Джип с ревом понесся быстрее.
Городской госпиталь занимал несколько кирпичных зданий в большом парке с множеством тропинок и зеленых лужаек. Парк был окружен железным забором, увитым плющом, который скрывал колючую проволоку. Вдоль всего забора на равном расстоянии друг от друга виднелись железные калитки. Но главный въезд для посетителей был широким, и сквозь ворота свободно могли проехать даже грузовики. Джип въехал в главные ворота и медленно двинулся по аллее, осторожно огибая бредущих немцев.
— Узнай, где родильное отделение, — попросил Моска шофера.
Джип остановился. Шофер перегнулся через дверь и спросил у проходящей мимо медсестры дорогу, потом отпустил тормоз. Моска откинулся на спинку сиденья и, пока они медленно колесили по территории госпиталя, уговаривал себя успокоиться.
Теперь он попал в немецкий мир. Тут не было ни военных мундиров, ни знаков различия, ни армейских машин — кроме той, в которой они ехали. И вокруг были одни враги — их одежда, их речь, их походка. Вся здешняя атмосфера была вражеской. Из окна джипа он видел на заборе железные колючки, ощетинившиеся на внешний мир. Здание родильного отделения стояло около забора.
Моска вошел в кабинет, где сидела пожилая медсестра. У стены рядом с ее столом стояли двое в американских военных комбинезонах, но в вермахтовских фуражках с высокой тульей. Это были водители санитарных машин.
— Я ищу Геллу Брода, она поступила сегодня утром, — сказал Моска.
Медсестра раскрыла регистрационную книгу.
На какое-то мгновение Моска испугался, что она сейчас скажет: «Нет» — и его страхи оправдаются.
Но она посмотрела на него и улыбнулась:
— Да. Подождите, я сейчас узнаю.
Пока она разговаривала по телефону, один из водителей обратился к Моске:
— Мы ее привезли, — и оба улыбнулись ему.
Он вежливо улыбнулся им в ответ и понял, что они ждут от него сигарет в знак благодарности.
Моска полез в карман, но оказалось, что он отдал водителю джипа последнюю пачку. Он пожал плечами и стал ждать, что скажет медсестра.
Она положила трубку.
— У вас мальчик.
Моска нетерпеливо спросил:
— С моей женой все в порядке? — И сразу смутился, услышав, что он произнес слово «жена».
— Да, конечно, — ответила сестра. — Если хотите, можете подождать здесь и через час вы ее увидите. Она сейчас спит.
— Я подожду, — ответил Моска.
Он вышел на улицу и сел на деревянную скамейку у входа.
Кирпичная стена была вся увита плющом. Он чувствовал аромат цветов из сада, терпкую сладость, смешанную с красноватым сиянием полуденного солнца. Медсестры и врачи в белых халатах сновали взад-вперед по зеленой траве лужаек и входили в красное кирпичное здание. Все вокруг было чисто, опрятно, нигде на земле не было видно свежих шрамов войны. Прозрачный воздух наполнился чириканьем недавно родившихся птенцов и звоном невидимых насекомых. Его охватило ощущение полного покоя, тихого благополучия, словно железный забор наглухо отгородил этот клочок земли от шума, грязи и смрада разрушенного города.
Из здания вышли оба водителя санитарной машины и подсели к нему. Эти сволочи не отстанут, подумал Моска. Ему смертельно хотелось курить.
Он повернулся к одному из них и спросил:
— Есть закурить?
Они оторопели, у того, кого он спросил, буквально челюсть отвалилась. Моска усмехнулся:
— У меня с собой нет. Я оставлю для вас пару-тройку пачек, когда еще раз приеду.
Шофер вытащил из кармана темную пачку немецких сигарет и протянул Моске со словами:
— Если хочешь такую, то…
Моска закурил и, сделав одну затяжку, закашлялся. Оба водителя захохотали, и тот, кто дал ему сигарету, сказал:
— К ним надо привыкнуть.
Но после первой неудачной затяжки сигарета показалась Моске даже приятной. Он откинулся на спинку скамейки и подставил лицо лучам полуденного солнца. И только теперь почувствовал усталость.
— Как она себя чувствовала, когда вы ее везли? — спросил он с закрытыми глазами.
— Нормально, как все, — ответил шофер, давший ему закурить. На лице у него было добродушное выражение: эта вечная полуулыбка, похоже, никогда не слезала с его губ. — Мы их сотнями возим, так что не беспокойся.
Моска открыл глаза и взглянул на него.
— Не слишком-то приятная работа — возить каждый день женщин, которые кричат и стонут. — И почувствовал отвращение к обоим только за то, что те видели несчастную, беспомощную Геллу и что на какое-то время она стала добычей их рук.
Водитель ответил:
— Нет, очень даже здорово возить людей, которые издают какие-то стоны. На фронте я работал в похоронной команде. Мы ездили на грузовике по полю и собирали убитых. Зимой трупы совсем были закоченевшие, так что приходилось складывать их, как поленья, ровными штабелями.
Иногда удавалось чуть согнуть им руки и зацеплять за согнутые руки соседей, чтобы они не рассыпались, когда штабель получался слишком высоким.
Другой шофер встал со скамейки и скрылся в дверях.
— Он уже наслышался этих рассказов, — пояснил немец. — Он служил в люфтваффе, летал на бомбовозах. Ему кошмары снились неделями. Да, так вот я и говорю… Летом было просто ужасно.
Ужасно! До войны я упаковывал фрукты, в ящики — может, поэтому-то меня и направили в похоронную команду. Я складывал в ящики апельсины, импорт там всякий, и часто попадались гнилые, поэтому приходилось их перебирать и заново упаковывать. Гнилые я бросал в мусорный ящик и уносил домой. Так вот летом то же самое происходило с мертвецами. Они были полусгнившие, осклизлые, и их приходилось класть друг на друга.
Получался такой высоченный кузов гнилья. Так что нынешняя работа — просто прелесть. А там, летом ли, зимой ли, мы работали молча — ничего интересного, сами понимаете. — И он широко ухмыльнулся.
Моска подумал: ну и сукин же ты сын! Этот парень ему почему-то понравился, хотя он и почувствовал, что тот изо всех сил старается к нему подлизаться.
— А я люблю поболтать, — продолжал немец, — так что мне моя работа на фронте не нравилась. Не то что здесь — тут одно удовольствие.
Сиди рядом с женщиной — она в крик, а я ей: кричи, кричи, все равно никто не услышит. Когда они плачут, как ваша жена, я говорю: плачь, плачь, легче станет. У кого есть дети, те должны привыкнуть к слезам. Это моя шуточка. Я никогда не повторяюсь. Я всегда им рассказываю что-нибудь новенькое и никогда ничего не выдумываю Так, говорю с ними, только лишь бы им не было одиноко. Словно я ихний муж.
Моска прикрыл глаза:
— Почему плакала моя жена?
— Слушай, это же чертовски больно! — Немец постарался изобразить укоризну, но ему удалось только состроить добродушную гримасу, словно сама фактура его лица не позволяла ему принять иное выражение. — Она плакала от боли, но это ничего: ты бы видел, какая она была счастливая.
И я тогда подумал: вот счастливчик ее муж. Я ей этого не сказал, я просто не мог ничего тогда сказать. Я вытер ей лицо влажным полотенцем — она из-за схваток сильно вспотела и здорово наплакалась. Но, когда она выходила из моей «санитарки», она мне улыбнулась. Да нет, с ней все было в ажуре, мне и не понадобилось ей что-то там рассказывать.
Сзади раздался стук в оконное стекло, шофер обернулся, медсестра подавала ему знаки, приглашая зайти. Немец ушел, и через несколько минут оба водителя вышли на улицу. Немец пожал Моске руку:
— Ну, всего! Не забудь про наши сигареты, когда приедешь сюда снова.
Они забрались в санитарную машину и медленно поехали к главным воротам.
Моска снова закрыл глаза, откинулся назад и под согревающими лучами июньского солнышка задремал. Когда он проснулся, ему показалось, что он спал довольно долго, даже со сновидениями. За спиной опять стучали по стеклу. Он обернулся и увидел, что его зовет сестра.
Она сказала ему, на какой этаж и в какую палату идти, и он пулей взлетел на третий. Подойдя к палате, он увидел в коридоре длинный стол на колесиках, на столе лежали в рядок около двух десятков белых сверточков, которые издавали оглушительный ор. Один из этих сверточков был его сын, и он стал заглядывать им в личики. Из палаты вышла сестра и собралась укатить стол.
— Вы можете войти, — сказала она ему.
Он толкнул дверь и вошел в просторную квадратную палату с зелеными стенами, где стояло шесть кроватей. Среди лежащих в палате женщин Геллы он не увидел. Но потом в углу он заметил кровать настолько низкую, что она была почти вровень с полом.
Она лежала на спине с открытыми глазами, смотрела на него и была такой красивой, какой он ее никогда прежде не видел. Ее губы были красные, цвета крови, а лицо белое, как простыня, с двумя розовыми пятнами на щеках. Глаза ее сияли, и если бы она не была столь непривычно безжизненна и неподвижна, трудно было предположить, что лишь несколько часов назад она произвела на свет дитя. Не забывая о присутствии чужих людей, он подошел к ней, наклонился и собрался поцеловать в щеку, но она повернула голову, и его губы встретились с ее губами.
— Ты рад? — прошептала она. Ее голос был хриплым, словно она сильно простудилась.
Моска улыбнулся и молча кивнул.
— Он такой красивый и такой волосатенький, — прошептала она. — Как ты.
Не зная, что сказать, он стоял и удивлялся, почему все, что произошло, доставляло ей такую радость, а его совершенно не трогало.
Вошла сестра и сказала:
— Все, на сегодня хватит, пожалуйста, вы можете приехать завтра в часы для посещений.
Моска склонился над Геллой и сказал:
— Завтра приду, ладно?
Она кивнула и повернула к нему щеку, чтобы он ее поцеловал.
В коридоре сестра спросила, не хочет ли он посмотреть на ребенка, и они пошли к стеклянной стене в конце коридора. У стены стояло несколько мужчин. Они смотрели через стекло на новорожденных, которых по очереди поднимала и показывала разбитного вида няня, явно получавшая удовольствие от этих манипуляций, как и от реакции счастливых пап. Она открыла крошечное окошко в стеклянной стене, и сестра сказала ей: «Ребенок Брода». Няня ушла и вернулась с маленьким свертком. Она откинула полог с личика и гордо подняла ребенка над головой.
Моска был потрясен уродством этого существа. Он впервые в жизни видел новорожденного.
Все личико было в морщинах, крошечные черные глазки почти закрыты, но все равно метали злобные взгляды на окружающий враждебный мир, а над его головой, напоминая драную шаль, топорщились клочки черных волос, словно у какого-то дикого животного.
Рядом с Моской маленький лысый немец восторгался другим ребенком, которого через стеклянную стену показывала ему другая няня. Моска с облегчением увидел, что и тот ребенок мало чем отличается от его собственного. Немец воркующе восклицал:
— Ох, какой миленький, какой махонький! — и причмокивал при этом и корчил страшные гримасы, пытаясь добиться какого-нибудь ответного жеста от новорожденного. Моска с изумлением наблюдал эту сцену, потом стал вглядываться в своего ребенка, пытаясь испытать хоть какие-то эмоции, и подал няне знак, чтобы она унесла сверток обратно. Няня одарила его долгим свирепым взглядом — ведь она нетерпеливо ждала проявления его отцовских чувств.
«Пошла-ка ты на… няня», — подумал Моска.
Он сбежал по лестнице и пошел по территории госпиталя к воротам. Он увидел, как Лео медленно пробирается на джипе сквозь толпу выходящих из ворот немцев. Он остановился около джипа, перешагнул через свернутый брезентовый верх и спрыгнул на переднее сиденье. Он увидел на коленях у Лео огромный букет цветов, и, когда их холодный терпкий аромат ударил ему в ноздри, он вдруг успокоился и почувствовал себя счастливым.
Когда они наконец встретили Эдди в «Ратскелларе», тот был уже пьян. Он сказал Моске:
— Почему ты, сукин сын, не позвонил? Я заставил Инге названивать в госпиталь, и мне все сказали. Потом звонила твоя хозяйка, я и ей все рассказал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43
Городской госпиталь занимал несколько кирпичных зданий в большом парке с множеством тропинок и зеленых лужаек. Парк был окружен железным забором, увитым плющом, который скрывал колючую проволоку. Вдоль всего забора на равном расстоянии друг от друга виднелись железные калитки. Но главный въезд для посетителей был широким, и сквозь ворота свободно могли проехать даже грузовики. Джип въехал в главные ворота и медленно двинулся по аллее, осторожно огибая бредущих немцев.
— Узнай, где родильное отделение, — попросил Моска шофера.
Джип остановился. Шофер перегнулся через дверь и спросил у проходящей мимо медсестры дорогу, потом отпустил тормоз. Моска откинулся на спинку сиденья и, пока они медленно колесили по территории госпиталя, уговаривал себя успокоиться.
Теперь он попал в немецкий мир. Тут не было ни военных мундиров, ни знаков различия, ни армейских машин — кроме той, в которой они ехали. И вокруг были одни враги — их одежда, их речь, их походка. Вся здешняя атмосфера была вражеской. Из окна джипа он видел на заборе железные колючки, ощетинившиеся на внешний мир. Здание родильного отделения стояло около забора.
Моска вошел в кабинет, где сидела пожилая медсестра. У стены рядом с ее столом стояли двое в американских военных комбинезонах, но в вермахтовских фуражках с высокой тульей. Это были водители санитарных машин.
— Я ищу Геллу Брода, она поступила сегодня утром, — сказал Моска.
Медсестра раскрыла регистрационную книгу.
На какое-то мгновение Моска испугался, что она сейчас скажет: «Нет» — и его страхи оправдаются.
Но она посмотрела на него и улыбнулась:
— Да. Подождите, я сейчас узнаю.
Пока она разговаривала по телефону, один из водителей обратился к Моске:
— Мы ее привезли, — и оба улыбнулись ему.
Он вежливо улыбнулся им в ответ и понял, что они ждут от него сигарет в знак благодарности.
Моска полез в карман, но оказалось, что он отдал водителю джипа последнюю пачку. Он пожал плечами и стал ждать, что скажет медсестра.
Она положила трубку.
— У вас мальчик.
Моска нетерпеливо спросил:
— С моей женой все в порядке? — И сразу смутился, услышав, что он произнес слово «жена».
— Да, конечно, — ответила сестра. — Если хотите, можете подождать здесь и через час вы ее увидите. Она сейчас спит.
— Я подожду, — ответил Моска.
Он вышел на улицу и сел на деревянную скамейку у входа.
Кирпичная стена была вся увита плющом. Он чувствовал аромат цветов из сада, терпкую сладость, смешанную с красноватым сиянием полуденного солнца. Медсестры и врачи в белых халатах сновали взад-вперед по зеленой траве лужаек и входили в красное кирпичное здание. Все вокруг было чисто, опрятно, нигде на земле не было видно свежих шрамов войны. Прозрачный воздух наполнился чириканьем недавно родившихся птенцов и звоном невидимых насекомых. Его охватило ощущение полного покоя, тихого благополучия, словно железный забор наглухо отгородил этот клочок земли от шума, грязи и смрада разрушенного города.
Из здания вышли оба водителя санитарной машины и подсели к нему. Эти сволочи не отстанут, подумал Моска. Ему смертельно хотелось курить.
Он повернулся к одному из них и спросил:
— Есть закурить?
Они оторопели, у того, кого он спросил, буквально челюсть отвалилась. Моска усмехнулся:
— У меня с собой нет. Я оставлю для вас пару-тройку пачек, когда еще раз приеду.
Шофер вытащил из кармана темную пачку немецких сигарет и протянул Моске со словами:
— Если хочешь такую, то…
Моска закурил и, сделав одну затяжку, закашлялся. Оба водителя захохотали, и тот, кто дал ему сигарету, сказал:
— К ним надо привыкнуть.
Но после первой неудачной затяжки сигарета показалась Моске даже приятной. Он откинулся на спинку скамейки и подставил лицо лучам полуденного солнца. И только теперь почувствовал усталость.
— Как она себя чувствовала, когда вы ее везли? — спросил он с закрытыми глазами.
— Нормально, как все, — ответил шофер, давший ему закурить. На лице у него было добродушное выражение: эта вечная полуулыбка, похоже, никогда не слезала с его губ. — Мы их сотнями возим, так что не беспокойся.
Моска открыл глаза и взглянул на него.
— Не слишком-то приятная работа — возить каждый день женщин, которые кричат и стонут. — И почувствовал отвращение к обоим только за то, что те видели несчастную, беспомощную Геллу и что на какое-то время она стала добычей их рук.
Водитель ответил:
— Нет, очень даже здорово возить людей, которые издают какие-то стоны. На фронте я работал в похоронной команде. Мы ездили на грузовике по полю и собирали убитых. Зимой трупы совсем были закоченевшие, так что приходилось складывать их, как поленья, ровными штабелями.
Иногда удавалось чуть согнуть им руки и зацеплять за согнутые руки соседей, чтобы они не рассыпались, когда штабель получался слишком высоким.
Другой шофер встал со скамейки и скрылся в дверях.
— Он уже наслышался этих рассказов, — пояснил немец. — Он служил в люфтваффе, летал на бомбовозах. Ему кошмары снились неделями. Да, так вот я и говорю… Летом было просто ужасно.
Ужасно! До войны я упаковывал фрукты, в ящики — может, поэтому-то меня и направили в похоронную команду. Я складывал в ящики апельсины, импорт там всякий, и часто попадались гнилые, поэтому приходилось их перебирать и заново упаковывать. Гнилые я бросал в мусорный ящик и уносил домой. Так вот летом то же самое происходило с мертвецами. Они были полусгнившие, осклизлые, и их приходилось класть друг на друга.
Получался такой высоченный кузов гнилья. Так что нынешняя работа — просто прелесть. А там, летом ли, зимой ли, мы работали молча — ничего интересного, сами понимаете. — И он широко ухмыльнулся.
Моска подумал: ну и сукин же ты сын! Этот парень ему почему-то понравился, хотя он и почувствовал, что тот изо всех сил старается к нему подлизаться.
— А я люблю поболтать, — продолжал немец, — так что мне моя работа на фронте не нравилась. Не то что здесь — тут одно удовольствие.
Сиди рядом с женщиной — она в крик, а я ей: кричи, кричи, все равно никто не услышит. Когда они плачут, как ваша жена, я говорю: плачь, плачь, легче станет. У кого есть дети, те должны привыкнуть к слезам. Это моя шуточка. Я никогда не повторяюсь. Я всегда им рассказываю что-нибудь новенькое и никогда ничего не выдумываю Так, говорю с ними, только лишь бы им не было одиноко. Словно я ихний муж.
Моска прикрыл глаза:
— Почему плакала моя жена?
— Слушай, это же чертовски больно! — Немец постарался изобразить укоризну, но ему удалось только состроить добродушную гримасу, словно сама фактура его лица не позволяла ему принять иное выражение. — Она плакала от боли, но это ничего: ты бы видел, какая она была счастливая.
И я тогда подумал: вот счастливчик ее муж. Я ей этого не сказал, я просто не мог ничего тогда сказать. Я вытер ей лицо влажным полотенцем — она из-за схваток сильно вспотела и здорово наплакалась. Но, когда она выходила из моей «санитарки», она мне улыбнулась. Да нет, с ней все было в ажуре, мне и не понадобилось ей что-то там рассказывать.
Сзади раздался стук в оконное стекло, шофер обернулся, медсестра подавала ему знаки, приглашая зайти. Немец ушел, и через несколько минут оба водителя вышли на улицу. Немец пожал Моске руку:
— Ну, всего! Не забудь про наши сигареты, когда приедешь сюда снова.
Они забрались в санитарную машину и медленно поехали к главным воротам.
Моска снова закрыл глаза, откинулся назад и под согревающими лучами июньского солнышка задремал. Когда он проснулся, ему показалось, что он спал довольно долго, даже со сновидениями. За спиной опять стучали по стеклу. Он обернулся и увидел, что его зовет сестра.
Она сказала ему, на какой этаж и в какую палату идти, и он пулей взлетел на третий. Подойдя к палате, он увидел в коридоре длинный стол на колесиках, на столе лежали в рядок около двух десятков белых сверточков, которые издавали оглушительный ор. Один из этих сверточков был его сын, и он стал заглядывать им в личики. Из палаты вышла сестра и собралась укатить стол.
— Вы можете войти, — сказала она ему.
Он толкнул дверь и вошел в просторную квадратную палату с зелеными стенами, где стояло шесть кроватей. Среди лежащих в палате женщин Геллы он не увидел. Но потом в углу он заметил кровать настолько низкую, что она была почти вровень с полом.
Она лежала на спине с открытыми глазами, смотрела на него и была такой красивой, какой он ее никогда прежде не видел. Ее губы были красные, цвета крови, а лицо белое, как простыня, с двумя розовыми пятнами на щеках. Глаза ее сияли, и если бы она не была столь непривычно безжизненна и неподвижна, трудно было предположить, что лишь несколько часов назад она произвела на свет дитя. Не забывая о присутствии чужих людей, он подошел к ней, наклонился и собрался поцеловать в щеку, но она повернула голову, и его губы встретились с ее губами.
— Ты рад? — прошептала она. Ее голос был хриплым, словно она сильно простудилась.
Моска улыбнулся и молча кивнул.
— Он такой красивый и такой волосатенький, — прошептала она. — Как ты.
Не зная, что сказать, он стоял и удивлялся, почему все, что произошло, доставляло ей такую радость, а его совершенно не трогало.
Вошла сестра и сказала:
— Все, на сегодня хватит, пожалуйста, вы можете приехать завтра в часы для посещений.
Моска склонился над Геллой и сказал:
— Завтра приду, ладно?
Она кивнула и повернула к нему щеку, чтобы он ее поцеловал.
В коридоре сестра спросила, не хочет ли он посмотреть на ребенка, и они пошли к стеклянной стене в конце коридора. У стены стояло несколько мужчин. Они смотрели через стекло на новорожденных, которых по очереди поднимала и показывала разбитного вида няня, явно получавшая удовольствие от этих манипуляций, как и от реакции счастливых пап. Она открыла крошечное окошко в стеклянной стене, и сестра сказала ей: «Ребенок Брода». Няня ушла и вернулась с маленьким свертком. Она откинула полог с личика и гордо подняла ребенка над головой.
Моска был потрясен уродством этого существа. Он впервые в жизни видел новорожденного.
Все личико было в морщинах, крошечные черные глазки почти закрыты, но все равно метали злобные взгляды на окружающий враждебный мир, а над его головой, напоминая драную шаль, топорщились клочки черных волос, словно у какого-то дикого животного.
Рядом с Моской маленький лысый немец восторгался другим ребенком, которого через стеклянную стену показывала ему другая няня. Моска с облегчением увидел, что и тот ребенок мало чем отличается от его собственного. Немец воркующе восклицал:
— Ох, какой миленький, какой махонький! — и причмокивал при этом и корчил страшные гримасы, пытаясь добиться какого-нибудь ответного жеста от новорожденного. Моска с изумлением наблюдал эту сцену, потом стал вглядываться в своего ребенка, пытаясь испытать хоть какие-то эмоции, и подал няне знак, чтобы она унесла сверток обратно. Няня одарила его долгим свирепым взглядом — ведь она нетерпеливо ждала проявления его отцовских чувств.
«Пошла-ка ты на… няня», — подумал Моска.
Он сбежал по лестнице и пошел по территории госпиталя к воротам. Он увидел, как Лео медленно пробирается на джипе сквозь толпу выходящих из ворот немцев. Он остановился около джипа, перешагнул через свернутый брезентовый верх и спрыгнул на переднее сиденье. Он увидел на коленях у Лео огромный букет цветов, и, когда их холодный терпкий аромат ударил ему в ноздри, он вдруг успокоился и почувствовал себя счастливым.
Когда они наконец встретили Эдди в «Ратскелларе», тот был уже пьян. Он сказал Моске:
— Почему ты, сукин сын, не позвонил? Я заставил Инге названивать в госпиталь, и мне все сказали. Потом звонила твоя хозяйка, я и ей все рассказал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43