Стояло лето, как сейчас, так как окно было широко распахнуто. Они сидели втроем за столом; солнце только что зашло, воздух становился синеватым, но еще не было необходимости зажигать свет.
Отчего мы вспоминаем тот, а не иной миг своей жизни? Тот миг Эмиль прожил, не очень о таком не помышляя и не отдавая себе отчета в том, что записывает его в своей памяти Алену было тогда примерно лет восемь. В то время он выглядел раскормленным и жаловался, что товарищи потешаются над ним из-за его толстого зада. Они ужинали за круглым столом, который из экономии накрывали не скатертью, а клеенкой в красную клетку.
На противоположной стороне улицы, меньше чем в восьми метрах от них, тоже было распахнуто окно и за таким же круглым столом, посреди которого стояла супница и лежала краюха хлеба, ужинали двое. Это была чета Бернар Жовисы знали их в лицо, и только. Детей у них не было.
Мужчина был полицейским, и они его видели то в гражданском, то в форме, что производило сильное впечатление на Алена. Особенно к пяти-шести годам.
— А револьвер в кобуре настоящий?
— Да.
— А он имеет право стрелять в людей?
— Только в злоумышленников.
— Тех, кто убивает или ворует?
— Как правило, в воров не стреляют.
— Почему?
В двух комнатах, разделенных меньше чем шестью метрами, у людей были одинаковые жесты, когда они ели суп и вытирали губы. Мадам Бернар выглядела старше своих лет. С тех пор как заболела их консьержка, она большую часть дня проводила в привратницкой, замещая ее.
Они разговаривали, но Жовисам не было слышно, о чем они говорят.
Чувствовалось лишь, что они спокойны, расслабленны, свободны от дневных забот.
В тот вечер, в такой же момент, Жовис подумал, что их сотни тысяч семей в одном только Париже, кто вот так ест суп в синеватых сумерках.
— О чем ты думаешь? — спросила у него Бланш.
Он долго ничего не отвечал, замечтавшись.
— Я думаю о тех людях в доме напротив.
— О Бернарах?
— Вряд ли эта женщина доживет до глубокой старости.
Однако она до сих пор жива. А полицейский спустя несколько месяцев был убит в перестрелке.
Почему он вспоминает о Бернарах именно здесь, в столь отличной обстановке? Его мысль следует сложным путем: сначала Клерви, тот момент, когда они с женой подъехали на машине к дому, опередив грузовичок с вещами.
Первое увиденное ими лицо принадлежало инвалиду с красноватыми глазами и лысым черепом, который сидел в окне четвертого этажа.
Он помнит чувство, которое возникло у него в тот момент Это было не совсем разочарование, но он злился на себя за то, что не ощущает большего воодушевления, и остаток дня прошел немного как в тумане.
Ему было трудно убедить себя в том, что все это не сон, что эта квартира принадлежит ему, точнее, будет ему принадлежать, когда он покончит с выплатой ссуды.
Сколько они здесь проживут? Лет через шесть, восемь, десять Ален покинет их, женившись или поступив на работу в другой части города. Они останутся вдвоем, как Бернары с улицы Фран-Буржуа.
Правильно ли он поступил, когда…
Он не был в этом уверен в свой первый день в Клерви, так же как и во второй. Был ли он в этом уверен накануне, когда они всей семьей шагали по пыльной дороге и открывали для себя колокольню, хутор, настоящих крестьян, игравших в карты в прохладе деревенского бистро?
Он подглядывал за Бланш, стараясь прочесть сожаление на ее лице.
На улице Фран-Буржуа они были окружены мелким людом, славными соседями, которые хоть и вели серенькую жизнь, но не особенно об этом переживали. Они мирились с собственной посредственностью, не ропща, как мирились с невзгодами, болезнями, немощью старости.
Бланш ничего не сказала, когда обнаружила, что в Клерви нет церкви. А ведь обыкновенно она ходила к воскресной мессе. Когда они решали пораньше выехать за город, она бежала на шестичасовую утреннюю службу в церковь святого Павла, и когда мужчины вставали, завтрак был уже готов.
Будучи сама верующей, не ставила ли она своему мужу в упрек то, что он таким не был? Она никогда об этом не говорила, никак не намекала ни на Бога, ни на религию.
Он был уверен, что она, молясь за него, ждет того дня, когда он встанет на правильный путь.
Хоть она и вышла замуж за грешника, но все же добилась, чтобы они венчались в церкви.
— Без этого моя тетка не даст своего согласия, а она моя опекунша.
Бланш в ту пору не было еще и девятнадцати — Ее тетка исправно ходила к первой утренней службе и ежедневно причащалась. Она была одной из тех редких обитательниц Кремлен-Бисетра, кто присутствовал еще и на вечерней молитве.
— При условии, что это произойдет рано утром и что мы никого не пригласим в церковь, — проворчал тогда отец Эмиля, убежденный атеист.
Свидетельницей у Бланш была подруга ее тетки, а Эмиль попросил быть его свидетелем своего коллегу, после того как убедился, что тот крещеный.
Алена тоже крестили.
— «… избави нас ото зла…»
Отчего он об этом вспоминает — так вот, ни с того, ни с сего, в атмосфере, столь мало благоприятной для такого рода мыслей?
Зло. Добро. Для Бланш все было четко. Она была уверена в себе, и, вероятно, отсюда шло ее душевное спокойствие.
Она не выставляла напоказ своих убеждений. Хотя в доме и имелся бронзовый Христос, но он не висел на стене, а лежал в ящике стола вместе с лентами, катушками, лоскутками, которые могут однажды понадобиться.
Вот только, прежде чем поднести ко рту первый кусок, она слабо шевелила губами, читая про себя молитву.
У него на глазах Ирен, лицом к зрителям, снимает с себя трусики, а за полчаса до этого Эмиль проник в ее плоть.
Со злостью… Как Фарран… Он сделал это не нарочно… Теперь он задается вопросом, откуда у него взялось это внезапное желание уничтожить…
Не явилось ли это подражанием? Может, голоса за стеной пробудили в нем инстинкты, о которых он и не подозревал или которые притухли за время долгого совместного проживания с Бланш?
— Ваше здоровье! Осушите свой бокал, пока шампанское холодное… — И поскольку вновь зажигаются лампы, бармен добавляет:
— Сейчас она придет.
Эта история про хозяйку, угощающую новых клиентов шампанским, вранье. Это как если бы агентство «Барийон» оплачивало пребывание в Ницце всем, кто обращается в фирму в первый раз.
Они считают его простачком, почти не удосуживаясь скрывать свою игру.
Чего они от него ждут?
— Чинь-чинь!
Он залпом осушил свой бокал. Ему было необходимо помочиться. Дадут ли они ему выйти из бара? Он соскользнул со своего табурета — на миг у него закружилась голова — и двинулся к небольшой двери, возле которой совсем недавно стоял Фарран. На ней можно было прочесть «Туалеты». Наверное, они следят за ним взглядом, проверяют, не пошел ли он в другое место.
По дороге он задел стул, на котором сидела темноволосая женщина.
— Прошу простить.
Простить за что? За что тут можно просить прощения? Все дозволено, даже раздеваться догола!
Он посмеивается. Они думают, что уже справились с ним, но он не глупее их. Фаррана беспокоит все то, что он нарассказывал своей жене в предыдущие ночи.
Как он обнаружил, что Эмиль это слышал?
Все просто, черт возьми! Если перегородка была так тонка, что пропускала все звуки в одном направлении, то она неизбежно пропускала их и в обратном направлении.
Так что Фарран, или его жена, или оба они вместе слышали его и Бланш, как они разговаривали у себя в спальне.
Их речи, должно быть, казались наивными, смешными.
— Жан, ты представляешь себе?
Поскольку Фаррана звали Жаном — он это помнил, он все помнил, у него была необыкновенная память, г-н Арман даже несколько раз поздравил его с этим.
— Да… — должно быть, проронил озабоченный Жан.
— А если они слышали то, что я рассказываю, когда мы занимаемся любовью?..
Ее это забавляло. Не исключено, что она так же бы вела себя и кричала, если бы перегородки и вовсе не существовало. Кто знает? Может, это возбудило бы ее еще больше.
В уборной он разглядывает себя в зеркале, и ему кажется, что у него перекошенное лицо, незнакомый взгляд, саркастическое выражение.
Он тщательно вымыл руки — как будто этот жест имел огромное значение, вытерев их о полотенце со сшитыми концами, в котором нашел относительно сухой кусок.
Продолжая стоять перед зеркалом, он закурил сигарету.
Неправда, что он боится. Он способен оказать им сопротивление. Несмотря на то, что произошло у него с Ирен, он честный человек и у него чистая совесть. С шампанским или без оного, но им не заставить его говорить то, чего он не хочет.
Разве он сейчас не спускает за одну ночь такую сумму денег, на которую можно было бы купить Алену его мопед, и даже не один, а два?
Это его право, а что, нет? Ведь у каждого есть право раз в жизни сделать что-то особенное, что позволило бы ему выйти за рамки обычной рутины, разве не так?
Он всегда очень много работал. Этого никто не может отрицать. И если он добился своего нынешнего положения, то сделал это благодаря собственной энергичности, вечерним курсам, своему самоотречению.
Вот именно, своему самоотречению! Он не был святым. Как и у всех, у него бывали моменты искушения, и он прекрасно знал, когда женился на Бланш, что ее нельзя назвать хорошенькой женщиной.
Он предвидел также, что она очень скоро подурнеет и что не доставит ему некоторых наслаждений-каких именно, он предпочитал не уточнять, но о которых каждому случается мечтать.
Кто-то вошел, когда Жовис как бы беседовал сам с собой перед зеркалом, и он вышел из туалета, вновь окунулся в тепло, музыку, туман, из которого внезапно показывались розовые головы и цветные пятна женских платьев.
Где Фарран? Встревожен ли он его долгим отсутствием?
Эта мысль вызывает у него улыбку. Это он — Жовис — держит того, другого.
К примеру, стоит ему лишь спросить у него:
— Да, кстати, а где Малыш Луи?
Ведь из-за перегородки прослушивались не одни только истеричные приступы.
Не нужно забывать и о машинах.
Подумал ли об этом Фарран? Те машины, что «свистнул» Малыш Луи! Разве это слово не говорит само за себя?
Поэтому что для них значит одна бутылка шампанского?! Им необходимо умаслить его, привлечь на свою сторону. Эмиль неправильно сделал, что дал столько денег Ирен. Если у него с ней все вышло так просто, то это потому, что она получила инструкции.
Она бы переспала с ним и задаром.
Вот она сидит в баре, и на сей раз Алекса занимает табурет рядом с ней.
— Мне не нужно тебе ее представлять. Ты видел, как она танцует. Она наша звезда.
— Не заливай! — возражает ей та таким же хрипловатым голосом, как и у жены Фаррана. — Послушайте, Ирен уверяет, что вы потрясающи.
— В чем?
— Слышишь, Ирен? До него не доходит.
Он сообразил и повел себя развязнее.
— Чинь-чинь!
Никогда прежде ему не доводилось так часто слышать эти два слова, которые теперь уже больше не шокируют его своей вульгарностью. Он отвечает:
— Чинь-чинь!
Они обе пьют, а Алекса положила свою теплую ладонь ему на колено.
— Надеюсь, вы сюда еще вернетесь. Вы были на Таити?
— Нет.
— Я была там в прошлом году с одним клубом. При отъезде с острова вам надевают на шею гирлянды из «тиаре», так называется тамошний цветок. Когда корабль уже удаляется от острова, цветы бросают в воду и, если они не тонут, то это, кажется, означает, что вы туда вернетесь…
Ну а здесь, когда Леон ставит кому-нибудь бутылку от лица хозяйки, это означает то же самое. Чинь-чинь! За хозяйку!
Он уже больше не видит Фаррана. Он не знает, сколько сейчас времени, не отваживается взглянуть на свои наручные часы.
— Вы много ездите? — расспрашивает неистощимая Алекса.
Тут вмешивается Ирен:
— Он продает путешествия. Как ты мне говорил? Ах да, это звучит забавнее.
Он торговец отпусками.
— Я работаю в туристическом агентстве.
— Директором! — уточняет Ирен.
— А у вас от этого не возникает желания тоже отправиться в отпуск?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19
Отчего мы вспоминаем тот, а не иной миг своей жизни? Тот миг Эмиль прожил, не очень о таком не помышляя и не отдавая себе отчета в том, что записывает его в своей памяти Алену было тогда примерно лет восемь. В то время он выглядел раскормленным и жаловался, что товарищи потешаются над ним из-за его толстого зада. Они ужинали за круглым столом, который из экономии накрывали не скатертью, а клеенкой в красную клетку.
На противоположной стороне улицы, меньше чем в восьми метрах от них, тоже было распахнуто окно и за таким же круглым столом, посреди которого стояла супница и лежала краюха хлеба, ужинали двое. Это была чета Бернар Жовисы знали их в лицо, и только. Детей у них не было.
Мужчина был полицейским, и они его видели то в гражданском, то в форме, что производило сильное впечатление на Алена. Особенно к пяти-шести годам.
— А револьвер в кобуре настоящий?
— Да.
— А он имеет право стрелять в людей?
— Только в злоумышленников.
— Тех, кто убивает или ворует?
— Как правило, в воров не стреляют.
— Почему?
В двух комнатах, разделенных меньше чем шестью метрами, у людей были одинаковые жесты, когда они ели суп и вытирали губы. Мадам Бернар выглядела старше своих лет. С тех пор как заболела их консьержка, она большую часть дня проводила в привратницкой, замещая ее.
Они разговаривали, но Жовисам не было слышно, о чем они говорят.
Чувствовалось лишь, что они спокойны, расслабленны, свободны от дневных забот.
В тот вечер, в такой же момент, Жовис подумал, что их сотни тысяч семей в одном только Париже, кто вот так ест суп в синеватых сумерках.
— О чем ты думаешь? — спросила у него Бланш.
Он долго ничего не отвечал, замечтавшись.
— Я думаю о тех людях в доме напротив.
— О Бернарах?
— Вряд ли эта женщина доживет до глубокой старости.
Однако она до сих пор жива. А полицейский спустя несколько месяцев был убит в перестрелке.
Почему он вспоминает о Бернарах именно здесь, в столь отличной обстановке? Его мысль следует сложным путем: сначала Клерви, тот момент, когда они с женой подъехали на машине к дому, опередив грузовичок с вещами.
Первое увиденное ими лицо принадлежало инвалиду с красноватыми глазами и лысым черепом, который сидел в окне четвертого этажа.
Он помнит чувство, которое возникло у него в тот момент Это было не совсем разочарование, но он злился на себя за то, что не ощущает большего воодушевления, и остаток дня прошел немного как в тумане.
Ему было трудно убедить себя в том, что все это не сон, что эта квартира принадлежит ему, точнее, будет ему принадлежать, когда он покончит с выплатой ссуды.
Сколько они здесь проживут? Лет через шесть, восемь, десять Ален покинет их, женившись или поступив на работу в другой части города. Они останутся вдвоем, как Бернары с улицы Фран-Буржуа.
Правильно ли он поступил, когда…
Он не был в этом уверен в свой первый день в Клерви, так же как и во второй. Был ли он в этом уверен накануне, когда они всей семьей шагали по пыльной дороге и открывали для себя колокольню, хутор, настоящих крестьян, игравших в карты в прохладе деревенского бистро?
Он подглядывал за Бланш, стараясь прочесть сожаление на ее лице.
На улице Фран-Буржуа они были окружены мелким людом, славными соседями, которые хоть и вели серенькую жизнь, но не особенно об этом переживали. Они мирились с собственной посредственностью, не ропща, как мирились с невзгодами, болезнями, немощью старости.
Бланш ничего не сказала, когда обнаружила, что в Клерви нет церкви. А ведь обыкновенно она ходила к воскресной мессе. Когда они решали пораньше выехать за город, она бежала на шестичасовую утреннюю службу в церковь святого Павла, и когда мужчины вставали, завтрак был уже готов.
Будучи сама верующей, не ставила ли она своему мужу в упрек то, что он таким не был? Она никогда об этом не говорила, никак не намекала ни на Бога, ни на религию.
Он был уверен, что она, молясь за него, ждет того дня, когда он встанет на правильный путь.
Хоть она и вышла замуж за грешника, но все же добилась, чтобы они венчались в церкви.
— Без этого моя тетка не даст своего согласия, а она моя опекунша.
Бланш в ту пору не было еще и девятнадцати — Ее тетка исправно ходила к первой утренней службе и ежедневно причащалась. Она была одной из тех редких обитательниц Кремлен-Бисетра, кто присутствовал еще и на вечерней молитве.
— При условии, что это произойдет рано утром и что мы никого не пригласим в церковь, — проворчал тогда отец Эмиля, убежденный атеист.
Свидетельницей у Бланш была подруга ее тетки, а Эмиль попросил быть его свидетелем своего коллегу, после того как убедился, что тот крещеный.
Алена тоже крестили.
— «… избави нас ото зла…»
Отчего он об этом вспоминает — так вот, ни с того, ни с сего, в атмосфере, столь мало благоприятной для такого рода мыслей?
Зло. Добро. Для Бланш все было четко. Она была уверена в себе, и, вероятно, отсюда шло ее душевное спокойствие.
Она не выставляла напоказ своих убеждений. Хотя в доме и имелся бронзовый Христос, но он не висел на стене, а лежал в ящике стола вместе с лентами, катушками, лоскутками, которые могут однажды понадобиться.
Вот только, прежде чем поднести ко рту первый кусок, она слабо шевелила губами, читая про себя молитву.
У него на глазах Ирен, лицом к зрителям, снимает с себя трусики, а за полчаса до этого Эмиль проник в ее плоть.
Со злостью… Как Фарран… Он сделал это не нарочно… Теперь он задается вопросом, откуда у него взялось это внезапное желание уничтожить…
Не явилось ли это подражанием? Может, голоса за стеной пробудили в нем инстинкты, о которых он и не подозревал или которые притухли за время долгого совместного проживания с Бланш?
— Ваше здоровье! Осушите свой бокал, пока шампанское холодное… — И поскольку вновь зажигаются лампы, бармен добавляет:
— Сейчас она придет.
Эта история про хозяйку, угощающую новых клиентов шампанским, вранье. Это как если бы агентство «Барийон» оплачивало пребывание в Ницце всем, кто обращается в фирму в первый раз.
Они считают его простачком, почти не удосуживаясь скрывать свою игру.
Чего они от него ждут?
— Чинь-чинь!
Он залпом осушил свой бокал. Ему было необходимо помочиться. Дадут ли они ему выйти из бара? Он соскользнул со своего табурета — на миг у него закружилась голова — и двинулся к небольшой двери, возле которой совсем недавно стоял Фарран. На ней можно было прочесть «Туалеты». Наверное, они следят за ним взглядом, проверяют, не пошел ли он в другое место.
По дороге он задел стул, на котором сидела темноволосая женщина.
— Прошу простить.
Простить за что? За что тут можно просить прощения? Все дозволено, даже раздеваться догола!
Он посмеивается. Они думают, что уже справились с ним, но он не глупее их. Фаррана беспокоит все то, что он нарассказывал своей жене в предыдущие ночи.
Как он обнаружил, что Эмиль это слышал?
Все просто, черт возьми! Если перегородка была так тонка, что пропускала все звуки в одном направлении, то она неизбежно пропускала их и в обратном направлении.
Так что Фарран, или его жена, или оба они вместе слышали его и Бланш, как они разговаривали у себя в спальне.
Их речи, должно быть, казались наивными, смешными.
— Жан, ты представляешь себе?
Поскольку Фаррана звали Жаном — он это помнил, он все помнил, у него была необыкновенная память, г-н Арман даже несколько раз поздравил его с этим.
— Да… — должно быть, проронил озабоченный Жан.
— А если они слышали то, что я рассказываю, когда мы занимаемся любовью?..
Ее это забавляло. Не исключено, что она так же бы вела себя и кричала, если бы перегородки и вовсе не существовало. Кто знает? Может, это возбудило бы ее еще больше.
В уборной он разглядывает себя в зеркале, и ему кажется, что у него перекошенное лицо, незнакомый взгляд, саркастическое выражение.
Он тщательно вымыл руки — как будто этот жест имел огромное значение, вытерев их о полотенце со сшитыми концами, в котором нашел относительно сухой кусок.
Продолжая стоять перед зеркалом, он закурил сигарету.
Неправда, что он боится. Он способен оказать им сопротивление. Несмотря на то, что произошло у него с Ирен, он честный человек и у него чистая совесть. С шампанским или без оного, но им не заставить его говорить то, чего он не хочет.
Разве он сейчас не спускает за одну ночь такую сумму денег, на которую можно было бы купить Алену его мопед, и даже не один, а два?
Это его право, а что, нет? Ведь у каждого есть право раз в жизни сделать что-то особенное, что позволило бы ему выйти за рамки обычной рутины, разве не так?
Он всегда очень много работал. Этого никто не может отрицать. И если он добился своего нынешнего положения, то сделал это благодаря собственной энергичности, вечерним курсам, своему самоотречению.
Вот именно, своему самоотречению! Он не был святым. Как и у всех, у него бывали моменты искушения, и он прекрасно знал, когда женился на Бланш, что ее нельзя назвать хорошенькой женщиной.
Он предвидел также, что она очень скоро подурнеет и что не доставит ему некоторых наслаждений-каких именно, он предпочитал не уточнять, но о которых каждому случается мечтать.
Кто-то вошел, когда Жовис как бы беседовал сам с собой перед зеркалом, и он вышел из туалета, вновь окунулся в тепло, музыку, туман, из которого внезапно показывались розовые головы и цветные пятна женских платьев.
Где Фарран? Встревожен ли он его долгим отсутствием?
Эта мысль вызывает у него улыбку. Это он — Жовис — держит того, другого.
К примеру, стоит ему лишь спросить у него:
— Да, кстати, а где Малыш Луи?
Ведь из-за перегородки прослушивались не одни только истеричные приступы.
Не нужно забывать и о машинах.
Подумал ли об этом Фарран? Те машины, что «свистнул» Малыш Луи! Разве это слово не говорит само за себя?
Поэтому что для них значит одна бутылка шампанского?! Им необходимо умаслить его, привлечь на свою сторону. Эмиль неправильно сделал, что дал столько денег Ирен. Если у него с ней все вышло так просто, то это потому, что она получила инструкции.
Она бы переспала с ним и задаром.
Вот она сидит в баре, и на сей раз Алекса занимает табурет рядом с ней.
— Мне не нужно тебе ее представлять. Ты видел, как она танцует. Она наша звезда.
— Не заливай! — возражает ей та таким же хрипловатым голосом, как и у жены Фаррана. — Послушайте, Ирен уверяет, что вы потрясающи.
— В чем?
— Слышишь, Ирен? До него не доходит.
Он сообразил и повел себя развязнее.
— Чинь-чинь!
Никогда прежде ему не доводилось так часто слышать эти два слова, которые теперь уже больше не шокируют его своей вульгарностью. Он отвечает:
— Чинь-чинь!
Они обе пьют, а Алекса положила свою теплую ладонь ему на колено.
— Надеюсь, вы сюда еще вернетесь. Вы были на Таити?
— Нет.
— Я была там в прошлом году с одним клубом. При отъезде с острова вам надевают на шею гирлянды из «тиаре», так называется тамошний цветок. Когда корабль уже удаляется от острова, цветы бросают в воду и, если они не тонут, то это, кажется, означает, что вы туда вернетесь…
Ну а здесь, когда Леон ставит кому-нибудь бутылку от лица хозяйки, это означает то же самое. Чинь-чинь! За хозяйку!
Он уже больше не видит Фаррана. Он не знает, сколько сейчас времени, не отваживается взглянуть на свои наручные часы.
— Вы много ездите? — расспрашивает неистощимая Алекса.
Тут вмешивается Ирен:
— Он продает путешествия. Как ты мне говорил? Ах да, это звучит забавнее.
Он торговец отпусками.
— Я работаю в туристическом агентстве.
— Директором! — уточняет Ирен.
— А у вас от этого не возникает желания тоже отправиться в отпуск?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19