Заведение отличалось от остальных го-годских кафе. Все здесь было, как в американских барах, какие можно увидеть только в Париже: длинная стойка красного дерева, высокие вертящиеся табуреты, на стенах фото артистов и боксеров, рассеянный свет, кажущийся еще более приглушенным в табачном дыму, которым полон зал.
Посетителей Ломон не разглядывал, у него только возникло ощущение, что лицо женщины за стойкой ему знакомо. Он обратился к человеку в белой куртке:
— Можно от вас позвонить? — Пожалуйста, вот жетон...
Ломон положил на стойку монету, прошел, лавируя между столиками, в конец зала и закрылся в телефонной кабинке.На этот раз Фонтан ответил. Разговаривая с ним, Ломон поглядывал сквозь стеклянную дверь и обратил внимание, что рядом за столиком четверо мужчин играют в покер; перед каждым стояли стопки красных, белых и голубых фишек.
В этом заведении, безусловно, собираются типы, чьи дела он либо уже рассматривал, либо вскоре будет рассматривать. От этой мысли ему стало не по себе. Ломон чувствовал себя почти преступником, оттого что оказался здесь, и, естественно, досадовал на жену.
Интересно, она и при Леопольдине все так же полулежит, не шевелясь, с застывшими зрачками, словно вот-вот испустит последний вздох? Ни на кого не глядя, Ло- мон прошел через зал с таким ощущением, будто весь бар провожает его глазами, распахнул дверь, выскочил на улицу и едва не налетел на мужчину и женщину, шедших каждый под своим зонтиком.
— Прошу прощения...— пробормотал он.
И только когда мужчина, чуть отойдя, обернулся, Ломон узнал советника Фриссара, который на завтрашнем процессе должен быть вторым заседателем. Странно, что Фриссар не поздоровался. Может быть, не узнал? Тогда почему, наклонясь к жене, что-то сказал ей, и почему она, пройдя несколько шагов, украдкой оглянулась?
Все трое шли в одну сторону. Ломон последовал за Фриссарами, те ускорили шаг и больше не переговаривались. На углу улицы Аббатисс они повернули направо, к своему дому; у самых дверей оба зонтика замерли? видимо, супруги наблюдали, куда направится Ломон.
У Фонтана одно окошко на втором этаже было освещено, из-под дверей аптеки пробивался свет. Вниз старина Фонтан спустился не в домашнем халате; нет, он надел брюки и черный пиджак. Кроме того, жена повязала ему шею вязаным шарфом — было холодновато.
— Не понимаю, как это ни жена, ни я не услышали звонка. Батарейки, наверно, сели. Завтра утром обязан тельно проверю.
Нос у Фонтана длинный, с лиловой нашлепкой на конце. Сегодня Ломон впервые увидел аптекаря без вставных зубов. Тот уже приготовлял лекарство.
— Разве на прошлой неделе вы не получили капли? — спросил Фонтан.
— Получил. Помню, жена посылала служанку. Не то в среду, не то в четверг.
Фонтан был явно обескуражен. Но, как и Ломон при разговоре с врачом, расспрашивать не решился и, сделав вид, что удовлетворен объяснением, только поинтересовался:
— Госпожа Ломон в последнее время чувствует себя хуже?
— Нет, как обычно. Просто сегодня вечером я уронил и разбил пузырек. Думал, что этой ночью жена обойдется без лекарства...
При свете единственной лампочки бутыли, банки, пачки патентованных средств, реклама на стенах казались судье такими же знакомыми, как и аптекарю: Ломон покупал здесь лекарства больше сорока лет. Он приходил сюда еще мальчишкой — в ту пору, когда прилавок для него был слишком высок и приходилось вставать на цыпочки.
— Надеюсь, завтра вашей супруге станет лучше,— сказал Фонтан.
— Я тоже надеюсь...
Это была неправда: он не надеялся. Во время судебных сессий с Лоранс всегда плохо. Чем больше муж занят, чем больше у него ответственных дел и забот, тем упорней она старается осложнить ему жизнь. Странно, но он не восставал против этого. Лишь иногда, как, например, сегодня, после ужина, ему не удавалось справиться с раздражением. Обычно же он держит себя в руках. Он прекрасно изучил Лоранс и никаких иллюзий на ее счет не строит. А против чего тогда восставать?
Проводив Ломона до порога и собираясь заложить дверь засовом, Фонтан с непонятным возбуждением в голосе заметил:
— Снег, оказывается, идет!
— Да. Но, к сожалению, сразу тает.
Ни для судьи, ни для аптекаря это не имело никакого значения. Они давно уже перестали играть в снежки, лепить снежных баб, кататься на ледяных дорожках. Удержится снег или нет—важно для ребят. Для людей их возраста, тем более возраста аптекаря, снег означает лишние неудобства: необходимость надевать галоши, заботиться о расчистке тротуара перед домом, а при поездке на машине — дополнительный риск попасть в аварию.
Ломон сам поразился своему ответу и всю обратную дорогу размышлял, почему каждый год с одинаковой грустью говоришь: «Снег выпал» или «Снег тает»?
Гости от Морселей разъехались, во всем доме светилось единственное окно на третьем этаже. Г-жа Морсель и ее супруг сейчас, должно быть, раздеваются, беседуя о своих знакомых и о том, как прошла игра.
Ломон отыскал в кармане ключ, запер за собой входную дверь, не забыв закрыть и задвижку. Дом, хоть и велик, отличается поразительной акустикой. Лоране со своей кровати слышит все, и стоит Ломону, не дай бог, позабыть про задвижку, его встретят выговором:
— Ты же знаешь, я не могу заснуть, если дом открыт ю в него может вломиться кто угодно.
Даже если он закрывал задвижку, ему нередко пригодилось опять спускаться вниз: жена была не уверена, что слышала щелчок.
Ломон снял мокрое пальто, шляпу, поднялся по лестнице и вошел в спальню жены. Право, могло показаться, что все время, пока его не было, и Лоране, и кухарка сохраняли неподвижность статуй. Леопольдина сидела с не. проницаемым лицом, ее тускло-серые волосы были подобраны шпильками. Верит ли она в подлинность приступов Лоране? Может, не верит? Но угадать это так же невозможно, как невозможно узнать, испытывает ли она сострадание к хозяйке, предана ей или, напротив, ненавидит.
Леопольдина поселилась у них в доме семнадцать лет назад, после смерти мужа. Она превосходно готовит и очень строго следит за служанками, почему они и не держатся дольше нескольких месяцев.
А что она думает о своих хозяевах — это ее дело.
— Тебе лучше? — спросил Ломон.
Леопольдина поднялась; г-жа Ломон даже не шевельнулась и только следила, как муж расхаживает по комнате.
— Снег идет,— сообщил он.
Ни одна из женщин не отреагировала на его слова. Уже в дверях Леопольдина спросила, заранее зная ответз
— Я больше не нужна?
Ломон покачал головой: «Нет». Еще она спросила:
— Как обычно, в семь?
Ломон всегда вставал в семь утра: перед уходом во Дворец Правосудия он любил спокойно поработать у себя в кабинете, внизу.
Громко считая, он капал лекарство в стакан с водой:
— ...девять... десять... одиннадцать... двенадцать! Если он наливал в стакан только одиннадцать капель или, не приведи господь, туда падала тринадцатая, на глаза жены словно набегала тень.
Лоране выпила лекарство. Кухарка уже была в коридоре и закрыла за собой дверь.
— Постарайся не нервничать. Знаешь, мне с трудом удалось разбудить Фонтана.
Ломон знал: жена высчитала время, необходимое на дорогу до аптеки и обратно. Вдруг, словно капли мгновенно подействовали, Лоране заговорила почти здоровым голосом:
— Мне казалось, у пего есть ночной звонок.
— Не работает. Фонтан говорит, сели батарейки. — И что же ты сделал?
— Зашел в бар на углу улицы Брестом и позвонил оттуда. Это быстрей, чем возвращаться домой.
О существовании бара «Армандо» Лоране не знает: в ту пору, когда она жила нормальной жизнью, его еще не было.
— А я думала, после полуночи бары закрыты,
— Все, кроме этого,
— Ах, вот как...
Ломон снова взял ее за руку и, шевеля губами, стал считать пульс:
— ...шестьдесят шесть... шестьдесят семь... шестьдесят восемь... Ну, вот видишь!
Он опять допустил промах. По нескольку раз в день, сам того не желая, он совершает оплошности. Уже произнося: «Вот видишь!» —он понял: надо было промолчать. Лоране не любит, когда он сообщает ей, что пульс и температура у нее нормальные или что выглядит она хорошо и глаза у нее ясные.
— Ты уже кончил заниматься?
— Нет. Еще на полчаса осталось.
— Почему бы тебе не отложить до утра?
Ну, как ей объяснишь? Двадцать четыре года живут они вместе, а она как будто не знает: он ни разу не приходил на заседание не то что уголовного — исправительного суда, не просмотрев накануне вечером материалов дела. Правда, особой необходимости в этом нет. Никто, кроме него, так не делает. Возможно, причина тому — его чрезмерная дотошность. А может, неуверенность в
себе? Но в любом случае это стало для него привычкой, почти ритуалом.Молено было, конечно, упорствовать, настоять на своем. Ничто не мешало Ломону уйти к себе в спальню и продолжать работу, но ведь через несколько минут все начнется сначала: жена опять будет вздыхать, метаться в постели — лишь бы не дать ему забыть, что ради своей прихоти он заставляет ее страдать.
— Хорошо. Закончу завтра.
Проще уступить. Этим он, может быть, чуточку испортит ей удовольствие.
— Тебе ничего не нужно? — Нет, ничего.
— Не жарко?
— Нет.
Теперь они не целовали друг друга на ночь —даже в лоб. Ломон переоделся, уложил бумаги в портфель, раскурил трубку, которую оставил на столе, когда серебряный колокольчик оторвал его от дела. Уже в халате присел перед камином, засыпал поленья золой. В доме было центральное отопление, но Ломон любил, чтобы у него в спальне и в кабинете топился камин, и сам поддерживал огонь.
Напоследок он заглянул к жене:
— Спокойной ночи, Лоране. — Спокойной ночи.
Потом он прошел в ванную, вернулся, лег и погасил лампу; красноватый отсвет проникал к нему в спальню через открытую дверь; изредка потрескивали, угасая, дрова в камине. Тут Ломон вспомнил, что надо бы выпить грогу и принять аспирин, но не набрался духу вылезти из-под одеяла. Заснул он вопреки ожиданиям почти сразу.
Его разбудила Анна, подавшая утренний кофе. Она служит у них в горничных четвертый месяц. В свои девятнадцать лет уже успела отсидеть в исправительном доме. — Ставни открыть можно? — Спросила она. Ломон ответил «да», сел в постели, взял чашку. Голова была тяжелая, губы запеклись. Рассвет только-только занимался, и, глядя через окна на улицу, Ломон едва различал черные ветви деревьев,
— Снег еще идет?
— Нет. Но холодно. Похоже, подморозит. От Анны еще пахло постелью и потом.
— Ванну вам приготовить?.
Ломон утвердительно кивнул и, не успела Анна выйти, спросил:
— Что мадам?
Входя к нему по утрам, Анна первым делом закрывала дверь, ведущую в спальню Лоране
— Думаю, спит.
Несомненно, болезнь Лоране не казалась Анне такой уж опасной; надо полагать, разговаривая с лавочниками, она издевалась над своей хозяйкой. Да и над Ломоном, наверно, тоже, но по другой причине. В тринадцать лет Анна приобрела опыт общения с мужчинами, а в шестнадцать, когда полиция пресекла ее деятельность, была уже ветераном парижской панели и приобрела широкую известность в районе Центрального рынка.
Делала ли она различия между представителями мужского пола? Может быть, в ее глазах все они были одним миром мазаны, все были только клиентами, чьи слабости и чудачества она неплохо изучила?
Но, кажется, она не питала к мужчинам злобы, напротив, смотрела на них—и Ломон не был исключением — призывно и в то же время покровительственно. Видимо, она удивлялась, что хозяин ничего от нее не требует, и вначале, оказываясь с ним наедине, ждала проявления естественной, с ее точки зрения, активности. Отсутствие же такой активности в ее понимании свидетельствовало либо о неуверенности, либо о страхе перед женой, мешающем хозяину вести себя, как свойственно мужчине.
— Я передам Леопольдине, чтобы завтрак был готов через полчаса, да?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22