— Извольте рассказать господам присяжным со всеми подробностями, какие помните, о событиях, происшедших девятнадцатого марта этого года.
Ламбер нерешительно молчал, не зная с чего начать, и даже вопросительно посмотрел на председательствующего, словно просил совета. Но тут вскочил Жув и начал что-то нашептывать на ухо подсудимому.
— Это была суббота. Я работал в гараже до шести и вышел вместе с приятелем. Мы выпили в кафе стаканчика по три и говорили про Желино.
— Кто этот человек, которого вы называете Желино?
— Один из любовников Мариетты, ярмарочный торговец. Каждый раз, возвращаясь в город с карманами, набитыми деньгами, он уводит ее и напаивает.
— Продолжайте.
— Я хотел отыскать Желино и начистить ему морду, но Фред — это мой приятель —отговорил,.
Ламбер замолк, словно окончив рассказ, — Что было дальше?
— Я проводил приятеля до автобуса и зашел в бар.
— Вы были один?
— Да. Там были какие-то люди, но я их не знал.
— Помните, как называется этот бар?
— «Подкова», недалеко от военного госпиталя. — Продолжайте.
— Я выпил несколько стаканчиков, не помню сколько, и пошел домой.
— Вы не пообедали?
— Нет, время было уже не обеденное.
— В каком вы были расположении духа? Ламбер не понял вопроса.
— Что вы собирались сделать, придя домой?
— Устроить Мариетте скандал. Стоит мне подумать о Желино или о каком другом ее хахале...
— Что произошло дальше?
— Я зашел в бар,
— В какой?
— Не помню. Недалеко от дома.
В висках у Ломона стучало: пора было заканчивать допрос; по пути домой на обед, пожалуй, стоит зайти к доктору Шуару и попросить лекарство. Ломон чувствовал: температура у него повышенная, и машинально пощупал пульс. Пульс был учащенный.
— Я пил, пока меня не выставили за дверь.
— В котором часу это было?
— Не знаю. Мне и на вокзальных-то часах стрелки было не разглядеть.
— Но вы все-таки помните, как вернулись домой?
— Помню, что подошел к дому и открыл входную дверь.
— Вы отперли ее своим ключом?
— Нет.
— Значит, дверь была открыта?
— Я ее просто толкнул, я это точно помню. Она открылась, и я чуть не упал.
— Вам это не показалось странным?
— А я ни о чем не думал. Повернулся к лестнице и заорал: «Мариетта! Иди сюда, старая...»?
Ламбер вовремя спохватился:
— Извините.
- Что было дальше?
— Я услышал шум в комнате наверху и хотел туда подняться.
— С какой целью?
— Если б вы увидели вашу жену...
— Со мной такого не случалось,— строго оборвал Ломон. Взгляд его посуровел.
— Так вот, я услышал шум наверху и хотел подняться. Но, не дойдя до площадки, свалился на лестнице; там меня утром и нашел комиссар полиции. Все это чистая правда. Остальное — враки.
Ламбер долго и напряженно смотрел на председательствующего, словно призывая попробовать опровергнуть его, Ламбера, слова; потом взгляд его медленно скользнул по публике и остановился на Люсьене.
парижский скорый и приморский товарный. Третий присяжный заерзал на скамье; подстрекаемый своей соседкой г-жой Фальк, которая что-то нашептывала ему, он наконец решился и, как школьник, поднял палец. Ломон не знал его фамилии, но помнил, что нередко встречал его на улице в макинтоше и с желтым кожаным портфелем в руке.
Это был мужчина средних лет с грустными простодушными глазами навыкате, багровыми прожилками на щеках и такой же тучный, как судья Деланн.
— Третий присяжный желает задать вопрос?
— Если позволите, господин председательствующий. Присяжный встал. От смущения у него дрожали губы.
— Хотелось бы знать, что пил обвиняемый после ухода из гаража?
— Вы хотите знать, сколько он выпил?
— Нет, что именно он пил.
Просмотрев список, Ломон выяснил, что присяжного зовут Шарль Лурти; он —страховой агент. Переведя дух, Ломон мог бы побиться об заклад, что страховой агент, судя по его облику и характеру вопроса,— стыдливый алкоголик, много раз безуспешно пытавшийся преодолеть свою слабость. Его жизнь наверняка отмечена ежедневными мелкими драками.
«Сегодня не буду пить аперитив»,—дает он себе зарок.
Или:
«Сегодня выпью только один».
Вероятно, он перепробовал все существующие напитку в надежде побороть потребность в спиртном, которая стала непреодолимой и вынуждает беднягу красться, сгорая от стыда, вдоль стен, когда он возвращается домой — не дай бог, заметят, что он выпил.
Ломон сочувственно взглянул на него и обратился и обвиняемому:
— Что вы пили с вашим приятелем Фредом?,
— Три перно.
— А потом в «Подкове», один?
— Перешел на виноградную водку: захотелось чего-нибудь покрепче.
Лурти, казалось, понимал его как никто другой. — А в третьем баре?
— Позабыл. Но, кажется, где-то заказывал красное. Ломон повернулся к страховому агенту, словно желая убедиться, что тот удовлетворен ответом, и, обведя глазами остальных присяжных, прокурора, молодого адвоката Жува, осведомился:
— Вопросов нет?
Затем стукнув слегка молотком по столу, взял судейскую шапочку и негромко бросил:
— Объявляется перерыв до двух часов.
Как только Ломон надел шапочку, все в зале поднялись, за исключением нескольких человек, преимущественно женщин: боясь, как бы их места не заняли, они прихватили еду с собой. Мужчины, толпившиеся в центральном проходе, уже закуривали. Двое жандармов незаметно вывели Ламбера: он проведет время завтрака в пустой комнате, где навестить обвиняемого имеет право только адвокат.
В совещательной комнате Ломон ни с кем не заговорил. Выйдя на улицу, где царил промозглый холод, он быстро зашагал к дому доктора Шуара— это было ему, в общем, по пути.
Шуар, отец шести детей, всех уже семейных, жил с женой в просторном белом особняке, где они, видимо, чувствовали себя одинокими. Шуары держали всего одну служанку, она должна была всегда выглядить опрятной, так как впускала пациентов, и потому уборкой по дому занималась главным образом сама хозяйка.
— Доктор у себя?
— Еще завтракает.
— Передайте ему, пожалуйста, что я только на минутку.
Вкусно пахло едой — это, без сомнения, был один из самых чистеньких и уютных домов в городе. Почти сразу в дверях, утирая губы салфеткой, появился Шуар.
— Что-нибудь с женой? — спросил он, провожая Ло-мона в гостиную.
— Нет, со мной. С утра председательствую на заседании суда, а у меня, кажется, начинается грипп.
Доктор был лет на десять старше Ломона, всклокоченная борода придавала ему сердитый вид. Он молча сунул градусник в рот Ломону и, вытащив из жилетного кармана массивные золотые часы, стал считать пульс.
— Дышите!
Врач зажал Ломону одну ноздрю, затем другую, пощупал гланды, поочередно ввел в уши нечто похожее на подсвеченную изнутри воронку.
— Когда началось?
— Я неважно чувствовал себя весь вчерашний день, а к ночи мне показалось... У меня повышенная температура?
— Да, тридцать восемь и пять. Вам следует лечь в постель. Покажите горло.
Затем, что-то бормоча себе под нос, врач выслушал Ломона.
— Ну как, доктор?
— Я должен был бы уложить вас в постель, но, полагаю, заменить вас в суде невозможно?
— Ни в коем случае.
Открыв металлический шкафчик, Шуар наполнил шприц густой беловатой жидкостью.
— Левую ягодицу! — скомандовал он и добавил: — Введу вам пенициллин. Завтра придете утром до начала заседания.
— У меня грипп?
— Очевидно.
Вот и все. Проводив Ломона до порога, доктор добавил:
- Постарайтесь не переохлаждаться и ложитесь пораньше.
— Выпить на ночь грогу или принять аспирин?
— Не надо.
Приди домой, Ломон задал Анне, снимавшей с него пальто, традиционный вопрос:
— Мадам меня не спрашивала?
— Нет, месье.
— Как она сегодня?
— Как всегда.
Ломон вошел в столовую, где обычно ел в одиночест-ве, и развернул газету, лежавшую справа от прибора. К жене он не поднялся. Иначе он нарушил бы молчаливую договоренность, установившуюся между ним и Лоране почти само собой. Много дней подряд они не встречались во время завтрака, и мало-помалу это стало привычкой.
Глядя на Анну, подавшую кофе, он подумал, сам не зная толком — почему, о Мариетте Ламбер, а потом о девушке из перчаточного магазина, имени которой не запомнил. Ломон смутно ощущал что-то вроде родства между ними и Анной. Глаза у него слезились, его клонило ко сну; в то же время он был крайне возбужден. В окне напротив Ломон увидел г-жу Парадес: она задергивала шторы в детской.
У них с Лоране детей не было. Теперь, правда, этот щекотливейший момент их брака не имел больше значеч ния, но многие годы они оба избегали касаться запретной темы. Со своей стороны Ломон был убежден, что детей нет по вине жены. Бесплодие, как ему представлялось, соответствовало физическому облику и характеру Лоране. Однако раза два он случайно слышал, как жена говорила об этом с приятельницами, и у него создалось впечатление, что ответственность за отсутствие детей она возлагает на мужа. Он почувствовал себя униженным, уязвленным, но предпочел не вступать в спор.
Как-то лет двенадцать назад Ломон высказал вслух мысль, что они могли бы усыновить ребенка. Сделал он это осторожно, только чтобы прощупать почву, не проявляя личной заинтересованности, а говоря вообще о приемных детях. Реакция Лоране заставила его отказаться от такого намерения.
Слов ее он точно не помнит, но среди них фигурировал эпитет «преступный». Лоране возразила примерно так: «Как! Ввести в дом неизвестно чьего ребенка, возможно, с преступной наследственностью?»
Почему он вспомнил об этом сейчас? Дело Ламбера и без того причиняет ему достаточно беспокойства. Он уже стал опасаться, не повлияет ли его болезненное состояние на ведение им судебного разбирательства. Повышенная температура у него не впервые. И он знает, что в та-
кое время вкус у кофе и еды меняется, привычные запахи становятся неприятными, более того, искажается восприятие людей и окружающих предметов. Ребенком, например, он радовался, когда у него был жар: стоило закрыть глаза, и перед ним возникали чудесные миры.
Ломон зажег трубку, но чуть было не отложил ее и продолжал курить лишь для того, чтобы внушить себе: «Я не болен». Анна помогла ему надеть пальто.
— Дайте мне шарф.
— Я ведь предупреждала вас: подмораживает. Мороз не сковал еще землю, но дневной свет стал уже более резок; к вечеру обязательно похолодает.
— Леопольдина спрашивает, ждать ли вас к обеду. Когда судебное разбирательство может закончиться в один день, заседание продолжается порой до позднего вечера и даже глубокой ночи. Но дело Ламбера вряд ли завершится сегодня.
— Ждать, но приду я, может быть, чуть позже, чем обычно,— ответил Ломон.
По дороге люди раскланивались с ним, и он слегка приподнимал шляпу в ответ. Большинство встречных, очевидно, полагает, что председатель уголовного суда — человек, уверенный в себе и в своих мнениях. Разве не таким представлял он себе, впервые попав во Дворец Правосудия, почтенного судью пятидесяти пяти лет? В ту пору Ломон был честолюбив, мечтал завершить карьеру в Париже, стать когда-нибудь одним из тех знаменитых председателей, которым поручаются самые трудные и громкие процессы.
На ступенях Дворца еще стояли люди, докуривая сигареты; две девушки, судя по внешности — машинистки или продавщицы, обернулись при виде Ломона и зашептались. Он зашел к себе в кабинет за папкой с документами. Судейскую мантию и шапочку Ломон оставил в совещательной комнате, дверь которой, выходившая в пустой коридор, была приоткрыта. Направляясь по нему в вал, Ломон ни о чем не думал. Вероятно, поэтому нечаянно подслушанная фраза и запечатлелась в мозгу. Ломон узнал елейный голос прокурора д'Армемье, известного своей ученостью: он читал лекции не только в провинции, но и в Париже, и когда разговаривал даже с одним собеседником, все равно казалось, будто он обращается к обширной аудитории.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22