— Ты собираешься завтра идти в суд?
— Мне нельзя не идти. Как ты себя чувствовала днем?
— Сносно.
На ее кровати были разбросаны газеты; в вечерних, несомненно, уже опубликованы отчеты об утреннем и части дневного заседания. Ломону стало не по себе: он не хотел, чтобы Лоране их прочла.
— Собираешься спать? — спросила она.
— Да нет. Лягу и попробую посмотреть дело,
Примерно так они разговаривали ежедневно, и все пять лет эти беседы были мучительны для обоих. Тон при этом был ровный, вели себя они тоже ровно. Произносили обычные фразы, какими обмениваются люди, живущие вместе, однако их словам, прежде чем дойти до собеседника, приходилось как бы пересекать некую зону пустоты. У этих слов, казалось Ломону, было особенное звучание, словно их произносили под колоколом»
Тем не менее он не злился на Лоране. Сколько раз ему хотелось протянуть ей руку. Однажды он даже попробовал это сделать, может быть, принужденно, неловко, но, во всяком случае, от чистого сердца. Ведь это Лоране создала пустыню между ними и поставила себя вне его жизни. Однажды, обняв ее за плечи, он начал:
— Лоране, пойми, это не твоя вина...
Да, когда-то он так думал. Он от всей души жалел ее. Однако, попытавшись ее обнять, не ощутил в себе ни внутренней дрожи, ни трепета, ни тепла. Лоране это почувствовала, поняла: он для нее чужой и живут они бок о бок по причинам необъяснимым, почти мистическим.
Она высвободилась, приложила палец к губам, шепнула «Тсс!» и тут же попросила сходить сменить воду в графине.Его жалости она не хотела, а ничего другого он ей предложить не мог.
Ломон пошел переодеться в пижаму, а поднявшаяся наверх Анна стала разбирать его постель.
— Камин гасить не буду, пусть горит,— сказала она.
Ломон кивнул, даже не вникнув в смысл ее слов, и переложил подушки повыше—как у Лоране; портфель он поставил около кровати.
— Если тебе что-нибудь будет нужно,— громко предупредил он Лоране,— не стесняйся, говори. Я не так уж болен.
Для очистки совести Ломон вынул дело, но не набрался духу сразу же взяться за чтение. Некоторое время он смотрел на огонь в камине, а когда прикрыл веки, перед глазами поплыли расплывчатые машинописные буквы. Он слышал, как Анна вышла, потом появилась снова с ужином для Лоране на подносе.
Конечно, он сам виноват: не надо было жениться на
Лоране, но разве он мог тогда представить такое? Как большинство мужчин, он надеялся, что будет счастлив в браке. Наверное, большинство мужчин казнятся так же, как он.
Ему был тридцать один год. Отец его был еще жив и не собирался уходить в отставку с поста мирового судьи. Сам же Ломон был помощником прокурора Пелле, который через несколько лет погиб в авиационной катастрофе.
Ломон познакомился с Лоране у друзей на вечеринке с ужином и танцами. Ей было двадцать девять. Что можно сказать о ее внешности? Она была девушка крупная, крепкого сложения, с резкими, почти мужскими манерами.
В их среде она была одной из немногих женщин, оставшихся в отличие от сверстниц незамужними. Ее сестра Рене вышла за графа де Во д'Арбуа и жила в Париже. Еще у Лоране был младший брат Даниэль, уже женатый; со временем ему предстояло унаследовать отцовское предприятие.
Их фамилию можно было увидеть на стенах домов и в витринах бакалейных лавок. «Бисквиты Пьер-жак» — это была марка не из самых знаменитых, не тем нее менее известная: фабрика занимала на берегу реки площадь в несколько гектаров.
Как, почему они поженились? Тут Ломон мог объяснить лишь свои собственные мотивы. До этого у него бывали интрижки, несколько раз ему даже казалось, что он влюблен; правда, через месяц-другой влюбленность проходила, и к Ломону снова возвращался привычный скептицизм и хладнокровие.
Встречаясь с Лоране, Ломон не испытывал волнения. Он воспринимал ее скорее как приятеля; по сравнению с другими девушками у нее было неоспоримое преимущество: она всегда вела себя ровно, и не осложняла жизнь. Несколько недель они встречались как бы случайно на всех вечеринках, где бывал Ломон, но ему ни разу не пришло в голову обнять ее или хотя бы взять за руку. Да попробуй он это сделать, она бы насмешливо посмотрела на него и бросила:
— Вы что?
Нет, такое ребячество было не для них, и Ломон жалел тех из своих знакомых, кто до сих пор предавался подобным увлечениям.Шесть ферм Алена Ломона были уже прожиты. Можно было предвидеть, что оставшиеся последуют за ними в ускоренном темпе. А Пьержаки были богаты. Роже Пьержака, отца Лоране, которому пошел седьмой десяток, охватила вдруг неутолимая жажда удовольствий, и ему не терпелось поскорее сбыть дочку с рук.
Как бывает в таких случаях, друзья составили вокруг них настоящий заговор.Ломон женился на Лоране вовсе не по расчету — утверждать так было бы неверно,— но в то же время и не по любви. Она внесла в его жизнь чувство уверенности, которого ему недоставало, с нею его существование упорядочилось и дисциплинировалось, а это, считал Ломон, было ему необходимо.
Роже Пьержак отдал за дочерью дом со всей обстановкой на улице Сюлли и обязался, пока жив, вносить за него налоги, а также оплачивать двух служанок.В общем, все остались довольны. Папаша Пьержак получил возможность чаще ездить в Париж, Довиль, Канн и даже принимать у себя женщин. Лоране же, всегда тяготившаяся известной вульгарностью своего семейства, с радостью перешла в общество юристов и адвокатов.
Ален Ломон, отец, ни разу ни словом не обмолвился по поводу этого брака. Когда сын объявил ему о своем намерении жениться, он лишь недоуменно взглянул на него и пожал плечами.Лоране оказалась девственницей, что несколько обескуражило Ломона. Однако в разговорах между собой они никогда не допускали никаких намеков не то что на секс, но даже просто на чувства. Любовницей Лоране не была. Даже в спальне она оставалась только супругой. Именно так: не любовницей, а спутницей жизни и хозяйкой дома.
Ни ему, ни ей и в голову не приходило откровенно говорить между собой об интимных отношениях; более того, они еще очень долго продолжали быть на «вы» и перешли на «ты» только после того, как Рене, сестра Лоране, ставшая графиней, приехала к ним в гости и, услышав их церемонное обращение друг к другу, долго хохотала, а потом заявила, что они просто невыносимо старомодны.
В отношениях между собой оба были искренни. Каждый — тут уж Ломон руку отдал бы на отсечение — делал все возможное, чтобы их совместная жизнь была как можно приятнее. После смерти папаши Пьержака, сраженного эмболией во время очередного вояжа в Париж, Лоране унаследовала третью часть акций отцовского предприятия; разговоров о деньгах между нею и Ломоном никогда не возникало, и она сама стала распоряжаться собственным состоянием.
Имей они детей, у них, вероятно, сложилась бы нормальная семья. Но они ни разу не говорили об этом. У Рене были дочка и двое сыновей. Ломон и Лоране как-то гостили у нее в Париже, в небольшом особнячке на улице Сен-Доминик; племянники набросились на Лоране, она растерялась, не зная, как себя вести, и, похоже, через несколько минут уже устала от их крика.
Зато их очень занимало будущее Ломона, и на обсуждение этой темы нередко уходили целые вечера. Ради этого будущего Ломон перешел из прокуратуры в суд— надеялся на вакансию в Париже.
— Леопольдина, узнайте, пожалуйста, не нужно ли чего-нибудь месье, раздался ь соседней комнате голос Лоране.
— А вам не жарко, мадам?
Каждый вечер, прежде чем подняться к себе на третий этаж, Леопольдина приходила пожелать Лоране спокойной ночи. Она заглянула в спальню к Ломону.
— Вы заболели?
— Пустяки! Небольшой грипп.
— Завтра, надеюсь, не пойдете в суд? На улице крепко подмораживает. Отложите-ка лучше ваши бумаги и поспите. Позвольте, я положу их на секретер.
— Благодарю, Леопольдина. Сейчас не надо. Леопольдина была очевидицей довольно большого отрезка их жизни. Что она думает о них? Знает ли о том, что произошло пять лет назад? Или, может быть, подобно Анне, считает, что не стоит даже пытаться понять поступки богачей?
Впрочем, у нее хватает своих забот. Она о них не распространяется, но по ее лицу всегда видно, приходил к ней сын или нет. Ему не то двадцать пять, не то двадцать шесть; если бы не женственные манеры, его с полным правом можно было бы назвать красивым парнем. Работает он у декоратора Огюста Форестье, человека пожилого, и вместе с ним живет в просторном каменном доме. Интересно, захаживает ли туда Де-
— Спокойной ночи, месье. На вашем месте я знаю, что сделала бы, но нынешние доктора лечат по-своему...
Леопольдина поставила бы ему пиявки: она сама прибегает к ним с тех пор, как здоровье ее ухудшилось.
— Спокойной ночи, Леопольдина. Разбудите меня завтра в семь.
— Вы не передумали?
— Так нужно.
Ломон со страхом подумал: голосовые связки у него воспалены; что если завтра голос сядет и он не сможет говорить?
— Погасить верхний свет? — Да, будьте добры.
Решив больше не думать о своих отношениях с Лоране, Ломон заставил себя прочесть несколько страниц из дела Ламбера, и тот сразу же возник перед глазами— точь-в-точь такой, каким Ломон видел его сегодня на скамье подсудимых.
Завтра комиссар Беле опять будет давать показания, но допрос свидетелей на нем не кончится. Следующие, правда, ничего существенного не сообщат. Подтвердят только, что Ламбер был пьян, и уточнят время.
Альфред Муво, работавший вместе с Ламбером — это его именовал Фредом подсудимый,— показал на следствии, что они вместе зашли в кафе «Спорт». Он выпил всего один аперитив, перно; Ламбер за это же время — три.
Муво двадцать четыре, года, он женат, имеет трехлетнюю дочь. Жена опять ожидает ребенка.Содержатель кафе «Спорт» Санзед, грузный толстяк, сам обслуживал Ламбера; он подтвердил показания Муво.
Некто Мике, официант в «Подкове», тоже обслуживал Ламбера: тот пил бургундскую виноградную водку.
— Он ничем не отличался от других, кто заходит в субботу пропустить стаканчик,— показал Мике на следствии.
Уголовная полиция установила: третьим баром, куда заглянул Ламбер, был «Бар друзей» в квартале Буль д'Ор. Пьери, владелец заведения, сказал следователю:
— Ламбера знаю: он частенько заглядывал ко мне. Время от времени напивался, но порядка никогда не нарушал. В тот вечер он был крепко пьян: я даже боялся, как бы он не заснул за стойкой. Выпил он две стопки водки. При этом даже не говорил, что ему наливать, а только указывал пальцем на бутылку. Когда я посоветовал ему отправиться домой, он покачнулся, протянул руку, схватил со стойки початую литровую бутыль красного и унес с собой. Я предпочел не отнимать ее, только крикнул, чтобы завтра или послезавтра он зашел расплатиться.
Список свидетелей был длинный, и Ломон прикидывал, сумеет ли завтра закончить допрос. Навряд ли, особенно если прокурор тоже станет задавать вопросы. До сих пор Армемье, как ни странно, хранил молчание. Правда, все это были свидетели обвинения.
Ортанз Вавен, назвавшаяся домашней хозяйкой и живущая напротив Ламберов, утверждала, что видела, как в семь вечера Мариетта вошла к себе в дом в сопровождении мужчины, по приметам похожего на Желино; впоследствии, на очной ставке, она его опознала. Сначала, показала она, у Ламберов было темно, свет горел только на первом этаже. Через некоторое время — на ее взгляд, минут через пятнадцать — двадцать— загорелась лампа и на втором этаже.
Ломон читал протокол допроса:
«Вопрос: Занавески в этой комнате были задернуты?
Ответ: Занавески у них прозрачные, сквозь них все видать: кроме того, в тот вечер я еще муженька спать не уложила. Счастье еще, что моя дочь вышла замуж и живет в Алжире.
В. Что вы увидели?
О. Я увидела, как Мариетта, совершенно голая, разгуливает перед окном.
В. А вы не заметили в комнате пришедшего с ней мужчину?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22