.. И в Мадрид писал, своему ученику Антоше Гонсалесу, пусть ему земля будет пухом, и Кэпштайну в Париж, и в Голливуд, Дмитрию Темкину, тоже умер; и во Вьетнам писан, в Гаагу, и в Токио, и в Чили, когда там был Корвалан; с его друзьями сразу же завязывалась дружба, и не так было страшно жить в этом тревожном мире, потому что совершенно разные, незнакомые до того люди садились за стол, выпивали чарку водки, стакан чаю или чашку кофе и уговаривались о том, как и чем можно помочь друг другу. Как обидно, что термин „рекомендательное письмо“ ушел из нашего обихода; ведь рекомендуют только того, в кого верят; на визитной карточке может быть множество титулов, но разве они определяют истинную ценность человека?! Нет, конечно же. А напечатать про себя два слова: „порядочный человек“ — как-то не с руки, особенно с нашим российским комплексом застенчивости. Нет Ромы... Но остался, слава богу, Миша Пи Ар Ю Си, рядом Слава, Виталий, Санечка Беляев, рядом Хажисмел Саншоков, Таир, Шайдук, Арчил, дед Данила, Эльдар, Семен, Корнеич, Магомет, какое все-таки счастье, что дружество н е п р е р ы в а е м о, уходит звено, но связующая цепь остается, в этом главная надежда человеческая...»
Миша продиктован телефоны, объяснил, у кого можно остановиться, если кончатся деньги на отель, кто в силах финансировать затраты на транспорт при том, что ответишь тем же в Москве, кто поможет посмотреть самые интересные спектакли и кто — в случае нужды — проконсультирует (причем бесплатно) насчет сердца и почек; поинтересовался, нет ли у Степанова знакомых в Архангельске, туда летит его подруга; записал адрес охотника и краеведа Антипкина, спросил, не болит ли у Мити затылок в связи с дикими атмосферными перепадами, порекомендован в этом случае пить компламин и, сказав, что он должен срочно вести на прогулку своего пса чао-чао, положил трубку, успев при этом пошутить про то, что «не может Митя без еврея, поскольку я тебя шустрее».
— Вообще-то я Джозеф. Папа был Левой, на старости стал Левисом, так что называйте меня Иосиф Львович. Очень просто и почти по-русски. Иосиф Львович Розэн, — представился маленький пепельнолицый человек в дымчатых очках с очень тонкими, прямо-таки балериньими руками и совершенно крошечными ножками, обутыми в остроносые туфли крокодиловой кожи. — Давайте вместе пообедаем? Я бы с радостью пригласил вас в «Сакуру»...
— Вы меня в Панаме пригласите, — ответил Степанов. — Здесь я хозяин. Так что кормить буду я, и не в «Сакуре», а в «Национале», там отменная русская кухня, едем...
— Да, но у меня назначена встреча в «Станкоэкспорте» с моим русским директором! Точнее говоря, содиректором, ведь наша компания смешанная...
— О чем разговор, приглашайте содиректора, — Степанов кивнул на телефон, стоявший на стойке у администратора отеля, в котором жил Розэн.
— Да, но ведь это служебный, — так же вкрадчиво проговорил Розэн, — неудобно...
— Вы чего такой осторожный? — улыбнулся Степанов; обернулся к администратору, представился (вообще-то не любил, нескромно это, но еще обидней, если обхамят при американце. На то, чтоб пуд соли съесть, время потребно, но ведь иностранец на неделю приезжает, из того, с чем столкнется за это время, сложится впечатление, они ж быстры на выводы), спросил разрешения позвонить; администратор (видимо, из отставников, службист, воспитанный) разрешил, осведомившись при этом, над чем сейчас работает Степанов, что нового следует ждать в журналах, совсем пустые, обидно, читать нечего, а ведь такие богатые традиции и вопросов нерешенных масса (говорил рублено, командно, будучи, вероятно, уверенным в том, что Розэн тоже русский, — шпарит-то без акцента, только голову то дело втягивает, совсем как черепаха, и лицо то каменеет, то расходится в улыбке).
В машине уже Розэн сказал, что его содиректора зовут Паша, он великолепный инженер, очень скромный человек, в Панаме в него все влюблены, прекрасно говорит по-испански и по-английски, совсем молод, а жена сплошное очарование, нет слов.
Паша понравился Степанову сразу же, потому что он и представился легко, — «зовите меня Пашей, я молодой еще, набудусь Павлом Ивановичем», — и улыбка у него была застенчивая, и слушал он вбирающе; иные молодые ныне приписали себя к критическим ниспровергателям, полны снисходительного юмора и скептической грусти; смешно, поскольку возрастные границы сдвинулись, раньше про двадцатишестилетнюю красавицу Пушкин писал, что мол, старуха, а сейчас пятидесятилетние женщины — те, которые умеют держать себя, — напропалую крутят романы, и шестьдесят лет для мужчины считается — порою по праву — временем расцвета.
— Что будем есть? — спросил Степанов, когда они устроились на втором этаже «Националя»; вид на Манеж сказочен, день весенний, капель, красотища, в такие дни постоянно слышится музыка, и не страшно ощущать возраст, хотя и нет радостного предчувствия того что все еще впереди.
— Я бы съел суп, — тихо сказан Розэн. (Он вообще говорил очень тихо, и Степанову приходилось все время напрягаться, чтобы понимать его, порою читал, как глухой, по губам.) — И хорошо бы котлету.
— У вас в памяти шахтерское меню, — заметил Степанов. —Здесь более разнообразный выбор. Рекомендую рыбную солянку, заключим пиршество рыбой по-монастырски...
— По-московски, — поправил его официант. — Вы употребляете старорежимное выражение, Дмитрий Юрьевич.
— Пятнадцать лет назад режим был прежним; тогда ведь переименовали, — в тон ему ответил Степанов и посмотрел на Розэна и Пашу. — Хотите внести коррективы?
— Если можно, я бы выпил бутылку пива, — сказал Розэн.
— Чешского нет, — ответил официант, — только «жигулевское».!
— Так мне оно нравится! — Розэн вскинул над черепашьей головкой маленькие руки. — Особенно если пенное...
— Образцово-показательный американец, — замели Степанов, провести бы вас в государственные секретари, а? Ей-богу, сразу бы все спорные вопросы решили...
— Не тяните меня в политику, — попросил Розэн, — я торговец, чем и горжусь, а продаю я не что-нибудь, а ваши прекрасные станки, и очень неплохо это делаю, правда, Паша?
— Да, бизнес идет нормально, — ответил Паша.
— Вы лучше расскажите Дмитрию Юрьевичу про свою идею, тогда дело пойдет легче.
— У меня нет никакой идеи! Просто я обмолвился, что было бы неплохо, напиши кто-нибудь в Советском Союзе про то, как работает наша фирма, про наши успехи и трудности...
— Это не моя тема, — ответил Степанов. — Я пару раз влетал с вашим братом: одного хватил, а он, как выяснилось, был жуликом и банкротом; второго ругал, а он оказался финансовым гением, раскрутил великолепный бизнес. Лучше поговорите с кем-нибудь из наших журналистов, специализирующихся на внешней торговле.
— Нужно имя, — еще тише сказал Розэн. — Вы понимаете, что для бизнеса нужно имя? Это не шутка. Это практика жизни. Тогда мне помогут и во Внешторгбанке, и во всех объединениях, правда, Паша?
— Вы не можете жаловаться на то, что вас обижают, — заметил содиректор.
— Да, но мы намерены расширять дело! Без поддержки Москвы я не потяну! Если нам дают рассрочку — вы же прекрасно это знаете, Паша, — он обернулся к содиректору, — мы идем семимильными шагами! Но если потребуют немедленных платежей, я пущу семью по миру...
Официант принес еду, начал сервировать стол.
Розэн попросил у Степанова сигарету, вкрадчиво пояснив:
— Я так борюсь с курением. Даже карманы пиджака зашил, чтобы не носить табак. Но окончательно перебороть не могу, несмотря на всю постыдность положения, в которое я себя ставлю, выпрашивая сигарету. В годы моей молодости говорили «стреляю». Это выражение осталось?
— Осталось. Стреляйте на здоровье, — сказал Степанов. — Врачи врут: не сигарета страшна, а стресс...
— Да, но у меня была операция на сердце.
— У всех были операции на сердце. У кого с ножом, у кого без ножа...
— Да, но без ножа все-таки лучше.
— Кто знает, — вздохнул Степанов.
Розэн съел две ложки супа, отставил тарелку; сделал два глотка пива, отодвинул фужер; сложив руки, как ксендз во время проповеди, он хрустнул пальцами и просяще посмотрел на Пашу. Тот сосредоточенно ел солянку; лобастый, подумал Степанов, хорошо смотрит парень, все сечет, и в уголках рта улыбка появляется именно тогда, когда нужно; есть люди-локаторы, а есть люди-стены, совершенно непрошибаемы; этот — локатор.
Степанов доел солянку, вылил «боржоми»; водку опасно, за рулем, отберут права «как с добрым утром»; а жаль, к такому обеду рюмка водки прямо-таки необходима; все же наш автозакон излишне жесток, немцы позволяют шоферу рюмку водки, сорок граммов, хотя Пи Ар Ю Си предупреждал, что в Англии за глоток пива дерут чудовищный штраф и немедленно отбирают водительскую лицензию; посмотрел на молчащего Розэна, — далеко не Цицерон, — спросил:
— Вы как-то увязываете воедино свое желание войти в то дело, которым занимаются мои друзья на Западе, с тем, чтобы я помог вам здесь в вашем бизнесе?
Лицо Розэна не дрогнуло, только маленькие ладошки стремительно вспорхнули над головой:
— Ах, при чем здесь мое чувство благодарности и бизнес?! Я сказал Паше, что хочу войти в дело возвращения в Россию похищенного гитлеровцами сразу же, как только прочитан об этом! Никакой связи с бизнесом, просто надо уметь отдавать долги!
Паша усмехнулся:
— Есть связь, Иосиф Львович, не гневите бога, есть.
— Спасибо, — сказал Степанов. — Вот это серьезный разговор. Если не возражаете, поедем ко мне после обеда, позвоним в Цюрих, Ростопчину, он финансовая пружина всего предприятия, без него вряд ли что получится, договоритесь о встрече... Можете полететь отсюда домой через Цюрих?
— Конечно, — ответил Розэн. — Послезавтра — пятница. Банки еще открыты. Мне будет очень интересно познакомиться с мистером Ростопчиным. Не скажу, что у меня есть свободные деньги, но я готов потратиться, — не с прибылей компании, а отдать свои, кровные, — потому что испытываю душевную потребность быть вместе с вами и вашими друзьями, мистер Степанов.
Цюрих дали довольно скоро, потому что Степанов позвонил старшей на международную станцию и объяснил, в чем дело; Ростопчин был в офисе; голос грустный, надломленный какой-то.
— Что стряслось? — спросил Степанов. — У тебя какие-то неприятности?
— У нас неприятности, — уточнил Ростопчин. — У тебя, у меня, у нас. Ты должен прилететь ко мне в Цюрих завтра же!
— Что случилось?!
— Мне безумно жаль господина Золле. Он в ужасном состоянии но не говорит толком, что стряслось. Кажется, денежные затруднения. Я звал его сюда, он не хочет, я предложил ему прилететь в Лондон восьмого, к нам с тобою, он согласился... Но самое ужасное что Лифарь послезавтра решает судьбу писем Пушкина и стихов Лермонтова. Я не уверен, что он решит правильно. Нужна твоя помощь, поэтому, пожалуйста, бери первый же самолет...
— Погоди, Женя. У меня же нет паспорта, визы... Я не получу ее сразу... Надо ждать, это нереально... Тем более я добился полета в Лондон, перелопачивать поздно...
— Перелопачивать? — Ростопчин вздохнул. — Хороший русский — мое успокоение, как маслом по сердцу, этого слова в годы моего детства я не слышал.
— Нравится?
— Очень.
— Я рад. Придется тебе съездить к Лифарю одному, Женя. Или с господином Розэном...
— Кто это?
— Тоже, вроде тебя, буржуй. Только он из шахтеров, а не аристократ. Я передам ему трубку, а потом мы с тобою договорим, ладно?
— Ах, как это все ужасно! — Князь вздохнул. — Визы, паспорта, границы... Как его зовут, этого господина?
— Иосиф Львович.
— Хорошо, что не Виссарионович, — улыбнулся Ростопчин, — а то б мне пришлось стать по стойке «смирно».
Степанов протянул Розэну трубку, тот откашлялся, словно ученик у доски, и сказал:
— Здравствуйте, ваше сиятельство, это Иосиф Львович... Мне очень приятно говорить с вами! Я заочно познакомился с вашей деятельностью, и она кажется мне благородной.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52