— Я себя хорошо чувствую, — сказала она, — не волнуйся. Я себя сегодня замечательно чувствую, как умудренная опытом жена, которая прожила со своим мужем не один год.
Они еще постояли немного у окна, вслушиваясь в ропот города и ночи, потом Моска обернулся и сказал фрау Заундерс:
— Спокойной ночи.
Он держал дверь, пока Гелла выкатывала коляску с младенцем в спальню. Выйдя за ней, он проверил, заперта ли входная дверь с общей лестницы.
Глава 18
Моска сидел на траве в тени большого дома — реквизированного загородного клуба. Рядом в шезлонге устроилась Гелла. Всю лужайку перед клубом оккупировали солдаты с женами и детьми.
Несколько человек с луками пускали стрелы в красные и синие мишени.
Все было объято покоем и тишиной. Сумерки наступили в этот воскресный день раньше обычного, подумал Моска, близится осень — тоже раньше обычного. По зеленой лужайке были разбросаны пятна коричневой пожухлой травы, а в шапках огромных вязов, высящихся вдоль площадки для гольфа, уже виднелись красноватые потеки.
Он увидел, что к ним приближается Эдди Кэссин, огибая стрелков. Эдди присел на траву и, похлопав Геллу по ботинку, сказал:
— Привет, малышка.
Гелла улыбнулась ему и продолжала читать «Старз энд страйпс», тихо проговаривая английские слова.
— Я получил письмо от жены, — сказал Эдди Кэссин. — Она не приедет. — Он помолчал. — Это ее последнее слово, — сказал он, и его изящный рот исказила торжествующая улыбка. — Она выходит замуж за своего шефа. Я же говорил тебе, что она с ним трахается. А я-то ничего и не знал.
Догадывался чисто интуитивно. Как тебе моя интуиция, Уолтер?
Моска понял, что Эдди сегодня здорово напьется.
— Да ладно тебе, Эдди! Ты же абсолютно не семейный человек.
— Но мог бы им стать, — ответил Эдди невозмутимо. — Я мог бы попытаться. — И он указал пальцем на кремовую коляску, ярким пятном светлевшую посреди зеленого ковра травы. — Ты же не семейный человек, да вот пытаешься им стать.
Моска засмеялся.
— Я учусь, — сказал он.
Они сидели молча.
— Может, сходим сегодня вечерком в «Ратскеллар»? — спросил Эдди.
— Нет, — ответил Моска. — У нас есть дома что выпить. Приходи сам.
— Знаешь, мне надо постоянно быть в движении. — Эдди поднялся на ноги. — Я не могу торчать у вас в квартире весь вечер. — И он зашагал прочь, стараясь держаться подальше от мишеней.
Моска лег, упершись затылком в колени Геллы и обратив лицо к умирающим лучам холодного солнца. Он забыл спросить у Эдди про свои брачные бумаги. Пора бы им вернуться.
Он думал о возвращении домой, о том, как он войдет в квартиру, увидит мать, познакомит ее со своей женой, покажет ей ребенка. Глория вышла замуж (он усмехнулся при этой мысли), так что беспокоиться нечего. Вот чудно, что он опять возвращается, — теперь это легче, чем раньше.
Глядя на неловко натягивающих луки стрелков и на выпущенные ими стрелы, он вспомнил пожилого солдата на ферме за линией фронта. На этой ферме показывали кино резервистам — зрители сидели на бревнах. Тому солдату было, пожалуй, под сорок, думал Моска. Зажав между коленями шестилетнего французика, он аккуратно расчесывал ему на пробор вьющиеся кудри и пытался заставить чубчик лежать волной. Потом он причесал двух других — девочку и мальчика, тоже держа их у себя между коленями и осторожно поворачивая из стороны в сторону. Закончив их причесывать, старый солдат дал им по шоколадке и взял свою винтовку…
Моска рассеянно глядел на лужайку с гомонящими детьми, и ему почему-то казалось, что сейчас на ум приходят очень важные события из его прошлой жизни. Он напряг память и вспомнил солдата-негра, который швырял банки с ананасовым соком из кузова грузовика, мчащегося мимо колонн усталых пехотинцев. Они брели от моря туда, откуда доносилась канонада тяжелых орудий, которая заставляла их морально подготовиться к предстоящему бою, — так воскресный колокол приуготовляет дух к единению с господом. И по мере их продвижения канонада становилась все громче и звонче, уханье орудий все оглушительнее, хлопки выстрелов автоматических винтовок звучали словно минорные аккорды, и перед самым финалом, перед их приобщением к ритуалу тела и души, словно перед вхождением в храм… Но тут он отвлекся и мысленно ощутил прохладную с жестяным привкусом свежесть ананасового сока, вспомнил остановку в пути, краткий привал, во время которого они передавали друг другу вскрытую банку. И перенесся с той дороги на другую дорогу — залитую лунным светом улицу во французской деревушке, где каменные домики тонули во мраке, а у их стен стояли хорошо различимые во тьме грузовики, джипы и огромные тягачи. В конце деревенской улочки стоял танк, покрытый только что выстиранным бельем, которое оставили сушиться под луной.
От сухого звона тетивы и легкого свиста рассекающих воздух стрел, казалось, пробудился легкий вечерний ветер. Гелла оторвалась от книги, Моска нехотя встал.
— Хочешь чего-нибудь на дорожку? — спросил он у нее.
— Нет, — ответила Гелла. — Мне уже некуда.
К тому же что-то зуб опять разболелся.
Моска только теперь увидел, что у нее чуть посинела кожа нижней челюсти.
— Я попрошу Эдди, чтобы он сводил тебя к дантисту на базе.
Они собрали разбросанные по траве вещи и погрузили все в коляску. Малыш спал. Они пошли к трамвайной остановке. Когда трамвай подошел, Моска схватил сильными длинными руками коляску и поставил ее на заднюю площадку вагона.
Ребенок проснулся и заплакал, Гелле пришлось взять его на руки и убаюкивать. Подошел кондуктор, но Моска сказал по-немецки:
— Мы американцы.
Кондуктор недоверчиво смерил Моску взглядом, но не стал возражать.
На третьей остановке в вагон вошли две девушки из американского женского корпуса. Одна из них, заметив у Геллы на руках ребенка, сказала другой:
— Смотри-ка, какой симпатичный немчик!
Та заглянула малышу в личико и несколько раз повторила:
— Ох, какой милый карапуз! — И, глядя Гелле в глаза, сказала, чтобы она поняла:
— Schon!*
* Милый, замечательный (нем.)
Гелла улыбнулась и взглянула на Моску, но тот не проронил ни звука. Одна из девушек достала шоколадку из сумки и сунула ее малышу под одеяльце. Прежде чем Гелла успела что-то возразить, обе сошли с трамвая и зашагали по улице.
Сначала Моску это позабавило, но потом его разобрала злость. Он схватил шоколадку и швырнул ее на улицу.
Когда они сошли с трамвая и направились к дому, Гелла сказала:
— Не расстраивайся, они приняли нас за немцев.
Но дело было не только в этом. Он испугался, словно и впрямь был немцем и как один из побежденных должен был с благодарностью принять этот жест благотворительности и унижения.
— Мы скоро уедем, — сказал он. — Я поговорю завтра с Эдди и попрошу его ускорить оформление.
Впервые за все время он почувствовал острое желание поскорее покинуть эту страну.
Эдди Кэссин ушел с лужайки загородного клуба, не зная толком, куда ему отправиться. Лежащий на траве Моска, голова покоится на коленях у Геллы, рука упирается в кремовую коляску — это зрелище было ему невыносимо. Он сел на трамвай и подумал: «Поеду-ка я к горилле». Это решение развеяло его грустные мысли, и он стал глазеть на девчонок, едущих в центр. На окраине города он спустился к реке, пересек мост через Везер и сел на другой трамвай, который повез его по Нойштадту. Он сошел на предпоследней остановке — перед тем как трамвай свернул к базе.
Дома здесь были не повреждены бомбежкой.
Он вошел в один из домов, поднялся по лестнице на третий этаж, постучал и услышал голос Элфриды:
— Одну минуту! — Потом дверь распахнулась.
При виде ее Эдди Кэссин всякий раз испытывал легкий шок. У нее была пухлая фигура, причем без одежды даже пухлее, чем могло показаться со стороны, тонкие лодыжки, узкие бедра и чудовищно огромная голова. На лице выделялись фиалковые глаза с красными, как у кролика, белками.
Войдя, Эдди Кэссин по привычке сел на диванчик у стены.
— Налей чего-нибудь, детка, — попросил он.
Здесь он держал целый склад спиртного. Это было надежно. Он знал, что Элфрида в его отсутствие не притрагивается к его запасам. Пока она смешивала ему коктейль, он с изумлением наблюдал за ней.
Да, голова явно великовата, волосы свисают мотками медной проволоки, кожа старая, с желтоватыми пятнами и крупными порами, похожа на высохшую куриную. Нос как-то размазан по лицу, словно его сплющили несколькими сильными ударами, а губы напоминают два кусочка говядины — правда, перед его приходом она всегда их подкрашивала светлой помадой. Пугающий портрет довершал отвислый подбородок и мощная нижняя челюсть. Но голос у нее был мягкий, мелодичный, и в нем даже слышались слабые отзвуки давно отцветшей юности. Она очень хорошо говорила по-английски, вообще имела способности к языкам и зарабатывала себе на жизнь переводами, устными и письменными. Иногда она давала Эдди уроки немецкого.
Здесь Эдди чувствовал себя уютно и спокойно.
Она всегда зажигала в комнате свечи, и Эдди, усмехаясь про себя, думал, что эти свечи находят здесь иное применение. У противоположной от двери стены стояла огромная кровать, а рядом с ней у другой стены — бюро с фотографией ее мужа, который, добродушно улыбаясь, обнажал ряд неровных зубов.
— Я тебя сегодня не ждала, — сказала Элфрида.
Она подала ему стакан и села на диван подальше от него. Она уже усвоила, что, если будет приставать к нему с нежностями, он встанет и уйдет, но, если она подождет, пока гость напьется как следует, он потушит свечи и потащит ее в кровать, и еще она усвоила, что тогда ей следует притворно сопротивляться.
Эдди, откинувшись на спинку дивана, пил и смотрел на фотографию. Ее муж погиб под Сталинградом, и Элфрида часто рассказывала ему, как вместе с другими вдовами она надевала траур в день памяти по немцам, павшим на Волге. Их было так много, что само слово «Сталинград» наполняло ужасом женские сердца.
— И все же, я думаю, он был педиком, — сказал Эдди. — Как это его угораздило на тебе жениться?
Он увидел, что она сразу заволновалась и опечалилась, как бывало всегда, когда на него находила хандра и он начинал ее подкалывать.
— Скажи, он с тобой хоть занимался любовью? — спросил Эдди.
— Да, — тихо ответила Элфрида.
— Часто?
Она не ответила.
— Раз в неделю?
— Чаще, — ответила она.
— Ну, может, он и не был совсем педиком, — рассуждал Эдди. — Но вот что я тебе скажу: он тебе изменял.
— Нет, — проговорила она, и он с удовлетворением заметил, что она плачет. Эдди встал.
— Если ты будешь себя так вести, я просто встану и уйду. Что это такое, ты совсем не разговариваешь со мной! — Он дурачился, а она это прекрасно понимала и знала, как ей надо реагировать.
Она упала на колени и обхватила его ноги:
— Пожалуйста, Эдди, не уходи, пожалуйста, не уходи!
— Скажи, что твой муж был педиком! Скажи мне правду!
— Нет, — сказала она, поднимаясь и плача в голос. — Не говори этого! Он был поэт.
Эдди налил себе еще и торжественно произнес:
— Ну вот, видишь, я же знал! Все поэты педерасты. Ясно? Кроме того, это и так видно по его зубам. — И он язвительно ухмыльнулся.
Теперь она истерически рыдала от горя и гнева.
— Убирайся! — кричала она. — Уходи! Ты животное, грязное животное! — И, когда он схватил ее, ударил по лицу, поволок к кровати и бросил на одеяло, она поняла, что попалась: он специально дразнил ее, чтобы возбудиться. Когда он навалился на нее всем телом, она не шевельнулась, но в конце концов уступила ему под воздействием обуявшего его неистовства и собственного острого возбуждения. Но сегодня все было куда хуже обычного. Они совсем потеряли рассудок от страсти и близости. Он заставлял ее пить виски прямо из бутылки и всячески унижал ее. Он заставил ее ползать по комнате на четвереньках и, высунув язык, умолять его остаться.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43