сказал Моска. Он не притронулся к шнапсу и хотел поставить стакан на стол, но немец схватил его за руку и заставил выпить.
Забыв, что на него смотрят жена и дети, немец, словно умоляя даровать ему жизнь, продолжал сбивчиво говорить:
— Я никогда не был нацистом. Я вступил в партию только для того, чтобы мне сохранили работу, все типографские рабочие должны были вступать в партию. Я платил взносы. Вот и все. Я не был нацистом. Пейте. Это хороший шнапс. Пейте.
Я этим лечусь.
Моска выпил и направился к двери, но немец опять удержал его. Он схватил его за руку и стал трясти.
— Я очень благодарен вам за вашу доброту. Это от чистого сердца. Я никогда этого не забуду.
Я всегда говорил, что американцы хороший народ. Добрый народ. Нам, немцам, повезло. — Он в последний раз пожал руку Моске. Его голова тряслась от нервного напряжения и от радости, что все кончилось.
В это мгновение Моска почувствовал почти непреодолимое желание ударить его, повалить на землю и размозжить этот лысый череп и искаженное сладкой гримасой ужаса лицо. Он отвернулся, чтобы скрыть свое отвращение и ярость.
А в проеме двери, соединяющей обе комнаты, Моска увидел лицо его жены: худощавое, мертвенно-белая кожа обтягивает сильно выступающие скулы, голова чуть склонена, плечи опущены под тяжестью ребенка на руках. Ее серые — теперь почти черные — глаза казались мрачными лужицами неизбывной ненависти. Ее волосы тоже казались темными на фоне золотистой головки ребенка. Она не отвела взгляда, когда их глаза встретились. Ни один мускул на ее лице не дрогнул.
Когда дверь за ним захлопнулась, он услышал ее голос — тихий, но резкий. Она что-то говорила мужу. На улице, обернувшись, он увидел ее за окном в освещенной комнате: она стояла над мужем, держа на руках ребенка.
Глава 12
Вольф ел холодный ужин по-крестьянски: брал длинную кровяную колбасу и складным ножом отрезал от нее здоровенные аппетитные куски, потом отрезал ломоть от лежащей перед ним буханки серого хлеба. Немецкая девушка Урсула, с которой он жил, и ее отец брали колбасу и хлеб после него. Перед каждым стояла жестянка американского пива, и они время от времени наполняли свои стаканы.
— Тебе когда надо уходить? — спросила Урсула. Это была миниатюрная смугловатая девушка с непокорным нравом. Ему нравилось ее укрощать.
Он уже пустил по инстанциям заявление о вступлении в брак, и именно поэтому ему позволили переехать в дом ее отца. Были и другие соображения.
— Мне нужно встретиться с Моской в «Ратскелларе» через час, — сказал Вольф, взглянув на часы, которые после войны он снял с польского беженца. «С дохлого полячишки», — подумал Вольф.
— Не нравится мне этот парень, — сказала Урсула. — Он такой невоспитанный. Не понимаю, что в нем нашла эта девчонка.
Вольф отрезал очередной кусок колбасы и сказал шутливо:
— Да то же, что и ты во мне.
Урсула вспыхнула:
— Вы, чертовы американцы, считаете, что мы готовы на все из-за ваших продуктов! Только попробуй обращаться со мной так же, как твои америкашки обращаются со своими девушками! Еще посмотрим, соглашусь ли я. Вмиг вылетишь из дома!
Ее отец, жуя вязкий хлеб, произнес укоризненно:
— Урсула, Урсула! — но сказал это по привычке, думая о чем-то постороннем.
Покончив с ужином, Вольф пошел в спальню и набил свой объемистый кожаный портфель сигаретами, шоколадом и сигарами. Он достал все это из шкафа, единственный ключ от которого всегда носил с собой. Он уже собирался уходить, когда в комнату вошел отец Урсулы.
— Вольфганг! Пока ты не ушел, можно тебя на пару слов? — Отец всегда держался с ним вежливо и уважительно, ни на минуту не забывая, что любовник его дочери — американец. И Вольфу это нравилось.
Отец повел его в холодный амбар, располагавшийся в задней комнате этой полуподвальной квартиры. Отец распахнул дверь и патетически произнес.
— Ты только посмотри!
С деревянных балок свисали голые кости окороков с видневшимися кое-где тонюсенькими темными полосками мяса, коротенькие хвостики колбас и похожий на месяц в последней четверти остаток сырной головы.
— Надо что-то делать, Вольфганг, — сказал отец, — наши запасы истощились. Совсем истощились.
Вольф вздохнул. Интересно, куда этот старый гад все дел? Они же оба прекрасно понимают, что никто это не мог съесть. Да целый полк не сумел бы нанести этому погребу такой урон! И всякий раз, когда старик его облапошивал, он думал с мрачной усмешкой: ну погоди, вот мы с Урсулой окажемся в Штатах, я вас проучу обоих. Старик надеется, что его завалят посылками. Хрен тебе собачий! Вольф склонил голову, словно обдумывая эту проблему.
— Хорошо! — сказал он. Они вернулись в спальню, и он дал старику пять блоков сигарет. — Это все, что я могу дать. В течение нескольких месяцев больше не будет. — И добавил строго:
— У меня намечается крупное дельце.
— Не беспокойся, — сказал отец. — Этого хватит надолго. Мы с дочкой стараемся жить очень экономно, и ты это знаешь, Вольфганг.
Вольф, соглашаясь, кивнул и в то же время восхитился про себя хладнокровием старика: этот старый ворюга уже, наверное, сколотил себе на нем состояние!
Прежде чем выйти из комнаты, Вольф вытащил свой тяжелый «вальтер» из ящика письменного стола и сунул в карман пальто. Этот жест всегда производил впечатление на отца Урсулы, внушая ему уважение к любовнику дочери, что тоже нравилось Вольфу.
Когда они выходили из спальни, старик доверительно и по-отечески положил Вольфу руку на плечо.
— На следующей неделе я получу большую партию коричневого и серого габардина. Я закажу для тебя несколько прекрасных костюмов — это будет мой подарок. И если кто-то из твоих друзей захочет купить, я уступлю по хорошей цене. Только из уважения к тебе.
Вольф важно кивнул. Он открыл входную дверь, и Урсула крикнула ему вслед:
— Смотри, осторожнее!
Он вышел из полуподвала и зашагал по улице в направлении клуба «Ратскеллар». Идти ему было только минут пятнадцать, так что времени у него еще оставалось достаточно. Он шел и про себя восхищался стариком. Целый чемодан габардина!
Его собственного! И он сможет его продать без всяких посредников. Он уж постарается. Уж он это дельце повыгоднее обстряпает. Подарит по отрезу Моске, и Кэссину, и Гордону, может быть, даже этому еврею, а взамен получит кое-что более ценное, чем деньги.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43