.. Вот...
«Долго, видно, готовил фразу, — подумал Степанов, — все то время, пока мы ехали, не иначе. Такого рода торговый человек нам не помешает, у него глаза ледяные, уж если что решил, то не отступит».
— Я не скажу, что у меня куры не клюют «баки», — продолжат между тем Розэн, — но пару десятков тысяч я готов внести для первого раза. Мистер Степанов рассказал об аукционе в Лондоне... Я не смогу там быть, но я полечу в Нью-Йорк через Цюрих, позвоню вам сразу же...
Паша посмотрел на Степанова; лицо его было, как у мальчика — нескрываемо-радостно; он поднял большой палец, накрыл его ладонью, а после «присыпал солью»; так в детстве мы выражали высшую форму радости, вспомнил Степанов; Паше, наверное, лет тридцать, он ближе к моей Бэмби, чем ко мне, странная проблема тяготения поколений, водораздел памяти, чертовски интересно; хотя говорят, что в старости очень хорошо помнится детство, все возвращается на круги своя; жаль только, что круг — последний...
Запись телефонного разговора Степанова и Розэна с Ростопчиным была переслана представительством в Цюрихе («Юридическая контора Мэнсона и Доу») в Гамбург, Фолу, той же ночью; его, однако, там уже не было, вылетел в Лондон; отправили вдогонку утром, шифрограммой, с пометкой «спешно».
В десять часов Фол прочитал телеграмму, попросил отправить запрос на Розэна, «находящегося в настоящий момент в Москве, но базирующегося на Панаме, какой-то бизнес, подробности неизвестны», и отправился на Нью-Бонд-стрит, 34, в фирму «Сотби».
IV
«Милостивый государь, Николай Сергеевич!
Нехорошо, конечно, злорадствовать, по можно ли считать злорадством справедливость, которая не всегда благостна, но зато разит грешника?
Вы, наверное, слыхали уже, что Надежда Забелла-Врубель, забрюхатев, перестала петь, отошла от театра, и заработок в семье декадэнтского Юпитера сильно поубавился, пришлось жить только от продажи картин. Увы, не перевелись еще аристократы (не могу взять в толк их поступки, оригинальничанье, что ль? Или детская безответственность?), которые покупают в свои коллекции отвергнутого императорскими музеями Врубеля. Ладно б торговцы, в них не наша гниль, юркость в них, заимствованная на Западе, из чуждых нам палестин, а то ведь прекрасных родов дворяне дают ему деньги, а он все малюет, малюет, малюет...
Сказывают, работал он денно и нощно, чтобы ублажить свою брюхатую, чуть не по восемнадцать часов, даже при электричестве, без естественного света (оттого такая мазня), кое-как сводил концы с концами, много скандалов было с его «Демоном», — не услыхал Господь наши мольбы, чтоб не прикасался к Лермонтову, да тут родился ребенок, нареченный, конечно же, Саввой, хм-хм, Савва Врубель, чисто по-русски, чтоб ни у кого сомнения не было, что, мол, лях или какой-то литовец. Кстати, его любимая игра называется «Оргия», да, дал именно так, верные люди сказывали, что еще на хуторе у старика Ге они устраивали Оргию Роз, но ведь от Роз до чего иного один шажочек, слово-то Оргия определенный в себе несет смысл...
Так вот. Савва Врубель младенцем почил, простудившись в дороге.
Конечно, нельзя по-человечески не сострадать отцовскому и матерински горю. Глядишь, эта жертва, как возмездие, очистит его и отторгнет ото всего того, что приводит нашу православную публику в негодование столь же справедливое, сколь откровенно, без обиняков, выражаемое.
Мой удар по его «Демону» доставил декадэнту ряд неприятных минут, ведь не один уж был, а с семьею, заботы житейские стали понятны ему, не витать в эмпиреях да жить за счет Мамонтовых и Морозовых, пора и своим трудом, своей головушкой думать.
Посмотрим, куда его понесет теперь. Удар был силен, как очистительная гроза с молнией. Кто знает, может, вернется в Лоно? Я первым тогда протяну ему руку, первым напечатаю статью, потому что не злоба двигала мною или зависть, но лишь скорбь о попранных традициях, о насилии над светлыми идеалами Православия...
Поживем — увидим.
Милый Николай Сергеевич, был бы бесконечно Вам признателен, посодействуй Вы отправке моего гонорара за пятый и четвертый номер, да и аванс не дурнехонько б получить, мы с Танечкой решили поехать на воды в Виши, а там курс весьма дорог.
Сердечно Вас обнимаю, оставаясь Вашим покорным слугою,
Гавриил Иванов-Дагрель»
6
— Вообще-то любовь наказуема, — сказал Фол мистеру Джавису, ведущему эксперту фирмы «Сотби» по вопросам европейской живописи. — Особенно родительская. Стоит детям понять всю безграничность отцовской или материнской любви, и они потеряны; появляется ощущение собственной непогрешимости и вседозволенности — особенно если родители живут поврозь. Об этом моему старшему брату сказал Хемингуэй, они вместе рыбачили на Кубе, я согласен с такого рода концепцией.
Фол отошел в угол темного зала. Сотби, как и всякая престижная фирма, располагалась в старом здании восемнадцатого века; второй этаж, где состоятся торга, был заставлен русской живописью. Фолу показалось, что в этом старом сине-красно-деревянном зале русским было холодно. Он еще раз посмотрел врубелевский набросок лица мальчика; сидит в колясочке; рубашонка фиолетовая, щеки висят; странно раздвоенная верхняя губка; глазенки умные.
Осмысленность карапузов не понята еще учеными; они живут своим миром, не познанным взрослыми; Мечников написал этюды о старости, но ведь это так субъективно; папа рассказывал, вспомнил Фол, что его дед, Грегори Джозеф, каждый день сочинял про себя разное; семья была большая, собирались каждый вечер на большой кухне старинного фермерского дома, ели овсяные хлопья с сыром, пили кофе с желтыми сливками, и дед, возглавлявший по традиции стол, нес такую околесицу про всех и вся, что уши вянули. Он же, однако, был убежден в своей непререкаемой правоте, хотя был кругом не прав; как же можно безоговорочно верить дедам и бабкам, брать их всерьез? Они, видимо, существуют не в прожитом, а в продуманном ими мире. Только младенцы — подданные мира реального. Фантазии старости — осознанная ложь, примочка от страха, а вот пора младенческого «агу-агу» — высшее таинство человечества; нечто вроде эпохи майя, — знать знаем, а постигнуть изначальную тайну — таланта не хватает, а может, и ума.
— У вас нет детей? — поинтересовался Джавис.
— Нет, — ответил Фол. — Или есть такие, о существовании которых мне неизвестно.
(У него было трое детей от Дороти — мальчики и девочка: Дэниз, Эл и Кэтрин; девятнадцать, десять и семь лет; все кончилось — и с их матерью и с ними, — когда он понял, как брезгливо и отстраненно она не любила его; протестант; сухарь; ах, боже, стоит ли вспоминать об этом; один, совсем один; да здравствует свобода, надмирное одиночество, постоянный взгляд в зеркало!
Когда они разошлись, Фол начал пить. Потом подумал: да о чем я? У них — и у Дороти с ее торговцем, и у старшего сына Дэниза с его таиландкой — своя жизнь; вырастет Эл, заведет себе француженку или русскую; что ж, его право; потом Кэтрин — не иначе как порадует евреем или негром. Я нужен им как гарант их благопристойной жизни, возможность делать субботние траты; путешествия, загородный дом, горничная; пусть это счастье продолжается как можно дольше; поэтому-то я обязан выжить, а не сломаться на семейных сценах, будь они прокляты, не стать алкоголиком или наркоманом; каждое утро массаж; теннис, пробежки; в женщин — с той поры, как развелся, — не верил, считая их всех шлюхами.)
— Этот младенец — сын Врубеля? — спросил Фол.
— Мы не располагаем литературой о художниках. Затрудняюсь дать вам точную справку.
— У вас нет литературы только о русских?
— Нет, практически обо всех. Кроме, конечно, Микеланджело или Ван Гога.
— Как же можно работать?! — Фол удивился. — Ведь вы главный эксперт по живописи!
— Совершенно верно, — подтвердил Джавмс. — Но вы не совсем верно трактуете понятие «эксперт». В нашей фирме задача эксперта заключается в том, чтобы выяснить истинную стоимость вещи, подготовить буклет для предстоящего аукциона, составить каталог, оповестить мир людей, занятых нашим бизнесом, проследить за тем, чтобы все ждали событие и готовились к нему... Видимо, вам это неинтересно?
— Очень интересно! Я никогда еще не писал о торгах.
— Вы штатный сотрудник журнала или свободный журналист?
— Да, я работаю по договору... На Америку, Австралию... Очень хорошо меня покупают в Новой Зеландии, — заметил Фол. Он не лгал; статьи журналиста, чью визитную карточку он использован для беседы в Сотби, действительно хорошо шли на задворках мира, тамошним пастухам в них нравилось что-то. — А кто будет вести торги?
— Я и мой коллега, мистер Адамсон.
— Ах вот так?! Очень интересно... Вы уже имеете информацию о том, кто приедет сюда?
— Мы имеем исчерпывающую информацию, нельзя полагаться на приблизительные сведения.
— А кого вы ждете на аукционе? Я имею в виду и м е н а, которые сами по себе вызовут сенсацию...
— Видимо, будут сражаться американцы с французами. Две уважаемые семьи из Лондона поручили вести торг своим брокерам. Я жду баталий... Имен мы не называем... Как правило, в зале работает; телевидение, так что из выпуска последнюю известий страна узнает, кто был на торгах...
— Будет много американцев?
— «Фонд Сэлливэн», Институт театра, финансируемый Меллонами, и темная лошадка с Западного побережья, мистер Кэббот. Он состоялся на новых видах цветных упаковок для прохладительных; напитков, интересная идея, минимум затрат рабочей сипы; их в деле было всего девять человек, а взяли за три года более семи миллионов...
— Более девяти, — поправил Фол. — Я знаком с Кэбботом. Наш журнал брал у него интервью...
— Интересно! — Джавис остро глянул на собеседника. — Как вы думаете, он будет биться за русскую живопись?
— Смотря кто его консультирует. Если Кэбботу докажут, что это серьезное вложение капитала, что, купив сейчас за двадцать тысяч, он через три года получит за эту же картину сорок, — будет биться.
— Это крайне интересно, благодарю вас. А еще мы ждем мистера Софокулоса. Он работает на эмиров, на Востоке оседают интереснейшие вещи, новый Лувр.
— Скажите, а чего можно ждать, если на аукционе выяснится, что к продаже выставлена ворованная картина?
— Этого не бывает в Сотби. Я готовлю аукцион почти полгода именно для того, чтобы такого рода неприятности не произошло. Как вы понимаете, мы работаем в тесном контакте с полицией и страховыми компаниями, нет, нет, такое просто-напросто исключено.
— Последний вопрос, мистер Джавис. Отчего фотоальбомы балетов Дягилева и Лифаря так баснословно дороги, дороже, чем рисунки Пикассо и Дали?
— Вполне объяснимо! За эти альбомы уплатят не менее ста пятидесяти тысяч, хотя отправную цену для торгов мы обозначили всего в тридцать тысяч. На фотографиях вы имеете костюмы н декорации лучших балетных постановок Дягилева. Не менее двадцати единиц. Если балеты решат восстановить, придется заказывать большим художникам новые декорации и костюмы. Это будет стоить по крайней мере пятьсот тысяч, а то и больше, несмотря на то что сейчас в театральной живописи нет особенно больших имен. После Коровина, Бенуа, Кокто, Головина, Пикассо мир обеднел.
— В какую сумму выльются торги?
— Как вы понимаете, вопрос преждевременен. Впрочем, не для публикации: полагаю, мы доведем страсти зала до семисот тысяч фунтов...
Фол снова посмотрел на врубелевский портрет мальчика:
— Интересно, что из него получилось? Все мы поначалу были очаровательными младенцами, забавой для родителей, а потом...
— Ах как верно вы заметали! Простите, я должен идти, приехала госпожа Прокофьева, подруга великого русского пианиста, она, видимо, намерена биться за ряд его партитур. Буду признателен, если вы пришлете мне вырезку из вашего журнала. До свидания, благодарю вас. — И Джавис отплыл к маленькой женщине, окруженной молодыми мужчинами, говорившими по-русски;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52
«Долго, видно, готовил фразу, — подумал Степанов, — все то время, пока мы ехали, не иначе. Такого рода торговый человек нам не помешает, у него глаза ледяные, уж если что решил, то не отступит».
— Я не скажу, что у меня куры не клюют «баки», — продолжат между тем Розэн, — но пару десятков тысяч я готов внести для первого раза. Мистер Степанов рассказал об аукционе в Лондоне... Я не смогу там быть, но я полечу в Нью-Йорк через Цюрих, позвоню вам сразу же...
Паша посмотрел на Степанова; лицо его было, как у мальчика — нескрываемо-радостно; он поднял большой палец, накрыл его ладонью, а после «присыпал солью»; так в детстве мы выражали высшую форму радости, вспомнил Степанов; Паше, наверное, лет тридцать, он ближе к моей Бэмби, чем ко мне, странная проблема тяготения поколений, водораздел памяти, чертовски интересно; хотя говорят, что в старости очень хорошо помнится детство, все возвращается на круги своя; жаль только, что круг — последний...
Запись телефонного разговора Степанова и Розэна с Ростопчиным была переслана представительством в Цюрихе («Юридическая контора Мэнсона и Доу») в Гамбург, Фолу, той же ночью; его, однако, там уже не было, вылетел в Лондон; отправили вдогонку утром, шифрограммой, с пометкой «спешно».
В десять часов Фол прочитал телеграмму, попросил отправить запрос на Розэна, «находящегося в настоящий момент в Москве, но базирующегося на Панаме, какой-то бизнес, подробности неизвестны», и отправился на Нью-Бонд-стрит, 34, в фирму «Сотби».
IV
«Милостивый государь, Николай Сергеевич!
Нехорошо, конечно, злорадствовать, по можно ли считать злорадством справедливость, которая не всегда благостна, но зато разит грешника?
Вы, наверное, слыхали уже, что Надежда Забелла-Врубель, забрюхатев, перестала петь, отошла от театра, и заработок в семье декадэнтского Юпитера сильно поубавился, пришлось жить только от продажи картин. Увы, не перевелись еще аристократы (не могу взять в толк их поступки, оригинальничанье, что ль? Или детская безответственность?), которые покупают в свои коллекции отвергнутого императорскими музеями Врубеля. Ладно б торговцы, в них не наша гниль, юркость в них, заимствованная на Западе, из чуждых нам палестин, а то ведь прекрасных родов дворяне дают ему деньги, а он все малюет, малюет, малюет...
Сказывают, работал он денно и нощно, чтобы ублажить свою брюхатую, чуть не по восемнадцать часов, даже при электричестве, без естественного света (оттого такая мазня), кое-как сводил концы с концами, много скандалов было с его «Демоном», — не услыхал Господь наши мольбы, чтоб не прикасался к Лермонтову, да тут родился ребенок, нареченный, конечно же, Саввой, хм-хм, Савва Врубель, чисто по-русски, чтоб ни у кого сомнения не было, что, мол, лях или какой-то литовец. Кстати, его любимая игра называется «Оргия», да, дал именно так, верные люди сказывали, что еще на хуторе у старика Ге они устраивали Оргию Роз, но ведь от Роз до чего иного один шажочек, слово-то Оргия определенный в себе несет смысл...
Так вот. Савва Врубель младенцем почил, простудившись в дороге.
Конечно, нельзя по-человечески не сострадать отцовскому и матерински горю. Глядишь, эта жертва, как возмездие, очистит его и отторгнет ото всего того, что приводит нашу православную публику в негодование столь же справедливое, сколь откровенно, без обиняков, выражаемое.
Мой удар по его «Демону» доставил декадэнту ряд неприятных минут, ведь не один уж был, а с семьею, заботы житейские стали понятны ему, не витать в эмпиреях да жить за счет Мамонтовых и Морозовых, пора и своим трудом, своей головушкой думать.
Посмотрим, куда его понесет теперь. Удар был силен, как очистительная гроза с молнией. Кто знает, может, вернется в Лоно? Я первым тогда протяну ему руку, первым напечатаю статью, потому что не злоба двигала мною или зависть, но лишь скорбь о попранных традициях, о насилии над светлыми идеалами Православия...
Поживем — увидим.
Милый Николай Сергеевич, был бы бесконечно Вам признателен, посодействуй Вы отправке моего гонорара за пятый и четвертый номер, да и аванс не дурнехонько б получить, мы с Танечкой решили поехать на воды в Виши, а там курс весьма дорог.
Сердечно Вас обнимаю, оставаясь Вашим покорным слугою,
Гавриил Иванов-Дагрель»
6
— Вообще-то любовь наказуема, — сказал Фол мистеру Джавису, ведущему эксперту фирмы «Сотби» по вопросам европейской живописи. — Особенно родительская. Стоит детям понять всю безграничность отцовской или материнской любви, и они потеряны; появляется ощущение собственной непогрешимости и вседозволенности — особенно если родители живут поврозь. Об этом моему старшему брату сказал Хемингуэй, они вместе рыбачили на Кубе, я согласен с такого рода концепцией.
Фол отошел в угол темного зала. Сотби, как и всякая престижная фирма, располагалась в старом здании восемнадцатого века; второй этаж, где состоятся торга, был заставлен русской живописью. Фолу показалось, что в этом старом сине-красно-деревянном зале русским было холодно. Он еще раз посмотрел врубелевский набросок лица мальчика; сидит в колясочке; рубашонка фиолетовая, щеки висят; странно раздвоенная верхняя губка; глазенки умные.
Осмысленность карапузов не понята еще учеными; они живут своим миром, не познанным взрослыми; Мечников написал этюды о старости, но ведь это так субъективно; папа рассказывал, вспомнил Фол, что его дед, Грегори Джозеф, каждый день сочинял про себя разное; семья была большая, собирались каждый вечер на большой кухне старинного фермерского дома, ели овсяные хлопья с сыром, пили кофе с желтыми сливками, и дед, возглавлявший по традиции стол, нес такую околесицу про всех и вся, что уши вянули. Он же, однако, был убежден в своей непререкаемой правоте, хотя был кругом не прав; как же можно безоговорочно верить дедам и бабкам, брать их всерьез? Они, видимо, существуют не в прожитом, а в продуманном ими мире. Только младенцы — подданные мира реального. Фантазии старости — осознанная ложь, примочка от страха, а вот пора младенческого «агу-агу» — высшее таинство человечества; нечто вроде эпохи майя, — знать знаем, а постигнуть изначальную тайну — таланта не хватает, а может, и ума.
— У вас нет детей? — поинтересовался Джавис.
— Нет, — ответил Фол. — Или есть такие, о существовании которых мне неизвестно.
(У него было трое детей от Дороти — мальчики и девочка: Дэниз, Эл и Кэтрин; девятнадцать, десять и семь лет; все кончилось — и с их матерью и с ними, — когда он понял, как брезгливо и отстраненно она не любила его; протестант; сухарь; ах, боже, стоит ли вспоминать об этом; один, совсем один; да здравствует свобода, надмирное одиночество, постоянный взгляд в зеркало!
Когда они разошлись, Фол начал пить. Потом подумал: да о чем я? У них — и у Дороти с ее торговцем, и у старшего сына Дэниза с его таиландкой — своя жизнь; вырастет Эл, заведет себе француженку или русскую; что ж, его право; потом Кэтрин — не иначе как порадует евреем или негром. Я нужен им как гарант их благопристойной жизни, возможность делать субботние траты; путешествия, загородный дом, горничная; пусть это счастье продолжается как можно дольше; поэтому-то я обязан выжить, а не сломаться на семейных сценах, будь они прокляты, не стать алкоголиком или наркоманом; каждое утро массаж; теннис, пробежки; в женщин — с той поры, как развелся, — не верил, считая их всех шлюхами.)
— Этот младенец — сын Врубеля? — спросил Фол.
— Мы не располагаем литературой о художниках. Затрудняюсь дать вам точную справку.
— У вас нет литературы только о русских?
— Нет, практически обо всех. Кроме, конечно, Микеланджело или Ван Гога.
— Как же можно работать?! — Фол удивился. — Ведь вы главный эксперт по живописи!
— Совершенно верно, — подтвердил Джавмс. — Но вы не совсем верно трактуете понятие «эксперт». В нашей фирме задача эксперта заключается в том, чтобы выяснить истинную стоимость вещи, подготовить буклет для предстоящего аукциона, составить каталог, оповестить мир людей, занятых нашим бизнесом, проследить за тем, чтобы все ждали событие и готовились к нему... Видимо, вам это неинтересно?
— Очень интересно! Я никогда еще не писал о торгах.
— Вы штатный сотрудник журнала или свободный журналист?
— Да, я работаю по договору... На Америку, Австралию... Очень хорошо меня покупают в Новой Зеландии, — заметил Фол. Он не лгал; статьи журналиста, чью визитную карточку он использован для беседы в Сотби, действительно хорошо шли на задворках мира, тамошним пастухам в них нравилось что-то. — А кто будет вести торги?
— Я и мой коллега, мистер Адамсон.
— Ах вот так?! Очень интересно... Вы уже имеете информацию о том, кто приедет сюда?
— Мы имеем исчерпывающую информацию, нельзя полагаться на приблизительные сведения.
— А кого вы ждете на аукционе? Я имею в виду и м е н а, которые сами по себе вызовут сенсацию...
— Видимо, будут сражаться американцы с французами. Две уважаемые семьи из Лондона поручили вести торг своим брокерам. Я жду баталий... Имен мы не называем... Как правило, в зале работает; телевидение, так что из выпуска последнюю известий страна узнает, кто был на торгах...
— Будет много американцев?
— «Фонд Сэлливэн», Институт театра, финансируемый Меллонами, и темная лошадка с Западного побережья, мистер Кэббот. Он состоялся на новых видах цветных упаковок для прохладительных; напитков, интересная идея, минимум затрат рабочей сипы; их в деле было всего девять человек, а взяли за три года более семи миллионов...
— Более девяти, — поправил Фол. — Я знаком с Кэбботом. Наш журнал брал у него интервью...
— Интересно! — Джавис остро глянул на собеседника. — Как вы думаете, он будет биться за русскую живопись?
— Смотря кто его консультирует. Если Кэбботу докажут, что это серьезное вложение капитала, что, купив сейчас за двадцать тысяч, он через три года получит за эту же картину сорок, — будет биться.
— Это крайне интересно, благодарю вас. А еще мы ждем мистера Софокулоса. Он работает на эмиров, на Востоке оседают интереснейшие вещи, новый Лувр.
— Скажите, а чего можно ждать, если на аукционе выяснится, что к продаже выставлена ворованная картина?
— Этого не бывает в Сотби. Я готовлю аукцион почти полгода именно для того, чтобы такого рода неприятности не произошло. Как вы понимаете, мы работаем в тесном контакте с полицией и страховыми компаниями, нет, нет, такое просто-напросто исключено.
— Последний вопрос, мистер Джавис. Отчего фотоальбомы балетов Дягилева и Лифаря так баснословно дороги, дороже, чем рисунки Пикассо и Дали?
— Вполне объяснимо! За эти альбомы уплатят не менее ста пятидесяти тысяч, хотя отправную цену для торгов мы обозначили всего в тридцать тысяч. На фотографиях вы имеете костюмы н декорации лучших балетных постановок Дягилева. Не менее двадцати единиц. Если балеты решат восстановить, придется заказывать большим художникам новые декорации и костюмы. Это будет стоить по крайней мере пятьсот тысяч, а то и больше, несмотря на то что сейчас в театральной живописи нет особенно больших имен. После Коровина, Бенуа, Кокто, Головина, Пикассо мир обеднел.
— В какую сумму выльются торги?
— Как вы понимаете, вопрос преждевременен. Впрочем, не для публикации: полагаю, мы доведем страсти зала до семисот тысяч фунтов...
Фол снова посмотрел на врубелевский портрет мальчика:
— Интересно, что из него получилось? Все мы поначалу были очаровательными младенцами, забавой для родителей, а потом...
— Ах как верно вы заметали! Простите, я должен идти, приехала госпожа Прокофьева, подруга великого русского пианиста, она, видимо, намерена биться за ряд его партитур. Буду признателен, если вы пришлете мне вырезку из вашего журнала. До свидания, благодарю вас. — И Джавис отплыл к маленькой женщине, окруженной молодыми мужчинами, говорившими по-русски;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52